[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2007 АВ 5767 – 8(184)
СМЕРТЬ БАБУШКИ
Григорий Канович
– Кажется, мы ничего не забыли. Все, что перед поездкой в город просили наши соседи, мы купили. Уколы для дочки местечкового полицейского Гедрайтиса достали; бритву для твоего будущего учителя парикмахера Дамского, присланную ему в подарок из Америки, получили и у нашего родственника – Элеазара, даруй ему Г-сподь долгую и спокойную жизнь до ста двадцати лет, – погостили. Можно, пожалуй, возвращаться.
– Бабушка, а как же отец? – встревожился я. – Мы же в город к нему приехали… в тюрьму...
– Отец твой скоро и сам вернется, – вздохнула бабушка и положила свою руку на то место, где билось сердце, как будто боялась, что оно вот-вот выпрыгнет из груди. – Через три года.
Во мне что-то зазвенело, как оброненный стакан, и рассыпалось на мелкие осколки.
– Посидит в тюрьме – и вернется. Три года – как три птицы. Вспугнешь одну – все улетели.
Я готов был зареветь и заревел бы без всякого стеснения, если бы вдруг в наш разговор не вмешался наш родственник – тишайший Элеазар.
– Я прокачу вас, тетя, до тюрьмы. – И Элеазар стал быстро одеваться. – В оба конца – туда и обратно.
– Ладно, – сказала бабушка и ткнула в меня сморщенным, крючковатым пальцем. – Уж очень Даниилу хочется повидаться с отцом.
Мы вышли из дома Элеазара и побрели по Мельничной улице, как те странники по пустыне, о которых по вечерам рассказывал дед. Я уже не помню, куда они шли, но путь их, кажется, был трудным и долгим. Опираясь на посохи, они шли вперед по раскаленному песку, не чувствуя ни боли от ожогов солнца, ни усталости, и все потому, что там, у самого окоема, их ждала финиковая роща с колодцем, а в колодце – волшебная вода. Кто омывал ею лицо, кто съедал хотя бы один финик, тому не было смерти ни от огня, ни от стрелы отравленной, ни от хвори – тому не было конца, как не было конца пустыни. Дед рассказывал, будто в те давние времена кто-то уронил слезу в раскаленный песок, и она не испарилась, а проникла сквозь толщу земли, и забил в том месте родник, ибо ни одна слеза не проливается даром. А еще дед рассказывал, будто обессиленный путник когда-то воткнул свой посох в песок, и посох стал вдруг расти и расцвел, и вознесся до самого неба, а ветки на нем усыпались волшебными плодами, потому что был тот посох не простой, а посох надежды. Куда бы ты ни шел, уверял дед, далеко ли, близко ли, прихвати с собой не обыкновенную палку, а посох надежды.
Мы миновали Мельничную улицу и вышли к вокзалу, где на площади лениво хрупали лошади, а извозчики в ожидании ездоков резались в карты.
– До городской тюрьмы и обратно,– сказал наш родственник Элеазар чернобровому извозчику, равнодушно наблюдавшему за друзьями-картежниками.
– Обратно мы своим ходом доберемся,– воспротивилась бабушка, не желая вводить племянника в лишние расходы.
– Езжай, – скомандовал Элеазар.
– До тюрьмы так до тюрьмы. Но-о-о! – прикрикнул на свою гнедую извозчик.
Лошадь трусила мелкой рысцой.
– Моей лошади и мне все равно, куда вас везти: в тюрьму, на кладбище или на свадьбу. – Чернобровый сидел на облучке и, казалось, говорил не с нами, а со всем городом, да что там с городом – со всем миром. – Один мой дружок тоже сидит в холодной. Из ревности жену убил. А вашего, простите, за что упекли? За политику, наверно.
– Уж наш-то из ревности никого не убивал, – вспылила бабушка.
– Значит, за политику, – решил чернобровый. – Я и моя гнедая признаем только одну политику.
– Какую же? – не вытерпел наш родственник. – Если не секрет.
– Никакого секрета,– пророкотал возница. – Наша политика – это «Но-о-о!» и «Тпру!». Есть седок – мы правительством довольны, нет седока – забастовкой его не заманишь. Наши главные враги не евреи и не поляки, а автомобили. Автомобили…
– Но их же так мало, автомобилей, – вставил тишайший наш родственник Элеазар.
– Людей поначалу тоже было мало. По переписи их было только двое – Адам и Ева. А теперь вон сколько расплодилось! Ведь Г-сподь Б-г, как известно, сотворил лошадь, а не автомобиль. Он не автомобилю, а нам и лошадям сказал: «Плодитесь и размножайтесь!» Но мало ли что Всевышний наговорил? Кто сейчас обращает внимание на Его наказы?
– Еще далеко? – одернула богохульника бабушка.
– Уже близко. Все равно за пять минут ничего не успеете друг другу сказать.
– За пять минут? – вскинула выцветшие брови бабушка.
– Столько длится свидание.
Я не поверил извозчику.
– Из-за пяти минут не стоило к нему и ехать, – пригорюнилась бабушка и слезла с пролетки.
– С Б-гом! – напутствовал нас Элеазар. – Кланяйтесь от меня Саулу.
Бабушка кивнула, и мы зашагали к тюрьме.
Я старался идти в ногу с бабушкой. Шелест ее юбки, запах старого салопа успокаивали меня, но я все равно прижимался к ней, как маленький.
– Будь с ними вежлив. Если я, не дай Б-г, выругаюсь или осыплю их проклятиями, ты мою брань и хулу не переводи, – сказала бабушка, и ее голос, всегда неласковый и властный, дрогнул. – Ты меня понял?
– Понял.
Бабушка вдруг принюхалась к воздуху и воскликнула:
– Ты, Даниил, ничего не слышишь? Никакого запаха?
Потянул ноздрями и я.
– Ничем вроде бы не пахнет.
Старуха опустила на землю деревянный сундучок с гостинцами, открыла его, присела на корточки и сказала:
– Г-споди! Б-же мой!
– Что? – только и выдавил я.
– И теперь ты ничего не слышишь?
– Теперь? – Теперь я и впрямь учуял какую-то вонь.
– Отец небесный! Гусь, такой гусь протух! За какие грехи Ты, Г-споди, только меня караешь?
Она чуть не заплакала.
– Выбрось его, и делу конец.
До тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались протухшим гусем.
– Как ты легко все выбрасываешь! – рассердилась бабушка и еще раз обнюхала сверток.
– Зачем нам протухший гусь? – убеждал я ее. – Лучше отвезем его кошке могильщика Иосифа. Она все ест. Если она отравится, он тут же ее закопает.
Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной, за которой томится ее сын, а мой отец – Саул.
Бабушка задумалась, сунула сверток с гусем под куст и вдруг приказала:
– Запомни это место!
Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и мой отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами еще щедрого августовского солнца, и это синее небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.
Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое Г-сподь Б-г сотворил для радости, металось и торкалось под рубахой, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в жизни оно отказывалось сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг, и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки. Вспорхнет и полетит. А куда полетит – тут и гадать не надо. Голубь проскользнет между прутьями решетки и скажет отцу: «Вот мы и приехали к тебе!»
У тюремных ворот нас окликнул часовой:
– Вам чего?
– Мы… мы… на свидание, – промямлил я по-литовски.
– Прошу обратиться в канцелярию, – сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое Г-сподь Б-г сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке. – Все разрешения выдаются в канцелярии, – пояснил солдат. – Она находится вон в том флигеле.
В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой прошествовал щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.
– Спроси у старух, чего они ждут? – ерзая на лавке, нетерпеливо спросила бабушка.
Я спросил.
– Они ждут того, что и мы. Разрешения, – перевел я ей с литовского.
Сначала щеголь принял в своем кабинете бабушкиных соседок, а уж потом нас.
– Слушаю вас, – вежливо произнес он.
В комнате на стене висел герб Литвы, посреди стоял грубо сколоченный стол, заваленный бумагами, а под столом смирно сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.
Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.
– О, твой отец старожил! – воскликнул офицер. – Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.
– Он ищет камеру отца, – сказал я бабушке.
– Ты прекрасно говоришь по-литовски, – похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.
– Спасибо, господин офицер.
– Не стоит благодарности. Очень сожалею, но детям свидания запрещены, – сказал он тихо, с какой-то, как мне показалось, грустью.
– Что он сказал? – дернула меня за рукав бабушка.
Я подавленно молчал.
Даже собака под столом приуныла.
– Что-нибудь неприятное? – не унималась старуха. – Он болен? Может, не приведи Г-сподь, умер?
– Нет, нет, – ответил я. – С ним ничего не случилось. Отец жив, – сказал я и уставился на блестящее голенище офицерского сапога, по которому текли мои слезы.
– Чего ты, мерзавец, плачешь? – разъярилась бабушка. – Что он тебе такое сказал?
– Так, так… Саулас Клейнас… – остановил их перепалку щеголь.
– Клейнас, Клейнас. Все мы Клейнасы, – заулыбалась старуха.
– Саула Клейнаса в нашей тюрьме нет.
– Как это нет? – без перевода поняла бабушка. – Его выпустили?
– Нет, – сказал начальник. – Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения. Более строгое.
Но бабушка уже его не слушала. Она сникла. Достала из салопа пузырек с каплями, показала на стакан, сверкавший на столе и, когда военный, услужливо его протянул, капнула туда лекарства и выпила.
– А другое место далеко отсюда?
– Это в другом конце Литвы, – ответил щеголь.
– Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую сторону.
– Очень сожалею, но ничем не могу помочь. – Военный щелкнул каблуками, давая понять, что наше время вышло.
Бабушка еле плелась обратно.
– Вот так, Даниил, живешь, живешь, и вдруг на тебя снисходит такая ясность… такая ясность…
Смеркалось. С реки тянуло прохладой.
– Ты, Даниил, не знаешь, зачем я столько лет прожила на белом свете?
– Не знаю, бабушка.
– Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток-другой гусей и набить их пухом еще дюжину перин на продажу?
– Не для того.
– А для чего? – спросила она. – Может, Он, – бабушка возвела очи к небу, – будет так добр и ответит мне?
Но Г-сподь на небе, как и я, молчал, чтобы не огорчить ее еще больше.
– Бабушка! А мы прошли то место, где спрятан гусь, – наконец заговорил я, стараясь отвлечь ее от дурных мыслей.
– Место, где гусь спрятан? Да ведь он улетел!
– Протухший гусь? Улетел? – Я не узнавал свою бабушку. Что она городит?
– Улетел, Даниил… И я вслед за ним скоро улечу… – Она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в поднебесье.
Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед, обжигая пальцы, поставил ей банки, но они ей не помогли.
– Я позову доктора, – сказал дед.
– Не надо мне никаких докторов.
– Доктор пропишет лекарство, и тебе сразу станет легче, – пробормотал дед.
– Ты, – бабушка притронулась к рукаву деда, – не к доктору сходи, а на базар.
– На базар? – дед вытаращил на нее свои трахомные глаза.
– Купи трех гусей. Только смотри не переплати. – А ты, Даниил, – она высохшими пальцами прикоснулась к моей застиранной рубахе, – сбегай к господину лавочнику Мовшовичу и скажи, что перина будет готова в срок. Пусть не волнуется.
– А с кем же ты останешься? – озаботился дед.
– С Г-сподом Б-гом. У меня к Нему осталось еще несколько вопросов. – Бабушка тяжело задышала. Пот струился по ее морщинистому лбу, и мне казалось, что это плачут ее мысли. – Идите. Идите! – гнала она меня и деда от своей постели. – Не бойтесь, до вашего прихода я не умру.
Дед сбегал на базар и купил трех жирных гусей, а я передал господину лавочнику Мовшовичу добрую весть о перине.
– Разве это гуси? – проворчала бабушка. – Облапошили тебя, дурака. Всю жизнь тебя обманывают.
Дед слушал и не смел перебивать.
– Даниил! Садитесь и приступайте!
– Ощипывать живых гусей?! – ужаснулся дед.
– Как? Ты еще не был у резника? Что же ты себе думаешь, лентяй ты этакий!
Дед схватил гусей и помчался к резнику. В дверях он чуть не сбил с ног моего будущего учителя – парикмахера Арона Дамского.
– Приболели немножко? – сочувственно осведомился он у бабушки.
– Видно, сквозняком в тюрьме прохватило, – сказала та.
– Как вас встретил Саул?
– Прекрасно. Упал на грудь. Просил прощения.
– В тюрьме все становятся умнее, – назидательно промолвил Дамский, словно подолгу сам не вылазил из кутузки.
– И еще просил, чтобы вы про моего внука и про его мизинец на правой руке не забыли…
– Бабушка! – пристыдил я ее.
– Его мизинцу, по-вашему, вроде бы чего-то не хватает?
– Не хватает, не хватает… Но это не беда, – утешил больную мой учитель.
– Достань, Даниил, из комода для господина Дамского бритву. Она бреет, как смерть.
Я открыл верхний ящик комода, достал оттуда бритву американского дядюшки и бережно отдал парикмахеру, его литовскому родичу.
– Поправляйтесь, – буркнул господин Дамский, принимая присланный из-за тридевяти земель дар.
– Приходите на мои похороны, – спокойно сказала бабушка.
– Да Б-г с вами! Вы обязательно выздоровеете! – прогундосил мой будущий учитель.
– Приходите, приходите. Я хочу, чтобы на моих похоронах собрались самые близкие люди и чтобы кто-нибудь из них обязательно пришел с живым гусем под мышкой.
– С живым гусем под мышкой? – У господина Дамского, как червячки, поползли вверх нафабренные брови.
– Пусть гусь скосит глаз в яму и от имени всего гусиного племени простит меня, злодейку… Ведь не от хорошей жизни я их ощипывала. Приходите.
Парикмахер поклонился и вышел. Бабушка закрыла глаза, и я подумал, что она их больше никогда не откроет. Я подошел к постели и ущипнул ее.
– Ты что делаешь, негодник? – напустилась на меня бабушка. – Человек умирает, а он, видите ли, щиплется.
Скрипнула дверь, и в комнату вошел могильщик Иосиф с мешком в руке. Из мешка доносилось жалобное мяуканье.
– Я принес кошку, – сказал одноногий. – Пусть она у тебя полакомится гусиными потрохами.
Кошка выскочила из мешка, огляделась и прыгнула на кровать к бабушке.
Старуха погладила кошку и сказала:
– Ты обещал отблагодарить меня, черт полосатый…
Иосиф промолчал.
– Я как-никак твоя бывшая невеста. Где же ты меня, Иосиф, похоронишь?
– Да ты всех нас переживешь!
– Послушай! Похорони меня где-нибудь на пригорке. Там земля мягкая и теплая, как перина. И еще оттуда виден базар… возы со всякой всячиной…
Бабушка, видно, бредила. О каком базаре она говорит? Разве из-под земли она его увидит?
– Хорошо, – сказал Иосиф. – На пригорке так на пригорке. Будь по-твоему.
– И, пожалуйста, глубоко меня не зарывай. Я и на том свете хотела бы услышать, почем в местечке пух и рыба.
– Хорошо, – снова сказал могильщик. – Отдыхай!
Неслышно в комнату вошел дед с прирезанными гусями.
– Господин резник тебе кланяется, – сказал он.
– Спасибо. Не теряйте времени, принимайтесь за работу. Мой бывший жених вам поможет. Поможешь, Иосиф? – обратилась она к могильщику.
– Не беспокойся! Сейчас мы их ощиплем, – сказал тот и, стуча деревянной культей, двинулся к столу.
Мы сидели втроем – я, мой дед-часовщик, могильщик Иосиф – и щипали белых гусей. По комнате носился легкий, как первый снег, пух. Он падал на пожелтевшее лицо бабушки, но она его не смахивала.
– Это я ломала стенные часы, которые ты все время чинил, – вдруг сказала она деду и шевельнула опущенными ресницами.
– Ну и что? – сказал дед. – Можешь ломать их и дальше. Столько раз, сколько тебе заблагорассудится.
– Я тебя не любила, – почти шепотом призналась она.
– Ну и что? – как заведенный повторял дед. – Мало ли кто кого не любит.
Комнату заметало пухом. В белоснежной дымке были лица, и мысли, и тишина, какая бывает зимним утром на речке или на лесной опушке.
Кладбищенская кошка сидела на кровати и от скуки играла тесемкой длинной бабушкиной сорочки.
– Брысь, – сказал дед.
– Брысь, – сказал бывший жених бабушки могильщик Иосиф.
– Брысь, – сказал я.
Только бабушка ничего не сказала.
Ее похоронили, как она и просила, на пригорке. Там земля и впрямь была мягкая и теплая, как перина. Оттуда была видна колокольня костела, наш дом, старый и опустевший, как заброшенное гнездо аиста.
Мы молча возвращались с кладбища домой – я, дед и мой будущий учитель господин Арон Дамский.
– С завтрашнего дня мы, Даниил, займемся твоим мизинцем на правой руке, – пропел парикмахер.
Казалось, ничего не произошло, все осталось как было.
Я шел и думал – неужели ни жизнь, ни смерть человека ничего не могут изменить на белом свете? Неужели?
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru