[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2006 КИСЛЕВ 5767 – 12 (176)
«Оживающее слово». первый год
Леонид Кацис
Первый год существования на страницах «Лехаима» антологии еврейской поэзии завершается. Перед тем как начать год следующий, коснемся тех неожиданностей, которые принес год 2006-й.
Первым и неожиданным подарком стало обращение ко мне моего отца Фрида Марковича Кациса, который, читая текст о Шварцмане, вспомнил, что в нашем домашнем архиве хранится фотография моего деда Марка Моисеевича (Мортко Мошковича) Кациса, на которой он снят вместе с Ошером Шварцманом в Бердичеве.
Нахождение подлинной фотографии, на которой запечатлен еврейский поэт, погибший в 1919 году, событие само по себе. Ведь, кроме заретушированной фотографии, кочующей из издания в издание с довоенных времен, других фотографий Шварцмана, похоже, не сохранилось.
Даже «Краткая еврейская энциклопедия» в статье о поэте использовала его графический портрет, хотя в подавляющем большинстве случаев здесь приводятся фотографии из массы архивов.
Тем интереснее, что сохранившаяся фотография имеет и дату, и место съемки. Характерны особенности русского языка надписи на обороте фотографии, сделанной рукой М. М. Кациса. Род существительного напоминает распространенное в те годы «фильма» для обозначения нового тогда искусства кино. Итак, «снимка съ Iюня 25-го дня 1909 года».
Сопоставим эту дату со сведениями «Краткой еврейской энциклопедии»: «Недолгое время <Шварцман> жил <…> в Бердичеве, где преподавал иврит и учился на вечерних курсах при коммерческом училище. Тогда же начал пробовать свои силы в поэзии – вначале на укр<аинском> яз<ыке>. В 1909, вновь поселившись в Киеве, Ш<варцман> сблизился с молодыми литераторами, писавшими на идиш». Его литературный архив того времени, сообщает КЕЭ, утрачен. Так что становится ясно: «снимка» сделана в Бердичеве незадолго до возвращения поэта в Киев. Следовательно, перед нами подлинный фотодокумент о пребывании О. Шварцмана в Бердичеве.
Сам М. М. Кацис всегда помнил о знакомстве с поэтом и рассказал об этом: домашняя магнитофонная запись его рассказа 1968 года сохранилась. Дед мой рассказывал: «Ошер Шварцман, еврейский поэт, некоторое время жил у меня. Он писал, и тоже писал стихотворение…»
Теперь несколько слов о человеке, сохранившем для нас портрет еврейского поэта. Семья Марка Моисеевича Кациса (1889–1975) происходила из Австрии, откуда переехала в Вильно: вероятно, именно здесь к фамилии Кац добавилось прибалтийское окончание. Затем семья переехала в Бердичев. М. М. Кацис воевал на фронтах первой мировой, был ранен. Его спасли санитары после окончания боя, хотя ему запомнились их слова: «Кацис убит…» Некоторое время он был членом Бунда, затем учился на рабфаке. Работал бухгалтером в районо, а после возвращения из эвакуации несколько лет был заведующим складом издательства «Дер Эмес», располагавшегося, между прочим, в церкви в Столешниковом переулке. Он владел русским, идишем, читал на древнееврейском, в подлиннике изучал Ницше, Канта, Шопенгауэра, историю немецкой философии Куно Фишера...
Сохранилась двуязычная русско-еврейская книга «Шир а-Ширим» («Песнь песней») с его многочисленными пометами. Некоторые старые еврейские книги, принадлежавшие М. М. Кацису, Ф. М. Кацис передал в библиотеку МЕОЦа.
Вторым сюрпризом явился выход практически полного издания дневников К. Чуковского, в котором, в отличие ото всех предыдущих изданий и переизданий, публикаторы напечатали и его раннюю, одесскую часть. Известно, что начало литературной деятельности К. Чуковского было связано с именем В. Е. Жаботинского. Сам К. Чуковский вспоминал об этом в свои закатные годы. Тем более интересно, сколько новых сведений об этом периоде сообщает дневник. Причем дело не только в упоминаниях В. Е. Жаботинского, которые в основном известны по книге Е. В. Ивановой «ЧиЖ», посвященной Чуковскому и Жаботинскому, но и в воссоздании той атмосферы, которая сопровождала создание ранней пьесы Жаботинского «Чужбина» и отзывалась в позднем его романе «Пятеро».
Обзор еврейских записей дневника Чуковского представляет собой особую и довольно объемную работу. Коснемся только одного – неожиданного, и имеющего прямое отношение к нашей антологии, момента.
Начиная с будущего года, в антологии «Оживающее слово», наряду с продолжением публикации переводов еврейских поэтов, писавших на идише, мы начнем рассмотрение той русско-еврейской линии еврейской поэзии, которая развивалась параллельно с линией идишистской. В преддверии этого этапа хочется привести стихи К. Чуковского, которые без публикации его раннего дневника никогда не попали бы в антологию поэзии русско-еврейской, хотя сам поэт удостоился отдельного тома в большой серии «Библиотеки поэта». Впрочем, не знай мы имя автора, мы бы сразу, и без сомнения, отнесли эти стихи к поэзии русско-еврейской. Если «Средь чуждых стен приморского селенья…» – это совершенно очевидная сионида (!), то стихотворение «Памяти Толстого» от 7 февраля 1902 года, когда распространились не подтвердившиеся впоследствии слухи о смерти писателя, еще более поразительно (ну, предположим, первое стихотворение кому-то может показаться стилизацией сиониды...).
В самом деле поражает стихотворение о русском писателе, полное образов «Земли Святой», оставшейся «позади в тени густых олив». Оно свидетельствует о том, что влияние на «сверхраннего» Чуковского русско-еврейской поэзии было не случайным. Более того, памятуя, что другой основатель советской детской поэзии Самуил Маршак, чьи русско-еврейские стихи неоднократно печатались на наших страницах, через два года в очень близких образах напишет стихи памяти Теодора Герцля, мы не можем не удивиться этому сходству.
Не стану сейчас углубляться, но отмечу, что и на стихи Чуковского, и на стихи Маршака повлияла поэзия Семена Фруга, писавшего как на русском, так и на еврейских языках. Подчеркну еще раз: включение текстов К. Чуковского в антологию русско-еврейской поэзии – сюрприз не только для читателя, но и для составителя антологии. Если уж такие тексты «ожили» на страницах дневника одессита Чуковского, то место им найдется и на страницах «Оживающего слова».
ПАМЯТИ ТОЛСТОГО
В безумных поисках святого Эльдорадо,
Пути не видя пред собой,
Как серое, испуганное стадо,
Метались мы во тьме, холодной и немой.
И спутников давя, их трупы попирая,
И в свалке бешеной о цели позабыв,
Бежали к бездне мы...
А ты, Земля Святая,
Осталась позади в тени густых олив.
Осталась позади, мы пробежали мимо.
«Вперед, вперед», – бессмысленно крича,
А бездна впереди ждала неумолимо
И не смолкал надменный свист бича.
Вперед! Вперед! Без отдыха, без цели,
Бессмысленно судьбы покорные рабы,
Мы бешено, как буря, пролетели,
В безумном вихре яростной борьбы.
Спеша исчезнуть в пропасти бездонной,
И ты был с нами... Увлечен толпой,
на гибель
обреченной, ты видел тьму со всех сторон.
Проклятья... Кровь, безумное смятенье...
О родине
забытые мечты... И полный ужаса
в немом
оцепененье, у края пропасти
остановился ты.
Так вот чего искали мы в пустыне,
Так вот куда бежали страстно мы!
Чему молились, как святыне,
средь мрака ужаса и тьмы!
И ты оглянулся с тоскою назад...
И видишь, там братья идут за тобою,
Идут бесконечной толпою,
И давят, и рвутся, и бьют, и кричат.
Бегут, чтобы в бездну скорее свалиться.
Как бледны их жалкие, злобные лица
И как ожесточен их потускневший
взгляд.
И в поиски потерянного рая всю душу
страстную влагая,
Ты мечешься во тьме и стонешь,
и зовешь,
Отчаянье надеждой заменяя,
и не влечет тебя пленительная ложь
Миражей сладостных, и вдохновенным
оком
Ты испытуешь тьму; там пусто
и мертво,
И ты застыл в отчаянье глубоком,
Во тьме не видя ничего. Вдруг позади,
Там, на холме высоком, ты землю увидал
в тени густых олив,
Она манит к себе, лучами залитая,
И бурный закипел в душе твоей порыв,
И кинулся ты к нам, и, руки простирая
И путь нам в бездну преградив, крича...
1902
* * *
Средь чуждых стен приморского селенья
Израильских гробниц я видел скорбный
ряд.
Спокойные – средь вечного смятенья, –
У неумолчных вод – они молчат.
Давно срослись могильные их плиты
с землею кладбища,
И мнится – предо мной скрижали древни,
что некогда разбиты
Пророком яростным у гор земли святой.
О, что за вихрь вражды бесчеловечной,
какие казни диких христиан
Забросили Агарь за этот бесконечный,
за беспощадный этот океан?
Грехом безверия не искушен лукаво:
«Смерть – это мир», –
пророк скорбящий рек, –
«Б-г дал нам Смерть, ему за это слава,
По Смерти жизнь не рушится вовек».
Но Смерть настигла их, и темной
синагоги
Вовек не огласит торжественный
псалом.
Б-жественный завет, томительный
и строгий,
Вовек не прозвучит на языке святом.
Что было раз, того не будет боле,
Былым векам не возвратиться вспять.
Для новых страждущих открыто жизни
поле,
А мертвецам вовек уже не встать.
Неутолимые души своей алканья
Они насытили обманом вечных грез,
И злаками томленья и изгнанья,
И горечью невыплаканных слез.
Анафемы озлобленные крики
Толкали их из края в новый край.
От всех дверей, скорбящий и великий, –
Отвергнут был презренный Мордохай.
Но сила им дана, и нашей властью
бренной
Твердыни горестной никто не победит.
Развеяны, как пыль во всех углах
вселенной,
Они тверды и крепки, как гранит.
Призывы из отцов над ними властны
снова,
Им озаряя путь из мрака дней былых,
И все великие предания былого
В веках грядущего отражены для них.
Что было раз – такого не будет боле.
Реке времен не возвратиться вспять.
1906
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru