[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2006 КИСЛЕВ 5767 – 12 (176)
Ресторан моего отца
Дуду Буси
Дуду Буси родился в 1969 году в квартале «А-Тиква» в южном Тель-Авиве. Еще в детстве начал помогать отцу в семейном ресторане. Выпускник театральной студии, Дуду снялся в нескольких фильмах, однако продолжает руководить рестораном «Буси». Автор романов «В вади Луна зеленая» (2000) и «Благородный дикарь» (2004), ставших в Израиле бестселлерами.
В маленьком отцовском ресторанчике стояли четыре металлические стола со старыми исцарапанными столешницами хевронского мрамора. У каждого было свое название, поскольку, как говорил отец, в жизни всегда нужно точно знать, что для чего.
Стол у входа прозывался «Кнессетом», там всегда можно было видеть одних и тех же посетителей, сидевших за чашкой кофе и без конца разглагольствовавших о действиях правительства, которое они то превозносили до небес, то ругали на чем свет стоит. Беседовали они громко, временами переходя на крик, пили свой кофе и продолжали спорить. Это продолжалось час за часом, однако из еды спорщики ничего не заказывали, даже полпорции риса с фасолью никто и никогда не видел у них на столе.
Под большой картиной, изображавшей двенадцать героев, взошедших на эшафот[1], (благодаря им, по словам отца, мы и обрели государство), стоял стол, именовавшийся «Подпольем». В спокойные часы дня, папа усаживал за него солдат и офицеров, специально приходивших из Кирьи[2] отведать наши кушания. При этом отец рекомендовал им поднять головы от тарелок и взглянуть на картину. Пусть, мол, знают, что были и такие, кто с оружием в руках сражался за эту страну, а не занимался бумажной работой. Впрочем, где-то в середине дня наступали сумасшедшие полчаса, когда отец терял власть над оголодавшими клиентами, и те рассаживались, где хотели...
Престижным столом считался «Хилтон»: ножки у него были самые длинные, и выглядел он выше остальных столов. Отец обычно подводил к нему ашкеназов, которых называл «наши братья из Европы»[3]. Он считал, что они – люди незаурядные, образованные, поэтому им будет неудобно сидеть за низким столом. Мальчиком я не понимал, почему отец сажает за этот стол ашкеназов, причем как высоких, так и низких. Я тогда думал, что он жалеет их и относится к ним по-особенному только из-за того, что «наши дорогие братья» так пострадали в годы Катастрофы.
Справа от «Хилтона», в глубине зала, находился стол «Праведники». Он стоял возле двери в маленькую кухню и служил в качестве рабочего стола, на котором отец и Азриэль-Контуженный нарезали мясо и нанизывали куски на шампуры. На пыльной стене около этого стола висели старые портреты Зеева Жаботинского, по мнению отца, – самого значительного человека в еврейской истории после Моисея, нашего вождя и учителя, а также Менахема Бегина, которого отец просто боготворил. Долгие годы, пока его кумир, наконец, не пришел к власти, папа восхвалял и прославлял председателя «Ликуда» и молился, чтобы Б-г «восстановил справедливость в нашем мире и сделал Бегина главой правительства».
Рядом с портретами этих двух великих людей гордо соседствовала фотография группы молодых парней, в начале 60-х считавшихся самыми важными людьми в нашем квартале, ибо играли они за футбольную команду «дьяволы»[4]. Среди них был и мой отец, в ту пору администратор команды. Многих из этих игроков я знаю: сегодня они работают в санитарной инспекции мэрии и являются членами многочисленного «Клуба едоков на дармовщинку» в нашем ресторане. Объединяет их лозунг «Вот были деньки, а?..»
Перед рестораном на узком тротуаре стоит небольшой мангал. Когда на нем готовят кебабы и мясо на шампурах, поднимается густой дым. Саадия, хозяин соседнего магазинчика, где торгуют орехами и семечками, начинает в такие минуты яростно возмущаться. Он вскакивает со своего стула, сиденье которого покрыто куском картона, вбегает в ресторан и кричит на отца, требуя, чтобы тот наконец-то установил вытяжную трубу, поскольку ему нечем дышать и он задохнется, и что у него разъедает глаза... И вообще – «Чтоб ты сдох, сволочь!»
Закончив вопить и ругаться, Саадия звонит в мэрию, оттуда приезжают инспекторы и снова налагают на отца штраф. Отец-то и рад бы установить трубу, но вынужден от раза к разу пополнять казну мэрии. Дело в том, что Ханука Абу-Камуна, хозяин ветхого здания, в котором отец арендует ресторан, не разрешает ему ничего менять.
Маленькая кухня заставлена керосинками, на которых стоят кастрюли. В них готовят различные блюда, в том числе и йеменские супы. Тут царят острые запахи шафрана, свежемолотого кофе, чеснока и жареного лука. Главная в кухне – Цийона Лугаси; ее руки постоянно трясутся, а большой рот ни на минуту не закрывается. Она помешивает супы, разливает их – половину на пол, половину в тарелки, – моет вилки и во весь голос безостановочно проклинает все и всех на свете, но в первую очередь – посетителей. Цийона работает с отцом со дня открытия ресторана, а это целая вечность. Те, что знают старуху, стараются не отвечать ей и уж тем более с ней не рядиться, поскольку она весь день подогревает себя коньяком.
Деликатно и вежливо, поскольку так он разговаривает абсолютно со всеми, кроме мамы, отец снова и снова просит Цийону не пить во время работы. То, что она расхаживает по ресторану с большим стаканом коньяка в руке и к тому же кричит на клиентов, создает массу проблем. «Помимо всего прочего, – говорит ей отец, – приняв коньяку, ты начинаешь двигаться очень медленно, страдает работа, да и вообще, Цийона, не стоит столько пить, это же разрушает здоровье, ты заработаешь цирроз».
Цийона каждый раз отвечает, что если она бросит пить, то настроение у нее будет прескверное, и добавляет, что ей и самой страшно – вдруг в один прекрасный день она разобьет тарелку о голову посетителя? В конце концов, отец отправился посоветоваться к раву Масуду. Рав Масуд в прошлом вовсе не был религиозным человеком, а был преступником, который однажды раскаялся и вернулся в лоно религии. Папа издавна имел обыкновение советоваться с ним по всем жизненным вопросам. Ребе присоветовал отцу поскорее увидеться с младшим сыном; который тоже успел отсидеть в тюрьме за торговлю наркотиками, а по освобождении вернулся в лоно. Теперь он продавал «святые вещи», и реб Масуд рекомендовал отцу купить у того новые мезузы для ресторана. Возможно, что на старых (купленных полгода назад) стерлись отдельные буквы, а это может привести к большой беде.
Отец поцеловал раву руку, одновременно вложив в нее банкноту в пятьдесят лир, – пожертвование для синагоги. Еще шестьдесят лир папа оставил позднее в руке младшего сына, который как был, так и остался ловким торговцем ходовым товаром.
Новые мезузы не помогли отцу справиться с неприятностями, которые доставляла ему старая работница. Бедняга, он ломал и ломал голову и уже совсем не понимал, что делать, пока, наконец, его не осенило. Он вошел в кухню и попросил Цийону опустить в стакан с коньяком чайную ложечку. По крайней мере, люди станут думать, что женщина пьет чай. Цийоне эта идея страшно понравилась, и с того дня их с отцом препирательства сводились уже только к числу стаканов «чая с ложечкой», которые кухарке позволялось выпить.
Нанизывать мясо на шампуры, подавать пищу посетителям, убирать помещение после закрытия и делать еще кое-какие вещи в простом ресторанчике для рабочих оставалось обязанностью Азриэля-Контуженного. Ему тогда уже было под пятьдесят, но он все еще жил вместе со своей матерью. Хамама вечно носила одно и то же затрепанное платье из цветастой фланели и постоянно огорчалась по поводу того, что ее сын ходит в Шабос на футбол.
Война Судного дня уже закончилась, но Азриэль не прекращал доставать всех рассказами о том, каким героем он был на фронте. По его словам, за несколько дней он выпустил из своего танка тысячи снарядов по врагам-египтянам и, если бы три четверти бойцов его батальона не сгорели заживо, он мог бы вместе с ними захватить пирамиды и открыть поблизости ресторанчик с хумусом и тхиной. А еще он продавал бы открытки.
Кроме отца, доверявшего всему миру, но только не маме, никто не верил, что щуплый Азриэль один мог поднять и забить снаряд в пушку, и уж тем более, что он мог бы открыть ресторан возле пирамид. Папа очень любил Азриэля. Любил и уважал за то, что тот был просто одержим стремлением к чистоте. Впрочем, в основном он ценил Азриэля за то, что помощник был необыкновенно расторопный: делал все быстро и ловко.
Однако после войны с Азриэлем стало происходить нечто странное. Иногда он начинал вдруг, что называется «замирать», и это пугающе противоречило его обычной подвижности. «Замирал» Азриэль главным образом тогда, когда, сев за стол, именуемый «Праведниками», принимался нанизывать на шампуры куски мяса. Сначала он действовал с обычной своей стремительностью, но спустя несколько минут вдруг цепенел, уставившись взором в пространство и широко раскрыв глаза, которые, казалось, вот-вот вылезут у него из орбит. Так бывает, когда автомобиль с четвертой передачи вдруг переходит на нейтральную и движется уже по инерции. В подобные минуты возле Азриэля можно было стоять и сколько угодно кричать ему в самое ухо. Он не отвечал, ибо перед его мысленным взором одна за другой проносились страшные картины минувшей войны…
Посетители пугались, но отец успокаивал их, говоря, что тревожиться нечего, просто Азриэль травмирован войной и, если его сейчас не беспокоить, он скоро придет в себя, и все будет по-прежнему.
Вообще-то мы с Азриэлем очень симпатизировали друг другу, но тем не менее он не любил, когда я приходил в ресторан в самые напряженные часы, и ворчал не переставая, что я – лентяй, который задницу не оторвет от стула, чтобы помочь людям. Если в час, когда ресторан был битком наполнен посетителями, Азриэль видел меня сидящим на тротуаре и читающим газету, его редкие курчавые волосы буквально вставали дыбом, и он глядел на меня испепеляющим взглядом. Отец успокаивал Азриэля, повторяя раз за разом, что не нужно относиться ко мне слишком строго, поскольку я всего лишь маленький ребенок. А лень я унаследовал от матери. Вот и все.
Азриэль обожал, когда ему чуть-чуть льстили. Если, например, я говорил кому-нибудь: «Азриэль в войну был настоящим героем», на его физиономии тотчас появлялась радостная улыбка, а сам он превращался в милейшего человека. Он спрашивал, не голоден ли я, и отправлялся в пекарню Абу-Хизкиэля, чтобы принести мне теплую иракскую питу. После этого он выбирал пару шампуров с кусками самого лучшего мяса и тщательно следил, как они обжариваются. Затем устилал тарелку листиками петрушки, укладывал сверху свежеприготовленный шашлык и добавлял туда хумус, острую тхину и амбу[5]. Не дожидаясь моей просьбы, Азриэль доставал из холодильника бутылку воды «Темпо». Все это он ставил на стол «Хилтон» и, пока я ел, каждую минуту спрашивал, не хочу ли я чего-нибудь еще. Короче, прислуживал мне и ублажал, словно я был царицей Эстер. В эти моменты я всегда чувствовал себя неловко, однако, когда Азриэль поносил меня во весь голос («Посмотрите на этого обормота – весь день просиживает с газетой в руках!»), у меня не было выбора, и я был вынужден льстить ему, чтобы он унялся.
По дороге в ресторан я встретил Шимона-Умника, который расклеивал объявления. Шимон был близким другом отца и давнишним членом клуба «Вот были деньки, а?..» К моему удивлению, он наклеил на стену одного из домов объявление руководства клуба, в котором болельщиков «Дьяволов» призывали поторопиться с покупкой билетов на матч, так как в шабат кассы стадиона «Махтэш»[6] будут закрыты. Шимон увидел, что я читаю объявление, и спросил, купил ли мне отец билет. Умник советовал поспешить, потому что пачка билетов, которую он видел в руках Толстяка Момо была уже совсем тоненькой.
– Давай, шевелись, – торопил меня Шимон, – иначе останешься без билета.
Я помчался в ресторан и, прибежав туда запыхавшимся, увидел в пустом зале лишь Азриэля, сидевшего за столом «Праведники» и как всегда споро нанизывавшего на шампуры куски гусиной печенки, которые нарезал и клал возле него отец.
Заметив меня, папа сразу поднялся со стула, как обычно отдал мне честь и отвесил поклон. Так он приветствовал абсолютно всех, кроме мамы. Это одна из его привычек, которую я больше всего ненавижу, которой просто стыжусь: привычка кланяться и козырять каждому, словно начальнику Генштаба. Во время поклона сто шестьдесят сантиметров роста отца уменьшаются до ста сорока, а мне в этот момент до смерти хочется провалиться сквозь землю. Тысячу раз я просил его не делать этого, но всё было бесполезно. Я огорченно смотрю как он выпрямляется после поклона и… тут же сам отдаю ему честь и отвешиваю еще более глубокий поклон. Огорчение огорчением, но от наследственных привычек не уйти.
Отец велел мне не делать кислую физиономию и посоветовал отведать говяжью вырезку, которую прямо на шампурах только что принесли от Нахума-мясника. Папа сказал, что это мясо мягче маргарина и гораздо полезнее футбола, которым забита моя голова. Тут вмешался Азриэль, сообщив, что утром он видел Толстяка Момо, который обещал зайти в ресторан с двумя билетами, так что мне можно не беспокоиться. «Он вот-вот будет», – добавил Азриэль. Я немного расслабился.
Мне хотелось кебаба, но я доверился вкусу отца. Отец тем временем вытер руки, с которых капала гусиная кровь, и положил на мангал два шампура с вырезкой. Затем побрызгал на мясо соусом, а скопившийся в мангале пепел разогнал стареньким вентилятором, который больше шумел, чем раздувал огонь.
Я взял плоскую пластиковую тарелку и отправился в кухню, чтобы положить себе хумус и тхину. Цийона резала петрушку. Увидев, что я вступил на ее законную территорию, она сразу же начала меня «доставать». Как обычно, она злобствовала, повторяя, что волосы у меня, как у шлюхи. Я старался не огорчаться, но она заявила, что я все больше становлюсь похожим на свою мать-«парсит»[7], вместо того чтобы выглядеть как отец, то есть «чистокровным теймани[8]», как, например, она сама. Подобной чепухи я наслушался вдоволь, еще когда учился в хедере у Нехемии. Стиснув зубы, я насмешливо глядел на кухарку.
– Чего уставился? – вдруг заорала она. – А ну, давай, вали отсюда!
Продолжая кричать, Цийона схватила меня за волосы и выволокла из кухни, поставив мою тарелку на стол «Подполье», приказала садиться.
– Плевать мне на тебя и на то, как ты его воспитываешь! – выпалила она отцу. – Но, если бы у меня был сын, который отпустил себе волосы как этот балбес, я бы своими руками выцарапала ему глаза, а потом повесила его на самом высоком столбе в округе!
Отец ничего не сказал ей в ответ, поскольку обычно не вступал в перебранки. Бранился он только с мамой, но уж ей выдавал такие тирады! Я тоже помалкивал, поскольку пока побаивался Цийоны, но думал с радостью, что недалеко то время, когда и я выдам ей все по полной программе.
Цийона всердцах махнула на отца своей дрожащей рукой и поспешила назад в кухню, чтобы залпом допить все, что оставалось у нее в стакане с ложечкой.
Когда я поделился с Азриэлем своими опасениями относительно билетов на субботний матч, он печально изрек: «Мы, болельщики “дьяволов”, рождены, чтобы страдать». В ответ я пожал плечами и пошел к маленькому мангалу у входа в ресторан, чтобы перевернуть шампуры с вырезкой. Я стоял, вглядываясь в толпу пешеходов на узких тротуарах, в надежде различить грузную фигуру Толстяка Момо или, по крайней мере, услышать, как он кричит, предлагая билеты.
Момо – самый давний и преданный болельщик «Дьяволов». Всю неделю с пачкой билетов в руке он снует по улочкам между шоссе и рынком, выкрикивая во весь голос: «Эй, болельщики “Бней Ехуда”! Вот билеты на матч!» Толстяк получает билеты для распространения у руководства клуба и повышает при этом их цену на десять, а иногда на двадцать процентов – в зависимости от ситуации. Билеты, которые ему не удалось продать в течение недели, он возвращает хозяевам команды в пятницу после обеда. Сам же он по поводу билета не тревожится. Всякому, у кого хватает терпения его выслушать, Момо рассказывает, что на всех стадионах страны контролеры знают его и позволяют проходить бесплатно. Только контролеры маленького стадиона в нашем квартале создают ему проблемы, не пропуская на матч до последней секунды перед началом игры и заставляя тем страшно нервничать.
Момо очень уважает моего отца. Он тоже то и дело произносит: «Вот были деньки, а?..» Члены их «клуба» делятся на две группы. Большую составляют несколько десятков человек; они почти все живут вне нашего квартала, однако заходят в ресторан раз или два в месяц и, помимо бесплатной кормежки, удостаиваются от отца такого почтительного отношения, словно каждый из них – саудовский принц. Постоянное же ядро – это пятнадцать едоков на халяву (один из них Толстяк Момо), которые ежедневно собираются в ресторанчике около восьми утра. Вместе с отцом они поедают огромную яичницу, приготовленную им на большом противне из нескольких десятков яиц и двух килограммов мелко нарезанного мяса. Яичницу каждый запивает двумя бутылками пива «Нэшер» и чашкой кофе с кардамоном. Цийона обычно приходит на работу к десяти, потому за пять-десять минут до ее появления вся компания поспешно отваливает, предоставляя бедняге-отцу в одиночку слушать ругань разъяренной женщины, глядящей на жуткий бардак, оставшийся после трапезы.
Я снял шашлыки с огня и занялся пережевыванием хваленой вырезки, злясь на отца, который утверждал, что это мясо «мягче маргарина».
– Два первые куска и вправду были хороши, мягкие и вкусные, – сказал я ему, – но остальные – как подметка…
Отец казался удивленным и растерянным. Из окошка кухни высунула голову Цийона:
– Ах, Нахум, будь он неладен, когда же он прекратит это, а? – заорала она. – Каждый раз одно и то же: на каждый килограмм мягкого мяса этот негодяй подсовывает нам четыре килограмма дряни!
Я улыбнулся, когда отец, потея и заикаясь, начал в очередной раз грозиться, что прекратит покупать мясо у Нахума. Я хорошо знал своего отца, который был достаточно умен, чтобы не менять одного мясника-жулика на другого.
Снаружи послышался голос Толстяк Момо, и я вышел на улицу, чтобы позвать его. Он стоял возле маленького мангала, окруженный тремя болельщиками, которые спорили по поводу цены на билеты. В конце концов они вытащили деньги и заплатили требуемую сумму, потому что Момо никому не делал скидок. Затем он вошел в ресторан и уставился на отца своими телячьими глазами. Тот вымыл руки и отдал Момо двадцать четыре лиры за два билета: детский для меня и взрослый для Азриэля. И еще шесть лир, из которых 4.80 составляли комиссионные, а остальное – чаевые.
– Что случилось с нашим королем футбола, который играет словно балерина, больная геморроем? – спросил толстяка Азриэль и грустно улыбнулся.
Момо сделал отсутствующий вид, как делает всегда, когда в его присутствии кто-нибудь нелестно отзывается о местном кумире Эхуде Бен-Товиме. Возможно, Момо вообще не слышал Азриэля, поскольку уже перевел взгляд с купюр, которые все еще держал в руках, на кастрюли, видневшиеся сквозь кухонную дверь. Ароматы, что доносились от плиты, заставляли его челюсти непроизвольно двигаться.
– Может, корона съехала ему на глаза и мешает видеть ворота противника? – продолжал Азриэль насмехаться над непогрешимым форвардом, на этот раз не удостоившись ответа.
– Так продуем или нет, черт тебя побери?! – в последний раз попытался Азриэль добиться ответа у бедолаги, которому давно подвело живот от голода.
– Не дай Б-г!.. Не проиграем, не проиграем… Не говори так, нельзя… – пробормотал Момо. При этом его челюсти двигались в таком темпе, что отец сжалился, пошел на кухню и вернулся с полной тарелкой риса с фасолью. Толстяк в один присест проглотил еду, поблагодарил отца и попытался поцеловать ему руку. Папа быстро отдернул ее и попрощался с Момо.
Как только он вышел, Цийона, которая все это время бросала на толстяка злобные взгляды, высунула голову из кухоньки и начала орать на отца, что второго такого фраера, как он, нет на белом свете.
– Только что этот жирдяй заработал на тебе шесть лир, – сердилась Цийона, – а ведь за еду никогда не платит, пройдоха!
Перед тем, как вернуться за стол и продолжить готовить мясо для кебабов, отец ответил Цийоне, что Момо – тоже Б-жье создание, и уж если существуют общества защиты животных, то должен быть тот, кто позаботится и о нем, Момо. Цийону это объяснение не устроило, и она проворчала, что, Момо, по крайней мере, не должен был брать с отца комиссионные и чаевые.
Покончив с едой, я погрузился в изучение спортивных материалов газеты и принялся выписывать на листок бумаги свои прогнозы относительно субботних матчей и их влияния на положение команд в турнирной таблице.
Появление в ресторане нескольких клиентов испортило настроение Азриэлю. Он грубо приказал мне перестать заниматься чепухой и сбегать к Абу-Хизкиэлю – принести несколько горячих иракских пит. Я быстро сложил газету и свои листочки, подмигнул Азриэлю и, бросив ему: «До встречи в субботу», – поспешно удалился.
Перевод с иврита Александра Крюкова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
[1] Бойцы экстремистских еврейских организаций, казненные англичанами в годы британского мандата в Палестине.
[2] Кирья – квартал правительственных учреждений в Тель-Авиве.
[3] Автор романа – выходец из семьи евреев-йеменитов, т. е. «восточный» еврей.
[4] Речь идет о футбольной команде «Бней Ехуда» (Тель-Авив), игроков которой болельщики также называли «дьяволы» или «красные дьяволы» – по цвету их спортивной формы и флага.
[5] Очень острый и пахучий соус, подается к мясу и рыбе.
[6] Футбольный стадион в Рамат-Ган, северном пригороде Тель-Авива.
[7] Парсит – еврейка из Ирана.
[8] Теймани – еврей – выходец из Йемена.