[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2006 АВ 5766 – 8 (172)
Парус еврейского искусства
Михаил Не-Коган
«I velum… 1) парусина, покрывало;
2) завеса, занавес; 3) навес.
II velum… 1) парус; 2) перен. судно, корабль».
И. Х. Дворецкий.
Латинско-русский словарь
Среди десятков московских галерей тех, что целенаправленно занимаются еврейским искусством, меньше, чем пальцев на одной руке. Об одной из таких галерей – недавно открывшемся «Улье» – наш журнал уже писал. Однако первенство принадлежит всё-таки галерее «Веллум», основанной искусствоведом Любовью Агафоновой пять лет назад. Галерея занимается преимущественно искусством 1920–1930-х годов – периодом расцвета еврейской живописной культуры, который исследован еще сравнительно мало.
И. Табенкин. Натюрморт.
В июне в Центральном доме художника на Крымском валу состоялась очередная выставка галереи – «Другое искусство. Праздники». Основу экспозиции составили работы мастеров старшего поколения, которые, при всем их индивидуальном своеобразии, обнаруживают неожиданно общий мотив возвращения к себе.
В творчестве Ильи Табенкина это возвращение оказалось наиболее трудным и весьма неочевидным, скрытым от посторонних глаз. Художник родился в 1914 году в семье белорусских евреев. Религиозная строгость в семье поддерживалась матерью, которая ради сохранения веры отказалась даже от возможности учиться в Петербургской консерватории. Семнадцати лет от роду Илья был зачислен в Московское художественное училище памяти 1905 года, но уже через год арестован за то, что отправил в подарок приятелю, тоже студенту-художнику, арестованному еще раньше по политическим мотивам, набор красок. Полгода Бутырской тюрьмы – и три года казахстанских лагерей, где Илья работал на строительстве железной дороги. К тому времени он уже страдал от травмы позвоночника, которую получил еще школьником. Затем последовала ссылка. Однако Табенкин выжил, чему отчасти помогла война: в условиях военной неразберихи он смог скрыть судимость и поступить в Московский художественный институт (ныне носящий имя В. И. Сурикова), который был эвакуирован в Самарканд. Так, спустя почти десять лет, произошло его возвращение к относительно нормальной жизни. И вплоть до самой смерти, наступившей в 1988 году, Илье Табенкину удалось сохраниться в этой колее – если не благополучной, то, по крайней мере, приемлемой. Со временем он получил мастерскую, квартиру. Какой же ценой всё это досталось?
И. Табенкин. Без названия.
«Мучительно искал, пробовал и не находил того, что принесло бы хоть толику творческого удовлетворения». Так писал о своей жизни в 1950–1960-х годах сам Табенкин в единственной своей статье, появившейся в журнале «Творчество» за несколько лет до смерти. Он работал на художественном комбинате, писал казенные портреты вождей и пейзажи.
И вдруг, в конце 1960-х… «Был один художник – стал другой… Это, в сущности, так же загадочно, как землетрясение. Произошло – и всё» (В. Чайковская). Заурядный живописец превратился в неповторимого художника со своим языком.
Он стал писать натюрморты, причем предметы для них создавал сам из глины, гипса и папье-маше. Некоторые критики видят в этих фигурках «яркое воплощение метафор о творении человека в Старом Завете»[1]. Сын И. Табенкина, Лев, тоже художник, считает, что «они были навеяны глубоко запавшими в душу художника впечатлениями детства от регулярных посещений синагоги»[2] и, в частности, от ее интерьера. В монохромности этих поздних работ можно увидеть краски пустыни, а в их нефигуративности – соблюдение второй заповеди (неясно, правда, насколько осознанное).
Но самое главное, и это тоже отмечал Лев Табенкин, «каждая из поздних работ отца – молитва». В сущности, художник был одинок и среди советского официоза, и среди зарождавшегося андеграунда. Всю жизнь он носил в себе целый мир, которому не находил оформления. И вот – чудо произошло. Нетрудно видеть, что, сколько бы ни было предметов на картинах Табенкина (а их всегда немного), они погружены в себя, они не вступают в диалог, даже если стоят рядом. Табенкин изобразил внутреннее пространство молитвы.
И. Табенкин в мастерской.
Судьба Леона Нисенбаума (1925–2000) сложилась иначе. Родился он почти десятилетием позже И. Табенкина, принадлежал к чисто советскому поколению и долгое время не чувствовал связи с еврейской традицией. Его профессиональная судьба сложилась удачнее, хотя, быть может, и не вполне соразмерно таланту: в 1950–1960-х годах он оформлял конверты для грампластинок и расписывал керамику. Не оставлял он и живописи, причем самых разных жанров, а в 1970-х годах (как и Табенкин) увлекся натюрмортами. И если натюрморты Табенкина – это медитации, то натюрморты Нисенбаума – настоящие диалоги.
Ощущая себя русским интеллигентом, он воспринял свойственные русской культуре новозаветные представления, хотя трактовал их не в конфессиональном, а в культурном ключе. Зато, в отличие от Табенкина, он дожил до краха «железного занавеса» и смог побывать в Израиле. На его картинах появляются новые герои (особенно поразили его хасиды), новые сюжеты. «Художник отваживается обращаться к сюжетам, гораздо менее знакомым для него, чем, скажем, для Шагала или Каплана – свидетелей еврейской жизни, – пишет исследователь творчества Нисенбаума А. Симуни. – Но с тем большей раскрепощенностью пытается он представить, как всё это было. И убедительность здесь не в деталях, а в обостренности душевного настроя, в желании пробиться через пелену времени, ничего притом не разрушив»[3].
Обновившись, творчество Нисенбаума не претерпело, однако, стилистического слома. Его фигуры рождаются из стихии холодных цветов в столкновении с черным или белым и сохраняют свою обобщенность, будь то изображения раввинов или домов. Израильский пейзаж нередко напоминает подмосковный или его родной петербургский. Нисенбаум развивался органично.
Л. Нисенбаум. Пейзаж. Мертвое море.
Л. Нисенбаум. Лехаим.
Л. Нисенбаум.
Теплые краски были редки у этого северного художника, чего не скажешь о живописи Абрама Моносзона, которую галерея «Веллум» и лично Л. Агафонова открыли изумленному миру. Ровесник Табенкина, он родился в 1914 году в Могилеве, учился в Москве у Александра Куприна и Вениамина Эйгеса. От учителей – две составляющие его творчества. С одной стороны, традиции «Бубнового валета»: яркие «плавящиеся» краски, сложные цвета, энергичный мазок. С другой – традиции (скорее не столько живописные, сколько культурные) еврейской живописи. Правильнее будет сказать, что Моносзон создает свой особый стиль, в котором еврейский мир наделяется «бубнововалетской» яркостью, а весь мир приобретает черты еврейского (разве это не так?). Видимо, эту внутреннюю непохожесть чувствовали советские начальники от искусства: в 1956 году, в момент оттепели, его, внешне вполне лояльного советского живописца, неожиданно исключают из Союза художников «за неверное отображение образа вождя» (а посмотреть на эту картину сегодняшними глазами – что в ней особенного, кроме, быть может, чуть более ярких, чем у всех, красок?). По меркам того времени подобное исключение сулило если не полную изоляцию, то, во всяком случае, значительные трудности. Однако Моносзону оно подарило чувство внутренней свободы, возможность при весьма скромном существовании творить, а не исполнять государственные заказы. Быть может, разгадку начальственной немилости следует искать также в том, что на одну из выставок конца 50-х Моносзон попробовал предложить картины из цикла «Воспоминание о местечке», который был посвящен не просто Великой Отечественной войне, а разрушенному в годы войны хорошо знакомому ему миру еврейского местечка. Выходит, что из художников старшего поколения, представленных на этой выставке, именно Моносзон раньше других вспомнил о еврействе.
А. Моносзон.
К этому времени Моносзон «уже вполне сформировавшийся художник, со своей ни на кого не похожей манерой. Твердый, смелый пастозный мазок мастихином, колористическая насыщенность»[4]. Что бы он ни писал, его картины звучат празднично: яркие цвета, причудливые танцующие фигуры. Сотворенный Адам встает с земли, словно приплясывая и готовясь встретить Шабос так, как встретит его далекий потомок. И даже обычные коммунальные драки, даже деревья в пейзажах, даже предметы в натюрмортах танцуют, играют друг с другом, продолжая этот нескончаемый праздник, этот вечный Шабос. Настроение картин Моносзона восходит к еврейскому фольклору, они полны контрастов между радостью и скорбью, составляющих суть праздника.
А. Моносзон. Шабос. Воспоминание о местечке.
А. Моносзон. Сотворение Адама.
При всей несхожести этих художников их объединяет некое родство. На наших глазах изображение рождается не из стремления запечатлеть внешнее фигуративное сходство, а из священных знаков, из борьбы красок и форм. На холстах нам явлен не сотворенный мир, а мир творящийся, или, точнее, еще «не остывший» от творения...
На июньской выставке в ЦДХ Моносзон, Табенкин и Нисенбаум были представлены каждый почти 20 работами, однако картина еврейского искусства, созданная галереей «Веллум», не ограничивалась мастерами старшего поколения. С ними соседствовал современный израильский художник Михаил Яхилевич, о котором наш журнал писал в связи с выставкой «Три поколения семьи Аксельрод», прошедшей в Музее личных коллекций в Москве.
Л. Нисенбаум. Раввин с ребенком.
Галерея работает активно: не реже раза в квартал проходят большие выставки в ЦДХ, выпускаются книги и каталоги, ведется покупка и продажа картин. Всё это далеко выходит за рамки чистой коммерции. «Веллум» наполняет парус еврейского искусства историческим смыслом.
Директор галереи
Л. Агафонова и художник М. Яхилевич на открытии выставки.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru