[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАРТ 2007 АДАР 5767 – 3 (179)

 

ИСАЙ КУЗНЕЦОВ: ВСЕ УШЛИ…

Александр Рапопорт

Прозаик и драматург Исай Кузнецов, лауреат Государственной премии и заслуженный деятель искусств, более полувека связан с отечественным театром и кинематографом. Его пьесы, написанные в соавторстве с Авениром Заком, шли в российских и зарубежных театрах, по их сценариям сняты «Достояние республики», «Москва – Кассиопея», «Отроки во Вселенной», «Утренние поезда» и другие остросюжетные приключенческие фильмы. В канун своего 90-летия И. Кузнецов дал интервью для читателей журнала «Лехаим».

– Исай Константинович, с днем рождения заранее не поздравляют, но в связи с круглой датой первый вопрос: как глубоко знаете вы свое родословное древо?

– Некоторые ветви знаю до четвертого колена. Один из моих прадедов был кантонистом. Во времена Николая I его «забрили» в солдаты, он отслужил 25 лет царю и отечеству, после чего получил право жить вне черты оседлости. Поселился в Туле, где была к тому времени еврейская община. Проведя в царской армии четверть века, прадед устоял, не крестился. В тульской общине он пользовался особым уважением, его называли «цадик гомур», то есть «совершенный праведник». Надо сказать, что евреи, получившие право жительства вне черты оседлости, жили общей жизнью с русским населением и не ощущали антисемитизма. В Туле родились мои мама и отец. Они стали под хупу в 1909 году. Отец служил в лесоторговой фирме, принадлежавшей старшим братьям, своей доли в деле у него не было. Мама вела дом и занималась детьми. Первым родился Григорий, он погиб на фронте в 1942-м, ему был 31 год. Второй родилась Галина, ей сейчас 95 лет, живет в Германии вместе с сыном. Мой младший брат Миша родился в 1921 году и тоже погиб на войне, в 1945-м. Я родился 30 ноября 1916 года в Петрограде. В 1931-м, уже в Москве, окончил школу-семилетку, потом учился в ФЗУ Электрозавода.

– Насколько религиозной была ваша семья?

– Религиозной была мама. Она зажигала субботние свечи, делала это всю жизнь. Отец был менее религиозен, но на Йом Кипур и на Рош а-Шона приходил в синагогу. Мама и отец всегда перед моими глазами (Исай Кузнецов указывает на старинные фото в паспарту, висящие на стене кабинета. – А. Р.). Ко мне, еще в Петрограде, приходил ребе, учил древнееврейскому языку и рассказывал истории из Торы. Фамилия его была Зон. В 13 лет у меня состоялась бар-мицва: в синагоге я впервые был допущен к чтению Торы, после этого дома и произнес дроше аф идиш, ну а потом – застолье. Родители между собой иногда разговаривали на идише, а сестра, старший брат и я – по-русски. Я понимал идиш, потому что учил в школе немецкий.

– Под одним из фото написано «Стенич». Переводчик Дос Пасоса Валентин Стенич, которого Блок назвал «русским денди», ваш родственник?

– Отец Валентина – мамин двоюродный брат – был успешным коммерсантом, собрал великолепную коллекцию живописи. Валентин Стенич заходил к нам на Коломенскую, когда мы жили в Петрограде, но я был мал и глуп, разговаривал он с родителями.

– Как ваши родители попали в Петроград?

– Там находилась фирма, в которой отец работал. А в 1931 году мы переехали в Москву, где обосновалось советско-латышское предприятие «Продукт». Оно занималось заготовкой леса. В нем отец работал до ареста в 1937-м.

– Ваш отец был коммунистом?

– Нет, он не был коммунистом.

Мать И. Кузнецова.

– То есть репрессии 1937-го, я предполагаю, коснулись его как человека, связанного с буржуазной Латвией?

– Его обвинили в шпионаже в пользу Польши. Но дело заключается в том, что в Польше он ни разу не был и польского языка не знал. Его прихватили просто для счета. Как известно, в 1937-м на каждый город имелась разнарядка, сколько человек нужно арестовать. И отец попал в эту «обойму».

– Вам был тогда 21 год. Вы можете вспомнить свои ощущения в тот момент, когда узнали об аресте? Отразился ли он на вашей семье?

– Я считал, что это просто ошибка и что отца скоро освободят. Я был комсомольцем, других мыслей у меня возникнуть не могло. Много позже я понял смысл происходивших тогда событий. На семье арест не отразился: мама и папа к тому времени были разведены.

Отец И. Кузнецова. Первая мировая война.

– Когда вы решили, что хотите стать актером?

– В ФЗУ я подружился с Зиновием Гердтом, учившимся там же. При Электрозаводе существовал самодеятельный театральный коллектив, впоследствии ставший профессиональным театром, он назывался «ТРаМ электриков». Вместе с Гердтом мы туда поступили. ТРаМ означает «театр рабочей молодежи», тогда это было распространенное явление, сейчас оно забыто.

– ТРаМ – это то же, что и «Синяя блуза»?

– «Синяя блуза» делала, в основном, эстрадно-агитационные представления, а ТРаМы давали драматические спектакли. Руководил «ТРаМом электриков» Валентин Никуличев, он пригласил режиссером молодого Валентина Плучека. Впоследствии Плучек создал свой коллектив, так называемую «арбузовскую студию», куда мы вместе с Гердтом перешли. Так началась моя актерская карьера. В ТРаМе я играл роль Коршунова в «Бедность – не порок». Но, надо честно сказать, как актер я не преуспевал. Меня больше тянуло к литературе.

– В студии ставили пьесы Арбузова?

– Арбузов и Плучек совместно руководили студией, один – как драматург, другой – как режиссер. По предложению Арбузова решено было создать пьесу-импровизацию. «Город на заре» – о строительстве Комсомольска-на-Амуре – написан так: каждый актер получил задание придумать для себя роль. Арбузов корректировал наговоренный актерами текст и превращал эти куски в связное драматургическое произведение.

– Это вполне современный подход, вспоминается «Театр.doc» и фестиваль «Новая драма». Свою первую пьесу вы написали до войны?

– В соавторстве с Александром Галичем и Всеволодом Багрицким я написал пьесу «Дуэль». В студии уже репетировали «Город на заре». «Дуэль» была принята к постановке, но началась война, и все это пошло прахом.

– Название из XIX века. Пьеса была исторической или о современности?

– О современности. Слово «дуэль» употреблено в значении «противостояние», это метафора.

– Сын Эдуарда Багрицкого Всеволод сейчас известен как рано погибший, не успевший раскрыться поэт…

– Он был прелестный человек, я очень его любил. Всеволод жил в писательском доме, в проезде Художественного театра, ныне – Камергерский переулок. Я часто у него бывал, там в дружественной и веселой атмосфере мы проводили вечера; к нему приходили поэты Михаил Львовский, Михаил Кульчицкий, Павел Коган – это была литературная компания. В квартире жили Всеволод и его старая няня Маша. Увы, Всеволод очень рано погиб.

– Как вы думаете, если бы Всеволод Багрицкий не погиб, какое у него было бы будущее?

– А я вам прочту. Его неопубликованные стихи есть у меня в компьютере, я записал их по памяти. Стихи юношеские, а других у него не появилось.

 

Все та же комната. Но давно –

Ни днями не счесть, ни годами –

Из комнаты что-то унесено,

Что было любимо нами.

Все так же окрашена в белое дверь,

И книги на полках те же,

Но только здесь убирают теперь

Гораздо небрежней и реже.

Но только здесь хозяин другой…

 

К тому времени, как мы познакомились, Эдуарда Багрицкого, отца Всеволода, уже не было в живых, он умер от астмы в 1934 году, а мама Всеволода находилась в ссылке.

Или другое:

 

Это руки чтобы достигнуть счастья

это ноги чтоб к нему прийти

это глаза чтобы его увидеть

это горло чтобы его воспеть

а где же оно?

Как видите, он был поэтом.

 

– Когда началась война, вам шел 25-й – вполне призывной возраст. Вас мобилизовали одним из первых?

– В самом начале войны я был мобилизован и направлен в учебную часть, готовившую специалистов для инженерных войск. Обучение проходил под Саратовом и добивался, чтобы меня направили на фронт. Долго упрашивать не пришлось, меня направили на Ленинградский фронт в 11-ю понтонно-мостовую бригаду, она стояла тогда под Шлиссельбургом, командовал ею генерал Соколов. С этой бригадой в составе Первого Украинского фронта я дошел до Дрездена. Мы наводили понтоны на Неве, на Днестре, на Днепре, на Эльбе. Войну я прошел как понтонер.

– То есть часть ваша участвовала в подготовке наступлений?

Сперва мы строили временный деревянный мост, по которому проходила тяжелая боевая техника: танки и самоходные артустановки. Или собирали паромы, на которых перевозили пехоту и технику. Для этого у нас был набор инвентарных средств «эн два пе» – «новый понтонный парк»: понтоны, прогоны из швеллера, крепеж, щиты настила. Потом из паромов собирался мост. Когда войска отходили дальше на Запад, сооружался уже стационарный мост.

– Вы начинали службу в звании рядового?

– Призвали меня рядовым. В Саратове после окончания учебной части мне присвоили звание сержанта. А демобилизовался я в 1945-м старшим сержантом. Это «пик» моей военной карьеры.

– У вас был в подчинении взвод?

– Отделение, десять человек.

– Какие-то яркие эпизоды военного времени вы могли бы рассказать?

– Сложная штука – вспоминать эти эпизоды. (Пауза.) Нет, мне не хотелось бы к этому возвращаться…

Из книги «Все ушли…»:

 

Я упал в кювет, заросший крапивой и полынью. Раздался тонкий, пронзительный свист, где-то совсем рядом грохнул оглушительный взрыв, в спину ударили, похоже, комья поднятой им земли. И снова все стихло. Наступила тишина. И сразу же оборвалась криками раненых.

Поднявшись, я отряхнулся и, пошатываясь, пошел к перелеску. Оглянувшись, увидел: два вагона посреди эшелона, в том числе и мой, разбиты вдребезги.

Рядом со мной остановился Васильянов, немолодой вологодец, ротный писарь. Он смотрел на наш разбитый вагон и крестился.

– Б-г миловал, – прошептал он.

 

– Когда вы вернулись в Москву, у вас начался новый период, уже не актерский, а драматургический?

– Нет, начался режиссерский период, который был длиннее, чем актерский. Валентин Плучек пригласил меня ассистентом режиссера в передвижной театр, которым руководил. Но в 1949 году, во время «борьбы с космополитизмом», меня – как еврея – уволили. Вскоре уволили и самого Плучека – он был не просто еврей, но еврей на руководящей работе, что раздражает. Нет худа без добра: после увольнения Плучек перешел в Театр Сатиры, главным режиссером которого впоследствии стал.

– Когда вы начали писать для театра? У вас сразу появился соавтор Авенир Зак или что-то вы и он написали порознь?

– В Москве у меня был друг – Юра Тимофеев. Вокруг него всегда была масса интересных людей. Я сказал Юре, что хочу написать пьесу. Он ответил, что познакомит с человеком, вместе с которым мы напишем. Вот так это странно произошло. Непонятно было, о чем друг с другом говорить, поэтому мы с Авениром сразу же заговорили о пьесе.

– У вас уже был сюжет, который вы хотели воплотить?

– Естественно. Это была детская пьеса «Вперед, отважные», мы написали ее для Центрального детского театра.

– Человек, вас познакомивший, имел отношение к театральной жизни?

– Нет, он был журналистом, работал в газете, писал об искусстве и имел широкий круг знакомств.

– А у Авенира Зака уже был драматургический опыт?

– Нет, не было.

– Почему же Тимофеев решил, что вы напишете вместе?

– Вот так он решил…

– То есть это было его волевое решение, чтобы вы писали вдвоем?

– Это было не волевое решение, а интуиция. С Авениром я дружил и сотрудничал вплоть до его кончины в 1974 году. После его смерти я работал уже без соавтора.

– Я слышал, что театр «Современник» начался с вашей совместной пьесы.

– Не совсем точно. «Современник» начался с пьесы Виктора Розова, а наша пьеса «Два цвета» пошла уже второй.

– Ваши пьесы изданы?

– Да, они изданы. В 1968 году вышел сборник пьес «Солнечное сплетение», в 1976-м издан сборник «Два цвета», оба – в «Советском писателе», в издательстве «Искусство», в 1988-м вышел сборник пьес и киносценариев «Утренние поезда».

– Когда вы начали писать для кино?

– В начале 1960-х мы написали сценарий фильма «Колыбельная». Первым нашим режиссером был Михаил Калик, уехавший в Израиль в конце 1960-х. Вторым был фильм «Пропало лето», его снял Ролан Быков. Еще из режиссеров того десятилетия могу назвать Мирского и Довлатяна.

– Ваше обращение к фильмам для подростков было связано с тем, что в этом жанре меньше политики, меньше идеологии и сценарист свободней себя чувствует?

– В какой-то степени это так. Но была также и склонность к легкому, приключенческому жанру. Возможно, так проявлялась моя инфантильность.

– Инфантильность… В этом жанре сделаны «Достояние республики», «Москва – Кассиопея», «Отроки во Вселенной», «Пропавшая экспедиция», «Похищение “Савойи”», «Золотая речка». Вы и ваш соавтор могли влиять на процесс уже после того, как начинались съемки?

– Да, и весьма существенно. Как правило, мы не давали режиссеру полную волю. Помню, мы много спорили с Ричардом Викторовым, снимавшим фантастическую дилогию («…Кассиопея» и «Отроки…». – А. Р.). Ричард был талантливым человеком, понимал, что наши предложения заслуживают внимания, и нам удавалось его убедить.

– Какие из ваших фильмов собрали наибольшую аудиторию?

– «Москва – Кассиопея» и «Отроки во Вселенной». В Интернете в 2000 году появился сайт, посвященный этим картинам. Дилогия имела успех на международных кинофестивалях. В те времена, наряду с «Солярисом» и «Человеком-амфибией», это были самые успешные отечественные фильмы в жанре фантастики.

Была, помню, смешная история. Однажды мы показывали эти фильмы в Ленинграде. На просмотре присутствовали ленинградские писатели-фантасты. После просмотра они обвинили нас в том, что мы вторглись в их серьезный жанр и вместо того, чтобы поднимать философские идеи и ставить социальные проблемы, «валяем дурака». Сделали пародию, «высмеиваем фантастику», а космическим кораблем у нас управляют подростки…

– После этих фильмов вы не обращались к фантастике?

– Сравнительно недавно я написал сценарий, называется «Клон». Это последнее, что я сделал. Он лежит у меня в столе.

– У вас есть неопубликованная проза?

– Да, есть рассказы и два неопубликованных романа – «Лакуна» и «Всё о Мощееве». Опубликован роман «Лестницы» в 1990-м и книга прозы «Все ушли…» в 2000-м. Есть книга повестей, написанных вместе с Заком, она вышла в 1990 году в «Молодой гвардии». Публикации в журналах и альманахах тоже были, но я их всех не упомню.

– Фильм «Достояние республики», где в главных ролях Миронов и Табаков, где играют Евстигнеев и Кваша, звучит музыка Крылатова и песни на стихи Ахмадулиной и Энтина, в 1970-х часто показывали по телевизору. Это телевизионный фильм?

– Нет, мы не делали телефильмов, все наши фильмы – полнометражные кинокартины.

Авенир Зак и Исай Кузнецов. Москва конца 50-х или начала 60-х годов.

– Кто из актеров, игравших написанные вами роли, наиболее запомнился?

Пожалуй что Андрей, сыгравший Маркиза в «Достоянии республики». А еще – Евсигнеев и Табаков.

– Вы начинали вместе с Зиновием Гердтом в арбузовской студии. Можете ли вы вспомнить какие-то эпизоды, связанные с этим артистом?

– Обо всем, что с ним связано, я написал, это опубликовано в книге воспоминаний «Зяма – это же Гердт».

Дело в том, что я начал играть, но моя актерская карьера не задалась. После нескольких репетиций мою роль в «Городе на заре» передали Саше Галичу. А Гердт прекрасно играл Альтмана в этом спектакле и приобретал массу поклонниц. Я же стал пробовать себя в режиссуре. Вернувшись с фронта, я поработал ассистентом у Плучека и решил, что и это тоже мне не годится. Тогда я перешел на телевидение, где в качестве сценариста делал передачи для Детской редакции. А потом начал писать прозу и пьесы.

– Телевидение тогда только начиналось. Что вам помнится из того времени?

– Детской редакцией руководили Виктория Мальт и Саша Хмелик. Это были прекрасные люди, они вели себя по-товарищески, атмосфера в редакции была веселая и естественная. Авторы заходили туда иногда без всякого дела, просто пообщаться и обменяться новостями.

– Александр Хмелик – тот, кто организовал киножурнал «Ералаш»?

– Да, и он успешно существует до сих пор.

– Вы видели «зарю» отечественного телевидения. А когда, по вашему мнению, телевидение стало массовым?

– Первые передачи для Москвы начались уже в конце 1940-х – начале 1950-х. Но телевизор тогда был дорогой игрушкой, редко кто его себе позволял. У меня первый телевизор появился где-то в середине 1960-х, не раньше. С начала 1960-х годов отечественное телевидение начало завоевывать аудиторию.

– В период «борьбы с космополитизмом» вы были уволены из театра и оказались без средств. Как вы выходили из положения?

– Я писал сценарии для телевидения под своей фамилией – Кузнецов, и они благополучно проходили.

– Когда возникло «дело врачей», это как-то отразилось на вас?

– Я переживал все это, но на моей работе, на взаимоотношениях с редакциями, для которых я писал, никак не отразилось.

– Вы познакомились с вашей женой актрисой МХАТа Евгенией Петровой уже после войны?

– Познакомились мы много раньше, а поженились после войны. Нас познакомила моя первая жена Марина Малинина. Она была актрисой Студии Рубена Симонова. Марина погибла на фронте. Когда я демобилизовался и встретил Женю, у нас начался роман. От этого брака у меня дочь – Ирина Кузнецова; она переводчик с французского и журналист, работает в журнале «Иностранная литература».

– В начале своего пути, еще до войны, вы встретились с Александром Галичем, тогда еще – Сашей Гинзбургом. После войны ваше общение продолжилось?

– Продолжилось. Я был на прощальном вечере у него дома на Аэропортовской, перед отъездом. Там было много его друзей.

– У него есть песня «Когда я вернусь», но это скорее фантазия, чем утверждение. У вас, собравшихся тогда у Галича, не было ощущения, что советская власть движется к финалу, что ей осталось лет десять, от силы – пятнадцать?

– У нас не было таких мыслей. Нам казалось, что эта власть навсегда, и ничего с этим не сделаешь. Все в Советском Союзе так считали, не только в нашей среде, и ее падение в августе 1991-го стало неожиданностью для всего нашего народа.

– Галич сразу поехал в Мюнхен работать на радио «Свобода»?

– Нет, он не знал еще, где остановится за границей, сперва отправился в Швецию, оттуда пришло приглашение. А из Швеции переехал в Германию.

– У вас не было сложностей, например вызовов в КГБ из-за общения с Галичем и другими людьми из диссидентской среды?

– Нет, КГБ меня не беспокоил. Диссидентом я не был, поскольку не люблю публичных мероприятий, так называемой «общественной жизни». Но я диссидентам сочувствовал, воспринимал как своих людей. Ортодоксальным марксистом я тоже не был. В «самиздат» ничего из написанного не отдавал.

З. Гердт. Сцена из спектакля.

– То, что вы писали, и издавалось, и ставилось, то есть у вас не было необходимости печататься в «самиздате» или на Западе?

– Необходимость, может, и была, но я к ней не прибегал. Для этого пришлось бы входить в общение с людьми, которые казались мне сомнительными. Не в том смысле, что они могут быть провокаторами, просто многие из них казались мне делягами. Я их сторонился.

– Что вам интересно в современном кинематографе, отечественном и зарубежном?

– Мало что. Как и всякому постаревшему человеку, мне больше нравится то, что было прежде, а не то, что есть сейчас.

– В западном кинематографе вы кого-то выделяете?

– Росселини, Антониони, Бертолуччи и других – всю эту плеяду итальянских режиссеров, вышедших в свое время из неореализма.

– А в американском кино? Вуди Аллен, например?

– К нему я отношусь спокойно. Особенно он меня не впечатляет.

– На ваш взгляд, европейское кино – итальянское, французское и испанское – по своим достижениям выше, чем американское?

– Да, безусловно.

– В современном российском кино последнего времени что-то вам понравилось?

– Назову фильм «Кукушка», фильм «Возвращение», получивший приз в Венеции, и последний фильм Павла Лунгина «Остров». Назову еще из режиссеров Дмитрия Астрахана. К сожалению, я вижу мало режиссеров, которые меня по-настоящему задевают. Современный режиссер, как правило, не интересуется сутью той истории, которую снимает. Ему важнее, какие он придумает штучки, эффекты…

– Некие новации…

– Да не столько новации, сколько «украшения»…Если бы новации… «Украшений» в современном кино много. С их помощью режиссер надеется выделить себя из общей серой массы. Мне это мало интересно.

– Как долог был путь от написания вами сценария до выхода фильма на экран?

– По-разному… Но, как правило, нам везло. Сценарий принимали сразу. Потом снимали: выбирали натуру, строили декорации… В общей сложности – полтора-два года. Это сейчас снимают, как блины пекут.

В советские времена искусство было отдушиной. И туда приходили лучшие. Если то, что они предлагали, не было совсем уж антисоветским, то это проходило. Сильного давления со стороны властей мы с Авениром не ощущали. Когда нас просили заменить какие-то фразы, мы легко меняли формулировку, но сохраняли смысл. Это всех устраивало: редакторская работа формально проведена, правка внесена. Возможно, цензорам не хотелось портить наши сценарии. Мы находили способ высказываться так, чтобы наши мысли прошли цензуру и дошли до зрителя.

– На вашем столе – бронзовый ханукальный светильник. Религия как-то присутствует в вашей сегодняшней жизни?

– Присутствует – как воспоминание.

 

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru