[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2007 ХЕШВАН 5768 – 11(187)
След на камне
Давид Маркиш
Откуда мы?
Откуда мы вышли, евреи, и куда идем – век за веком, тысячелетие за тысячелетием? Великие империи рассыпаются в прах, исчезают без следа народы, а мы всё движемся вперед по камню времени, и наши деяния, победы и поражения остаются на страницах Истории. Летопись каждой еврейской семьи, уходящей корнями в невообразимую древность, – чудо жизни, захватывающий роман, иные герои которого прославились, и память о них сверкает поныне, а иные остались в тени, не утратив от этого своего истинного величия. И из этих жизненных путей сплетается история народа.
Мы вышли из Ура халдейского, чтобы стать народом.
Мы вышли из египетского рабства, чтобы сохраниться как народ.
Спустя три с лишним тысячелетия мы вышли из голуса, чтобы возродиться как единый народ на земле исторической родины.
Нас объединяют наши воспоминания, наша история.
Раввин Менахем-Мендл Глускин.
Родила Ева Каина, потом Авеля. И завертелась жизнь золотым колесом, золотым и серебряным.
Ада родила Иавала, он был отец живущих в шатрах со стадами.
Иаред родил Еноха, Енох – Мафусала.
И многие множества родились и умерли, и земля не переполнилась людьми. Минуло время, и пришло время, и в местечке Лоев, что неподалеку от Гомеля, в еврейских краях, полтора века назад появился на свет мальчик Аарон Глускин.
Семья Глускиных не издревле, не с давних пор жила в Лоеве. Семейные предания рассказывают о том, что стояло когда-то на земле, то ли в лесах, а может, и на болотах, на белорусской реке Птичь местечко Глуск – вот оттуда и пошли Глускины, получившие свою фамилию по велению русской царицы Екатерины, сидевшей во дворце. А до этого семья вполне обходилась именами собственными: Хаим, Мойше, Ривка, – и никому это не мешало. Вон, царь Соломон тоже никакой фамилии не носил – ни Давидкин, ни Иерусалимкин – а какой был великий мудрец и умница; все его уважают, да будет благословенна его память.
Евреи черты оседлости, куда входил и Глуск, и Лоев, и Поричи с Петровичами, и многие десятки других еврейских поселений, нередко перебирались из местечка в местечко в поисках лучшей доли или по другим соображениям: матримониальным, духовным.
Аарон Глускин из Лоева отличался склонностью к усидчивой учебе и проницательным умом; он стал раввином, гордостью семьи. Его слава, как говорится, шагала впереди него; он был приглашен евреями местечка Паричи занять там место духовного пастыря. Семья, не мешкая, туда перебралась, там пустила неглубокие еврейские корни. В Паричах росли семь дочерей раввина и единственный сын Менахем-Мендл.
Сын, к радости родителей, пошел по стопам отца. Менахема-Мендла влекло к знаниям, и это влечение, в соответствии с веяниями нового времени, выходило за рамки традиционных еврейских интересов. Хедер, ешива – это было в порядке вещей. Но мальчик тянулся к изучению иностранных языков – и легко их усваивал. Рано получив диплом раввина (смиху), Менахем-Мендл решил заняться самообразованием и подготовился к сдаче экзаменов экстерном на «аттестат зрелости» по курсу гимназии. В уездном Бобруйске он сдал на «отлично» экзамен по русскому языку и литературе, а вот на испытания по математике не явился: экзамен должен был состояться в субботу, и Менахем-Мендл не позволил себе нарушить святость этого дня. Сдачу экзамена никак нельзя было приравнять к «спасению души» («пикуах нефеш»), разрешающему еврею выйти за рамки строгих субботних правил. Аттестата об окончании гимназии раввин Менахем-Мендл Глускин так и не получил, но знания его от этого не оскудели.
После смерти отца, Арона Глускина, сын Менахем-Мендл занял его место в общине и стал раввином местечка Паричи. Там в 1909 году он и женился на дочери главного минского раввина Лейзера Рабиновича – Фридл. Такие «династические» браки не являлись редкостью в еврейской религиозной среде; а другой, по сути дела, и не было в те времена в местечках черты оседлости.
Погромы, прокатившиеся по России после провальной русско-японской войны 1905 года, обошли захолустные Паричи стороной. Пламенные социалисты там тоже как будто не водились: террористические группы русских революционных партий не пополнялись за счет смирных паричан. Грандиозные фронты первой мировой войны пролегли в стороне от местечка Паричи, и тамошние евреи натерпелись от нее не более, чем прочие жители белорусской глубинки. А потом пришел 1917 год с его деликатной Февральской революцией и последовавшим за нею в октябре большевистским переворотом. Но и эти потрясения, поставившие само Время на ребро, поначалу не произвели особого впечатления на горстку паричанских евреев, не имевших обыкновения вглядываться в события, происходящие далеко за околицей их местечка.
В 1924 году скончался отец Фридл – Лейзер Рабинович. Менахем-Мендл Глускин, получивший к тому времени известность своей ученостью и завоевавший высокий авторитет в раввинских кругах, наследовал место своего покойного тестя и стал главным раввином Минска. Это был, несомненно, успех и признание: многолюдный столичный Минск не шел в никакое сравнение с крохотным местечком.
Вместе с родителями переехали в столицу Белоруссии четыре дочки нового минского раввина: Эстер, Лея, Соня и младшая – героиня нашего повествования, – двухлетняя Гита. Забегая вперед, можно сказать, что сестры Глускины, когда придет срок, сделают выдающиеся открытия, прославятся в науке и добавят славы своей замечательной семье.
А покамест семья поселилась в просторной квартире покойного Лейзера Рабиновича на Богадельной улице, вскоре, впрочем, переименованной в Комсомольскую. В доме говорили на идише и – с чужими – по-русски. За окном стояла навытяжку советская власть с пистолетом на ремне. Чекисты громили нэп и сажали нэпманов, ловили недовольных новыми порядками и боролись с буржуазным национализмом. К раввинам большевики относились, мягко говоря, с прохладцей. Непосильные налоги доводили «служителей культа» до полного разорения и нищеты. Указ о национализации частных домов грозил Менахему-Мендлу и его семье – все они были объявлены бесправными «лишенцами» – выселением на улицу. Но еще перед бесповоротным выселением Глускиных «уплотнили» – вселили в их квартиру жильцов, довольно-таки далеких от иудаизма и еврейства людей.
Менахем-Мендл относился к бытовым неприятностям по-философски. Неудобства не тяготили его, налеты фининспекторов, раз за разом описывавших мебель за неуплату налогов, не приводили в уныние. Евреи в своих скитаниях привыкли к притеснениям и гонениям, и раввину надлежало быть стойким.
В конце концов гром грянул: семью раввина выселили из «государственного» дома. Начались скитания по знакомым, по чужим дворам. В самом разгаре всех этих неурядиц заболела и слегла Фридл. Все усилия врачей остались безрезультатными, даже болезнь не смогли толком диагностировать. Фридл умерла 13 кислева (27 ноября) 1929 года, оставив Менахема-Мендла вдовцом с четырьмя девочками на руках.
Могила раввина Менахема-Мендла Глускина.
В дни скоротечной болезни матери старшая дочка Эстер сидела в тюрьме под следствием за связь с сионистской молодежной организацией «А-шомер А-цаир». Просьбы и челобитные Менахема-Мендла, как ни странно, подействовали: Эстер выпустили на один день, она простилась с матерью и вернулась в тюрьму. Надолго она там, к счастью, не задержалась: ее «преступление» было признано не слишком тяжким.
Вскоре после смерти Фридл Глускиным снова отказали от квартиры, которую им удалось незадолго до этого снять: хозяину дома власти пригрозили немедленной национализацией имущества, а может быть, и другими карами – похлеще. Положение семьи стало безвыходным, Менахем-Мендл согласился поселиться в здании «Холодной синагоги», не приспособленной для жилья. «Холодной» синагога называлась не ради красоты речи: в зимние месяцы здесь стоял трескучий мороз. Чтобы как-то обогреться, посреди жилища Глускиных решено было сложить нечто наподобие русской печи, с лежанкой и камерой для приготовления пищи. И это было маленькое теплое счастье.
Беда бывает длинной, а счастье – коротким. В «Холодную синагогу» пришли чекисты и увели Менахема-Мендла в тюрьму. Обвинение, выдвинутое против раввина, было связано с получением помощи от евреев из-за границы. Эта помощь использовалась для выпечки мацы на Пейсах и распределения ее среди неимущих. «Связь с заграницей» не сулила арестованному ничего хорошего. Евреи волновались, протестовать было не только бесполезно, но и смертельно опасно. В 1937-м раввин Глускин едва ли вышел бы из-под замка, а пятью годами раньше ловчая сеть, накинутая большевиками на страну, зияла еще прорехами. И Менахем-Мендл, посидев под следствием, был выброшен на свободу.
На этом тюремные перипетии для семьи Глускиных, разумеется, не закончились. В 1937 году боевую, красивую Эстер, вышедшую к тому времени замуж, снова арестовали и вместе с мужем отправили в лагеря за Урал. В эпоху «ежовщины» уже не принято было задавать наивный вопрос: «За что посадили?» Посадили – и сиди, и скажи еще спасибо, что не расстреляли…
Но встречались и такие счастливчики, которым удалось уцелеть, не сесть за решетку и умереть в собственной постели. К ним относился и главный ленинградский раввин Тевье Каценеленбоген. Он почил с миром в 1930 году, не дожив семи лет до «большой чистки» – эпохи повального террора, когда ему, скорей всего, пришлось бы худо. Ленинградские евреи, не обрубившие еще свои национальные корни и не отказавшиеся от религии, остались без авторитетного наставника и руководителя. Не могли же они, не лукавя, всерьез считать своим духовным пастырем ленинградского партийного начальника Сергея Мироновича Кирова!
В религиозном еврейском мире значимость и духовная цена того или иного раввина устанавливаются, как правило, безошибочно и навсегда. Мерилом оценки являются и ученость, и опыт, но, самое существенное, тот авторитет, которым раввин пользуется среди коллег и прихожан. После смерти Каценеленбогена ленинградцы сделали свой выбор: решено было пригласить в город, в качестве главного раввина, Менахема-Мендла Глускина из Минска.
«Жилищный вопрос», эта неизбывная проблема, портившая советского человека, преследовал семью Глускиных и по приезде в Северную столицу. Местная община позаботилась о своем новом раввине, связанном к тому же окольными путями с двором Любавичского Ребе: за двадцать пять тысяч рублей ему купили квартиру на канале Грибоедова. Но хозяйка квартиры оказалась мошенницей, и доверчивые евреи, верившие в силу и чистоту слова, были обмануты: хозяйка сдала квартиру каким-то случайным постояльцам, а полученные деньги прикарманила. Понятно, что строгая власть и не подумала заступаться за религиозных евреев, оставшихся с носом.
Снова начались мытарства с жильем, к которым привыкли уже в Минске. Менахема-Мендла приютил сын покойного раввина Каценеленбогена, дочки жили врассыпную – кто в Павловске под Ленинградом, кто в городе, в заброшенной прачечной. А так хотелось встречать субботу всей семьей, сидя за крепким дубовым столом…
Учеба дочерей шла кое-как, из рук вон плохо. Старших исключили из школы еще в Минске за непосещение уроков по субботам, а Гита ходила в частный, на дому, полулегальный хедер; власти не поощряли бесконтрольное образование, учителя могли и посадить для острастки, а детей рассовать по детским домам. Родителей в таком случае не надо было даже лишать родительских прав: они и так были «лишенцы», ослепленные религиозным дурманом.
Гита, младшая, держалась все эти годы ближе к отцу, чем другие дочери. Все еврейское пришло к ней от Менахема-Мендла – широко образованного, умного, вдумчивого. Менахем-Мендл страдал легочной болезнью, да и сердце не отличалось завидной крепостью. Неустроенный быт влиял на состояние здоровья, раввин часто недомогал.
Во вторую ленинградскую зиму хасиды нашли для раввина проходную комнату в большой еврейской квартире, там он с Гитой и поселился. Климат и нескончаемые волнения и тревоги, которые он привычно держал в себе, свалили его в конце концов: он перенес инфаркт. Но в больницу ехать отказался категорически – там невозможно было придерживаться религиозных предписаний, соблюдать кашрус. Едва оправившись от удара, раввин Глускин вернулся к своим прихожанам, к своей работе.
А в 1936 году болезнь вернулась. Менахем-Мендл умер от обширного инфаркта – в тот же день и в тот же час, когда ушла от него восемью годами раньше его Фридл.
Накануне вечером раввин был приглашен как почетный гость на хасидскую свадьбу. Евреи пели и плясали, отдыхал душою раввин, веселилась четырнадцатилетняя Гита. Засиделись допоздна, домой вернулись ночью. И, уже лежа в постели, Менахем-Мендл вдруг вспомнил, что сегодня 13 кислева, день смерти Фридл, – а он забыл зажечь поминальную свечу. Это печальное воспоминание потрясло его; он почувствовал раскаяние, потом пришли боли в сердце. Он попросил вскипятить воду и согреть ему ноги. В квартире не было ни грелки, ни газа, ни телефона. Раздули наконец примус, вскипятили воду и налили ее в бутылку. Но было поздно.
Хоронили раввина толпы людей, как будто первомайская демонстрация шла, а не похоронная процессия. А 1937 год, страшный год стоял уже на пороге. К концу этого года из провожавших Менахема-Мендла в последний путь почти никого не осталось: сталинская «чистка» разнесла множество людей в ермолках по тюрьмам, лагерям и ссылкам, прибила к расстрельным стенкам.
Дети Менахема-Мендла остались круглыми сиротами. Опекунство над младшей Гитой получила совершеннолетняя Лея.
Фридл Глускина с дочерьми. Слева направо. Эстер, Соня, Лея.
После смерти отца Гита переезжает к сестрам, в приспособленную под жилье прачечную. В том же 1936 году власти нежданно-негаданно пошли на послабление режима: отменили социальную статью, по которой многие неугодные этому режиму граждане подпадали под категорию «лишенцы». Лея и Соня решили воспользоваться этим «подарком» властей и поступить в институт, а Гита, закончившая хедер и по настоянию отца еще в Минске выучившая наизусть Пророков в оригинале, к русской культуре не успела прикоснуться. Для того чтобы восполнить этот пробел, ей следовало сдать экстерном экзамены за общеобразовательную семилетку и идти учиться в восьмой класс школы. Опытный учитель русского языка, приглашенный сестрами к Гите, в первом же написанном ею диктанте с унынием обнаружил пятьдесят шесть ошибок. Тем не менее он нашел в девочке некий интеллектуальный потенциал, взялся ее учить – и при поступлении в школу, на экзамене по русскому языку, она допустила одну-единственную ошибку: не поняла, что «Жучка» – кличка собаки, написала это слово с маленькой буквы. Все остальные предметы, включая математику и физику, она сдала на «отлично». Через три года, проучившись с 8-го по 10-й класс на общих основаниях, она закончила школу с отличием. «Золотой» аттестат давал ей право поступить в вуз без экзаменов. Она избрала для себя самый, как нынче сказали бы, «престижный» филологический факультет Ленинградского государственного университета и с головой ушла в изучение французского языка. До начала Великой Отечественной войны оставался один год. Один учебный год.
Незадолго до начала войны старшие сестры Гиты Глускиной завершили обучение в своих вузах: Лея получила диплом исторического факультета ЛГУ и направление на работу в далекий Татарстан, Соня закончила факультет русского языка и литературы Герценовского института; там ее, по причине успехов на поприще педагогики, и оставили в аспирантуре.
Гита, перешедшая на второй курс филфака, решила проводить сестру до таинственной Казани и помочь ей там обустроиться на первых порах: Лея переболела тяжелой формой лейкемии, была слаба здоровьем и нуждалась в помощи. Начавшаяся война осложнила передвижение по гигантской стране: до Казани добирались в теплушке, потом по реке. Тучи эвакуированных и беженцев брали приступом любое средство передвижения… Наконец сестры увидели диковинные башни Казанского кремля.
В Казани Лея с Гитой долго не задержались. Нужда в дипломированных специалистах была велика, и в Отделе образования Лее, не мешкая, подыскали работу: директорствовать в средней школе деревни Александровка, в татарской глубинке, посреди лесов. Туда сестры и отправились. В деревне катастрофическая нехватка учителей, и студентка Гита тоже не сидит без дела: преподает в той же школе, откуда мужчины ушли на фронт, географию и физику.
Ленинград отрезан от сестер тысячами километров, войной и блокадой. Аспирантка Соня роет там окопы, тушит фугаски и мучится дистрофией. Судьба расположена к сестрам: Соню вывозят из блокадного города Дорогой жизни, по льду Ладоги, и она в конце концов всеми правдами и неправдами добирается в конной телеге до Александровки. Дочь раввина Глускина похожа более всего на высохший скелет – но она жива, она счастлива от встречи с сестрами, и это придает ей силы. Ей нужно подлечиться, прийти в норму. Она почти забыла, что такое горячая пища. Глядя, как сестры чистят картошку, она повторяет: «Не выбрасывайте очистки! Дайте мне!»
А четвертая сестра, «рецидивистка» Эстер, перед самой войной освободилась, отсидев свой срок, из соликамского лагеря. Ей несказанно повезло: не выйди она накануне войны, ей грозил бы дополнительный срок – в годы войны власти предпочитали держать политических заключенных за решеткой. В Ленинграде «свободной» Эстер жить, на всякий случай, запретили, поэтому она поселилась в Боровичах, неподалеку от Ленинграда, но и не слишком близко к нему. С первых же дней войны немцы начали бомбить Боровичи, там стоял ад кромешный. Эстер с грудным ребенком на руках посчастливилось выбраться из этого ада, и она, пройдя, как говорится, и огни, и воды, и медные трубы, добралась до татарских пределов. Остатки семьи Глускиных объединились в деревне Александровка.
Шла война, Сталин с Гитлером бились не на жизнь, а на смерть. Соне и Гите не сиделось в тихой татарской деревне, они рвались на фронт. В военкомате сестер оформили без проволочек – Соню в зенитный бронепоезд, а Гиту в батальон связи. Французская филология и география с физикой отошли на второй план, теперь полем приложения талантов Гиты стали треугольные письма солдатской полевой почты. Сестры оставались в армии до конца войны. Гиту демобилизовали в начале августа 1945-го, Соню – в октябре, после капитуляции Японии.
До начала нового учебного года оставались считанные дни. Сержант Гита Глускина возвращается в Ленинград и, с перерывом в четыре года, восстанавливается на второй курс своего филфака. И узнаёт, что год назад на Восточном факультете ЛГУ открылась новая кафедра ассириологии и гебраистики. Это как раз то, чем Гита хочет заниматься: иврит, история и культура евреев. Ее просьба о переводе удивляет университетское начальство: обменять элитарный филологический факультет – на что?! Но Гита настаивает, и ее просьбу удовлетворяют. И она оказывается в своей стихии, она словно бы возвращается в атмосферу детства, под добрую руку отца. Ее занятия направляет профессор Исаак Натанович Винников – замечательный ученый, этнограф и историк культуры, выдающийся семитолог, арабист-языковед. Гита не просто подает надежды, она преуспевает в своей учебе, становится одной из лучших, перспективнейших студенток факультета. Через четыре года, на выпускных экзаменах, она получит Диплом с отличием: сорок шесть «пятерок» сверкают там, как сорок шесть орденов.
Чем глубже она погружается в богатейшую историю еврейской культуры, тем более привлекает ее испанский Золотой век еврейской поэзии, его мыслители и философы. Гита Глускина намечает тему дипломной работы – творчество средневекового еврейского поэта Иегуды Альхаризи (1170–1235). В Рукописном отделе ленинградской Публичной библиотеки хранились отрывки из сочинения Альхаризи «Макамы». Вот они-то и станут основой для ее диплома, а затем и диссертации. Этот фундаментальный труд принесет ей уважение и признание среди ученых гебраистов.
На год окончания Гитой университета – на 1949 год – пришлось начало всесоюзной антисемитской кампании: арест руководителей Еврейского антифашистского комитета, травля «безродных космополитов еврейской национальности», готовилось «дело врачей» – «убийц в белых халатах». Волна репрессий не обошла, разумеется, и ассириологов и гебраистов ЛГУ: кафедра была обречена, ученых преподавателей ждало увольнение или арест. Гита Глускина, вышедшая к тому времени замуж за Лёву Вильскера – студента-гебраиста, два десятилетия спустя прославившегося в еврейском мире как блистательный исследователь средневековой испано-еврейской поэзии, – Гита, беременная первым ребенком, работала на родной кафедре «почасовиком»: преподавала трем студентам-новичкам основы древнееврейской грамматики. В коридоре факультета ее встретил доцент Дьяконов и сказал: «Гита, завтра не проводите занятий. Наша кафедра аннулирована, мы уволены». Первым остался без работы Исаак Винников, ученый с мировым именем.
В самый разгар юдофобского разгула маленькая, хрупкая Гита Глускина, раввинская дочь, оказалась лицом к лицу с безжалостной враждебной системой. В свои 27 лет она испытала немало ударов судьбы, жизнь ее складывалась куда как небезмятежно. Ее триумфальное восхождение по научной лестнице было прервано пинком: теперь знание древнееврейского языка и истории рассматривалось скорее как криминал, чем достоинство.
Гита решила поискать место на кафедре арабской филологии – арабский язык был востребован. Издевательский ответ бдительного начальства смутил даже ее: «На арабскую кафедру никак нельзя, а вот на китайскую – пожалуйста!» Потом вдруг произошло невообразимое: Гиту вызвали в МГБ, в Большой дом на Литейном проспекте. Молодой человек незапоминающейся внешности не кричал на нее, не топал ногами и не ругался. Напротив, Министерство государственной безопасности предлагало ей тихую работу: перлюстрировать письма и документы на языке идиш. Немотивированный отказ означал дерзкий вызов всей карательной системе, а принять предложение Гита не согласилась бы ни за какие коврижки. «Тут, наверно, какое-то недопонимание, – промямлила Гита, еле шевеля языком. – Идиш относится к германской группе, а я специалист по семитской и идиш никогда не изучала». «Кто ваш отец?» – спросил молодой человек. «Раввин», – ответила Гита. Молодой человек неодобрительно покачал головой: «Ладно, идите».
Оставалась еще одна лазейка в жизнь: преподавание иностранного языка в школе, например немецкого, которым Гита владела в совершенстве. Но школьники не желали учиться немецкому, они вполне могли довести беременную «училку» до нервного срыва; затея рухнула. И тогда Гита сама идет учиться – во Второй педагогический институт, на математический факультет. С университетским дипломом ее принимают сразу на второй курс, и это дает ей право преподавать в школе рабочей молодежи. Охотники вдалбливать азы математической науки в головы трудновоспитуемых балбесов, вылетевших из нормальных школ, как правило, за неуспеваемость или дисциплинарные нарушения, на улице не валяются. И Гита Глускина быстро находит работу. Школа расположена далеко от дома: час на трамвае туда, час – обратно. Но кто это сказал, что наша жизнь устроена легко и приятно!
Старший сержант Гита Глускина.
5 марта 1953 года солнце выглянуло из-за туч: умер Сталин. Вжав голову в плечи, огромная страна ждала перемен: оптимисты к лучшему, пессимисты – к худшему; первых было куда меньше. В мертвой траурной тишине сменилось руководство карательных органов. Выпустили из пыточных камер «убийц в белых халатах» – кремлевских врачей. Поползли разговоры о широкой амнистии, о пересмотре дел осужденных по политическим статьям. Упорные слухи о поголовном выселении евреев в Сибирь рассеивались; похоже было, что «наверху» не до евреев: там шла свирепая подковерная борьба, пыхтение и крики доносились из-за глухих стен до горящих ушей народа.
Через два года, в 1955-м, на Восточном факультете ЛГУ была восстановлена кафедра семитологии. Пригласили уцелевших в лихую годину специалистов. Нашли просидевшего шесть лет без работы профессора Винникова, вспомнили и о Гите Глускиной. Начали, с оглядкой, с преподавания нейтральной ассириологии, но ветерок свободы дул и дул, на дворе стояла хрущевская «оттепель», и вскоре Гита, обучавшая накануне трудновоспитуемых подростков элементарной математике в школе рабочей молодежи, уже читала университетским студентам курс иврита и средневековой еврейской литературы. Неисповедимы пути Г-сподни, и Гита Глускина усвоила это лучше многих других.
В 1960 году Гита вполне случайно встречается с крупнейшим ученым-античником Соломоном Лурье. И эта случайная встреча определяет ее научные изыскания на двадцать лет вперед, до самого выхода на пенсию.
Лурье рассказывает Гите, с трудом которой об Альхаризи он знаком, о хранящейся в Британском музее средневековой рукописи на древнееврейском языке. Рукопись эта, по-видимому, представляет собою математический трактат, включающий в себя выкладки из дневнегреческой математической школы – предмет изучения самого Соломона Лурье. С точки зрения ученого, это уникальное сочинение не может не заинтересовать ведущую специалистку по средневековой еврейской культуре Гиту Глускину.
Разумеется, о поездке в Британский музей, в Лондон, не может быть и речи, Гита об этом не может и мечтать – «оттепель» благотворна, но не настолько же… Лурье находит выход из безвыходной, казалось бы, ситуации: он выпишет из музейного лондонского хранилища микрофильмы и передаст их Гите Глускиной для изучения.
И вот пленки получены и распечатаны на шестидесяти шести листах фотобумаги. Качество отпечатков оставляет желать лучшего, квадратные еврейские буквы, написанные своеобразным средневековым шрифтом, почти не читаются. Гита начинает с того, что составляет свой собственный алфавит, соответствующий начертанию букв, выведенных переписчиком в XIV веке, – это облегчит чтение текста. Рукопись, озаглавленная «Выпрямление кривизны» и содержащая три с половиной главы вместо заявленных пяти, принадлежит перу некоего Альфонсо. Кто таков этот Альфонсо, никому неведомо, и Гита мечтает докопаться до истины и открыть науке и миру лицо автора. Она посвящает расшифровке текста все отпуска, все выходные – каждый свободный час. Дело движется медленно – месяц идет за месяцем, год за годом. Гиту консультируют специалисты по средневековой математике, лингвистике. Речь в книге идет о новом методе измерения площади круга – задаче, над которой бились целые поколения ученых. Название – «Выпрямление кривизны» – почерпнуто из библейского пророка Исайи, утопически предсказавшего, что когда-нибудь, в светлые времена, и кривое непременно станет прямым.
Гита бьется над средневековыми теоремами, задачами, чертежами. Рукопись насыщена характерными для той поры отступлениями, рассуждениями, туманными намеками. Ошибки и описки переписчика еще более затемняют смысл труда таинственного Альфонсо, значение и ценность которого не подлежат сомнению.
Наконец, перенеся инфаркт в 1975 году, Гита завершает свою работу. Трактат переведен, изучен, прокомментирован. Гита одержала победу: она знает, кем был Альфонсо.
Прочитав тысячи страниц на разных языках, Гита обнаружила ссылку на этого Альфонсо в сборнике «Средневековые рукописи евреев». За первым прорывом последовал второй: израильский историк Ицхак Бер, специалист по истории евреев в христианской Испании, издал средневековое сочинение «Дар ревности», в которой автор – Авнер из Бургоса – полемизировал со своими оппонентами на религиозно-философские темы. Вчитываясь в «Дар ревности», Гита пришла к выводу, что стилистика Авнера и Альфонсо совершенно идентичны, что эти два автора – одно и то же лицо!
Теперь границы задачи, стоявшей перед Гитой Глускиной, были несколько расширены: следовало искать в истории следы не только Альфонсо, но и Авнера из Бургоса. И действительно, в фундаментальном труде «История евреев в христианской Испании» из личной библиотеки профессора Винникова она обнаруживает статью об Авнере Бургосском, посвятившем себя изучению философии, астрономии, астрологии. То был пытливый и беспокойный ум, убежденный последователь Платона и противник Аристотеля; круг его интересов был чрезвычайно широк. Под влиянием неизвестных нам факторов он принял христианство, и при крещении получил новое имя: Альфонсо из Вальядолида. Этим именем он и подписал свое «Выпрямление кривизны», досконально исследованное доктором филологии Гитой Глускиной.
Гита Глускина.
Гита с младшим сыном Борисом переехала из России в Израиль в 1990 году. Она была не первой в семье, избравшей путь алии: ее старший сын Эммануил репатриировался на историческую родину в 1975 году, работал в кибуце, прошел армейскую службу – стал настоящим израильтянином.
Гита, несмотря на преклонный возраст, по сей день ведет активную творческую жизнь: пишет, переводит, читает лекции. Специально для нашего журнала (с. 48) она написала статью «“Пророк”. О двух стихотворениях с одним названием».
Долгая жизнь Гиты Глускиной до краев наполнена необыкновенными, драматическими событиями, столь характерными для той страшной эпохи, для того тяжкого Двадцатого века, живым отражением которого она является. Ее история, как и история ее мужа, история ее сестер – все они шелковой нитью вплетаются в Историю еврейства. Грядущие поколения сохранят в памяти их уникальный жизненный опыт, выдающиеся научные достижения, брильянтовый блеск круга их друзей и близких: Иосифа Амусина, академика Иоффе, Надежды Мандельштам.
«Лехаим» в ближайших номерах продолжит рассказ о семье Глускиных.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.