[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2006 ШВАТ 5766 – 2 (166)

ГЕДАЛЬЕ БАНКВЕЧЕР

Григорий Канович

Гедалье Банквечер был человеком нелюбопытным. Любопытство, поучал он своих дочерей Рейзл и Элишеву, порок, который когда-нибудь погубит евреев, издавна привыкших без всякой надобности и во вред себе куда больше интересоваться чужими делами, чем своими собственными. Если он, реб Гедалье, к чему-то и вправду проявлял непредосудительное и вполне разумное любопытство, так только к частым переменам и капризам мужской моды в мире, хотя в Мишкине модников и франтов, кроме бургомистра Тадаса Тарайлы и парикмахера Шаи Берштанского, обслуживавшего в белоснежной сорочке с бархатистой бабочкой под тощим кадыком своих не очень высокородных клиентов, и в помине не было. Для пущей важности – пусть-де все в местечке и в окрестностях знают, на какие образцы равняется лучший портной Жемайтии Гедалье Банквечер! – он даже выписывал из Каунаса толстый журнал, населенный неправдоподобно красивыми и стройными мужчинами в замечательно сшитых костюмах и пальто и, разглядывая их фигуры на глянцевой бумаге, не раз пытался угадать, во что обходится заказчику материал и пошив такой шикарной одежды.

Напялив на переносицу очки и прищурив свои маленькие, рыбьи глазки, страницы заграничного журнала, бывало, перелистывала и Пнина, которая была полной противоположностью мужа и в местечке за свое любопытство не зря удостоилась прозвища Сорока.

– Ах, – вздыхала она. – Вот бы нашим девочкам – Рейзл и Элишеве – таких красивых мужей.

– Что ты мелешь? – без жалости окунал в ледяную прорубь теплые, радужные надежды жены непреклонный Банквечер. – Во-первых, кто сказал, что они холостяки? Во-вторых, неужели тебе хочется, чтобы наши зятья были гоями?

– Гои? Вон тот на обложке вылитый еврей! Ты только посмотри на его нос с горбинкой, на его черные, вьющиеся волосы…

– Причем тут, дуреха, волосы? Разве гои не могут быть брюнетами? Это либо англичане, либо немцы.

– Немцы? – ужасалась Пнина. За кого, за кого, а уж за немца она, хоть осыпь ее золотом, ни Рейзл, ни Элишеву не выдаст, даже если дочки в старых девах замшеют.

– Что поделаешь. Выбор у нас не большой. Писаных красавцев-евреев Г-сподь Б-г в зятья нам пока не изготовил. Оглянешься вокруг – тот с лысинкой, этот с животиком, кто хромоножка, а у кого, не про нас да будет сказано, бельмо… Но ты не расстраивайся – всё равно кто-нибудь для наших девочек да отыщется.

– Но кто?

– Сама знаешь, на кого наша Рейзеле положила глаз. На Арончика.

– А что? – оживилась Пнина. – Он и ростом вышел, и лицом не урод, и руки у него проворные.

– Но он, Пнина, сын гойки Дануты-Гадассы… Да еще смутьян… Якшается с этим Мейлахом Блохом, который полжизни в русских и литовских тюрьмах просидел.

– Полжизни в тюрьмах! – повторила Пнина. – Он что, кого-нибудь прирезал?

– Самого себя прирезал. Был неплохим переплетчиком, а стал борцом за справедливую жизнь. Еврей не должен бороться с другими, он должен бороться с самим собой: если завистник – то со своей завистью, если дурак – со своей глупостью, если гордец – со своей гордыней, если ленивец – со своей ленью. Мало ли чего в нашем брате дурного! От такого борения и нам выгода, и всему миру польза.

Пнина слушала, не вникая в его мудрствования; мысли ее вертелись не вокруг борьбы за справедливость и улучшение мира, а вокруг самых обыденных и неотложных забот: как бы выкроить время и сбегать на базар, как бы не опоздать на молитву, а главное – как бы скорей выдать замуж своих дочек. За Рейзл она почему-то была спокойна, а Элишеву не поймешь, нет чтобы подыскать себе поблизости какого-нибудь приличного парня по имени Израиль – парикмахера или жестянщика, так надо же – начиталась книжек и выбрала другой, бесплотный Израиль, что за тридевять земель, и грозится при первой же возможности уехать туда навсегда. «Мы там, мама, построим еврейское государство». Зачем евреям свое государство, горестно спрашивала себя и дочку Пнина и сама же себе отвечала: евреи нуждаются не в своем государстве, а только в том, что называется «а бисэлэ мазл» («в чуточке счастья»), в хорошей семье, в куче внуков и, конечно, в богатых клиентах. А уж где, в каком благословенном краю эту «чуточку»» простому смертному легче всего найти, не то что взбалмошная Элишева – Сам Г-сподь Б-г не знает.

Как ни мудрствовал Банквечер, как ни кручинилась Пнина, жизнь не прислушалась к их жалобам и рассуждениям и поступила по-своему. В Литву в тридцать девятом году вступила Красная Армия, и в сороковом всё полетело вверх тормашками. Богатых клиентов Гедалье Банквечера как будто ветром сдуло. Бургомистр Мишкине Тадас Тарайла подался не то в Тильзит, не то в Берлин к немцам. Его место занял подпольщик Мейлах Блох, который до революции, если верить его россказням, в сибирской ссылке подружился с самим Сталиным; хозяина мебельной фабрики Баруха Брухиса вместе с душевнобольной женой под конвоем вывезли на берега моря Лаптевых, а его фабрика, лесопилка и дом отошли государству; Элишева, на радость родителям, застряла на Б-гом забытом хуторе в Юодгиряй – танки с пятиконечными звездами, заметенные густой пылью литовских проселков, приспособленных только к гужевому транспорту, преградили ей все пути в желанный Израиль; младший подмастерье Арон Дудак женился на Рейзл, бросил портняжить и был за свою пламенную болтовню о равенстве, братстве и всемирном союзе трудящихся вознагражден большим чином – получил должность заместителя начальника местечкового отделения милиции. Одному Гедалье Банквечеру жизнь ничего не прибавила и ничего у него не отняла, если не считать такую мелочь, как истрепанный заграничный журнал мод с бесплотными красавцами в дорогостоящих костюмах и пальто из отборной аглицкой шерсти, за подписку которого он заплатил – вплоть до осени сорок второго года – немалые, честно заработанные деньги и в который Арон на досуге с удовольствием и завистью заглядывал.

– Арончик, ты всё на свете знаешь, ответь мне, пожалуйста, почему в Мишкине перестал приходить журнал? – как-то спросил удивленный тесть у своего начальственного зятя. – Кому, скажи на милость, он мешал?

– Странный вы, папаша, человек. В Литве происходят такие грандиозные исторические события, а вы толкуете про какой-то журнал, – по-родственному пристыдил тестя Арон.

Но тесть не унимался. Видно, журнал был для него не менее важен, чем грандиозные исторические события. Честно говоря, без них он вполне мог бы обойтись, как обходился и раньше, когда в литовской армии было всего два-три никому не угрожавших танка, приобретенных то ли в Англии, то ли в Чехословакии.

– Но почему?

– Вы меня, папаша, своими вопросами замучаете. Ни у одного народа на свете нет на языке столько «почему», сколько у нас. Каждый еврей, прежде чем выговорить «мама», обязательно спрашивает «почему?».

– Я пытался узнать, в чем дело, – гнул свое Банквечер, не обращая внимания на зубоскальство зятя. – Но прежнее почтовое начальство тю-тю!.. Помнишь, в прошлом году к приезду президента Сметоны на открытие нового здания гимназии мы сшили господину почтмейстеру Розге двубортный костюм с жилеткой. Оказывается, и он удрал от этих исторических событий. Может, ты всё-таки ответишь – почему?

– Почему улепетнул Розга?

– Почему перестал приходить журнал?

– Думаю, что его запретили… – с раздражением процедил зять. – Отныне все рассадники гнилой буржуазной пропаганды в Советской Литве запрещены.

Банквечер не мог взять в толк, что такое рассадники гнилой буржуазной пропаганды и почему понадобилось запрещать ни в чем не повинный журнал – ведь там одни красавцы в шикарных пальто и костюмах. Но голову себе долго морочить не стал... Новая власть, рассудил он, на то и новая, чтобы запрещать то, что было при старой. Главное, чтобы не запретили иголки и нитки, ножницы и утюги и чтобы не конфисковали швейные машинки. Как говорил его покойный учитель, крещеный еврей герр Ганс Хёпке, он же Ейне Хавкин, славившийся своим портновским искусством во всей Восточной Пруссии: пока, мой дорогой, можно шить, можно жить. Даже при дьяволе. На своем веку Банквечер пережил не одну власть – ведь в ученики он поступил к Гансу Хёпке-Хавкину еще задолго до первой русской революции. В мире всё менялось, не менялся только он, Гедалье Банквечер, который день-деньской латал и утюжил, кроил и строчил, не забывая ни на минуту возносить благодарственные молитвы Всемилостивейшему Г-споду Б-гу, Который населил – словно лично для него, Банквечера, – всю землю от края до края мужчинами и женщинами, повелев им наготу свою прикрывать перед Ним, их Создателем, и друг перед другом не фиговыми листьями, а всякой благонравной, сшитой умельцами тканью.

– Шей, Гедалье, шей! – сказал Вседержитель полунищему пареньку из Мишкине более пятидесяти лет назад, вложив ему в руки иголку. – И, как бы тебя кто ни заманивал, ни на что не отвлекайся. А чтобы у тебя в мыслях никаких других соблазнов не было и чтобы жена твоя не страдала от мук напрасной ревности, стань не дамским портным, а мужским!

И Гедалье Банквечер внял голосу Отца Небесного – никогда на другое не отвлекался и стал не дамским портным, а мужским. С тех далеких пор из всех властей, которые выпали на его портновскую долю, он признавал только одну-единственную – работу. С ней, с этой благословенной и признанной им до смертного часа властью, он никогда не враждовал, в гневе на нее не ополчался, ради другой не предавал, не требовал от нее никаких поблажек и милостей. Да и как было с ней враждовать, если она кормила его семью, согревала дом, приносила в него радость и умиротворение. Этой всесильной власти Банквечер служил верой и правдой и при царе Николае Втором, и при Сметоне, и – вот уже больше года – при Сталине, которого его зять Арончик считал лучшим другом всех народов, в том числе и евреев.

– По-моему, Арончик, Сам Всевышний не всегда доказывает, что Он лучший друг народа, которого Он же Сам среди всех избрал. Что уж говорить о Сталине…

Реб Гедалье не раз втолковывал своему зятю, что для портного не имеет значения, какой флаг, трехцветный ли, красный ли, бело-голубой ли полощется в праздники на флагштоке его дома, какая армия по утру чистит кирзовые сапоги в солдатских казармах, какими знаками помечены танки, стоящие на полигоне под Гайжюнай или Юодгиряй. Пока можно шить, можно жить, повторял Банквечер слова своего первого учителя Ганса Хёпке-Хавкина и при этом добавлял: стань правителем Литвы сам дьявол, он, Гедалье-Банквечер, и тогда не отложил бы иголку, сидел бы за своим верным «Зингером» и шил.

– Как же так? Получается, что вы, папаша, и при Гитлере бы шили? – окатывал тестя своим презрительным удивлением Арон.

– Если бы не убили, шил бы, – пугаясь собственного голоса, ответил реб Гедалье.

Своим правилам реб Гедалье никогда не изменял. Не поколебали их и расквартированные в окрестностях Мишкине танковые части Красной Армии, хотя и нанесли ему немалый урон – лишили многих постоянных клиентов: бургомистра Тарайлы, почтмейстера Розги, директора гимназии Валайтиса – дальнего родственника президента Сметоны, которые сочли за благо сбежать от Советов. Будь его, Банквечера, воля, он никого никуда бы из Мишкине не вывозил и не выгонял, объявил бы все Ароновы «грандиозные исторические события» недействительными и вернул бы обратно всех своих клиентов на родину. Он мог бы жить и при прежних порядках, они его вполне устраивали. Реб Гедалье не нуждался в переменах, от которых только одни убытки.

Но хвала Г-споду! Если Он по недогляду что-то у евреев отнимает, то обязательно что-то им в утешение дает. Возместил Всевышний ущерб, причиненный и ни в чем не повинному Банквечеру, послав ему взамен бежавших из Мишкине клиентов щеголеватых русских командиров, которые, очутившись за границей, решили сразу же обзавестись обновками, сшитыми на праздничные и выходные дни. Тем более что в некоторых лавках Мишкине, которые еще не национализировали, можно было за скромное командирское жалованье приобрести и бостон, и коверкот и сшить из них точь-в-точь такую одежду, какую в запрещенном журнале носили безымянные красавцы.

– Скоро ты, Гедалье, станешь главным портным всей группировки Красной Армии в Литве и перейдешь с лапсердаков и овчин на шитье шинелей и кителей, – съязвил Хацкель Брегман, который всюду охотился за «горяченьким» и которого вынудили (по той же причине – «гнилая буржуазная пропаганда») закрыть его устную крамольную газету «Еврейские новости». – К тебе, как я вижу, с каждым днем подтягиваются всё новые и новые рода войск. Скажи откровенно, как старому другу и клиенту, тебе твой зятек помог?

Банквечеру и вправду помог Арончик, перезнакомивший его со всеми военачальниками мишкинского гарнизона, но признаться в этом он не хотел. Зачем принижать свою марку? Ведь к хорошему портному клиенты слетаются без рекомендации, как воробьи на рассыпанные пшеничные зерна.

– Сами пришли, – пробубнил Банквечер.

– Дай Б-г тебе обшивать их долго-долго. Но я, по правде говоря, сильно сомневаюсь в этом. Русские пришли к нам не навеки. Скоро волки перегрызутся и, даю голову на отсечение, станут вырывать добычу из пасти друг у друга.

– В последнее время ты говоришь какими-то загадками, – упрекнул своего клиента и соседа Банквечер.

– Какие тут, Гедалье, загадки. Ведь немцы уже непрошеные и в Прагу пожаловали, и Варшава уже больше года в их руках. Почему они не могут прийти к нам? Дороги в Литву не знают? Так что, как пораскинешь мозгами, лавочником и портным лучше всего быть в Америке.

Реб Гедалье побаивался Хацкеля Брегмана, его «Еврейских новостей» c их ужасными предсказаниями. Придет и непременно испортит настроение: тут синагогу подожгли; там еврейский банк ограбили; в Польше евреев, как скот, в загон загоняют; в Америке ураган; в Турции землетрясение, в Бразилии мост рухнул, погибло больше ста двадцати человек. Сто двадцать человек!..

– Хацкель, друг мой, – умолял, бывало, своего постоянного клиента реб Гедалье, – какое нам дело до моста в Бразилии или до землетрясения в Турции?

– Как – какое дело? А ты уверен, что тамошние евреи, твои кровные братья, по этому мосту не ходят, а летают над ним, как птицы, и что в Турции земля только под ногами турков трясется?

Банквечер отмахивался от дурных вестей Брегмана, как норовистая лошадь от слепней, но выслушивал их не только потому, что жалел бездетного Хацкеля, который и жену похоронил, и сам еле дышит, а еще и потому, что некоторые его пророчества, как ни печально, время от времени сбывались. Правда, в такую чушь, что в Литву придут немцы, реб Гедалье отказывался верить. Ведь Гитлер и Сталин – лучшие друзья. Не верил Банквечер и в то, что в Америке быть портным лучше, чем где-либо в другом месте. Лавочником – может быть. Но портным? Хорошему портному везде хорошо, а плохому и в раю плохо.

Неожиданная хворь жены выбила из головы реб Гедалье и немцев, и русских, все Турции и Бразилии, все ураганы и землетрясения и начинила душу саднящей, пороховой тревогой. Шутка ли – спустилась женщина в погреб за квашеной капустой и ни с того ни с сего, потеряв сознание, рухнула на деревянные ступеньки покосившейся трескучей лестницы. Доктор Пакельчик, целитель всех мишкинских евреев, внимательно осмотрел свою давнюю пациентку и, не взяв за визит ни копейки, посоветовал срочно отвезти ее в Каунас, в Еврейскую больницу. Банквечер и беременная Рейзл, не теряя времени, собрались и на рейсовом автобусе вместе с Пниной туда и отправились. На самом въезде в город Пнине снова стало плохо – она вдруг вся обмякла и, не подхвати ее реб Гедалье и не прислони к спинке сиденья, грохнулась бы на пол. В Еврейскую больницу родичи привезли ее уже мертвую.

Весь остаток пути до больницы Гедалье просидел рядом с покойной, как сиживал по-семейному десятки лет подряд за обеденным столом или в Пейсах за праздничной трапезой, крепко, как в молодости, держа Пнину за руку и прикасаясь боком к ее безжизненному телу. Он что-то невнятно и хрипло бормотал, изредка неуклюже вытирая левой рукой катившиеся по небритым щекам слезы, которые застревали в жесткой, замороженной сединой щетине и весело и ярко посверкивали в лучах летнего солнца; автобус подбрасывало на ухабах и рытвинах, и Пнина в черном, как аистовое гнездо, парике, слегка покачивалась и склоняла на широкое и надежное плечо мужа голову, и со стороны могло показаться, что она шепотом пытается сказать ему что-то важное. На противоположном сиденье в невыносимой близости от покойницы коченела немотствующая Рейзл, успокоительными движениями поглаживая ворочавшийся в животе плод; отец косился на нее и глухо упрашивал, чтобы ради будущего ребенка дочь пересела куда-нибудь подальше от трупа. Рейзл машинально и обреченно кивала, но с места не трогалась.

А вокруг всё жило, сверкало, переливалось, галдело, мелькало, проносилось мимо; как ни в чем не бывало судачили пассажиры, сияло солнце, птицы славили небеса; на обочинах, как крестьяне на пашне, степенно перешептывались деревья; мычали на лугу коровы; ржали стреноженные лошади; Гедалье Банквечер внутренним зрением всё видел, обостренным слухом всё слышал, терзая Всевышнего, своего постоянного собеседника, одним и тем же вопросом:

– Почему Ты, Владыка мира, в брачную постель укладываешь нас парами, а в могильную – порознь?

В тот же день Арон отправил в Каунас, в Еврейскую больницу, младшего лейтенанта Иону Андронова, и покойницу вместе с родичами на служебной «эмке» доставили в Мишкине. Выгрузив дородную Пнину, услужливый Андронов на той же «эмке» помчался в Юодгиряй за Элишевой.

Вместе со сватьей Данутой-Гадассой реб Гедалье выбрал на кладбище место для жены и рядом – для себя. Похороны, как и водится у евреев, длились недолго. Реб Гедалье, черный, съежившийся, как озябший грач, стоял на краю могилы и не сводил глаз с ловкой лопаты Яакова. Каждый взмах и каждый глухой хлопок глины, падающей на завернутую в саван Пнину, он сопровождал протяжным, похожим на вой раненого зверя стоном. Когда могила была засыпана доверху, Банквечер несколько раз, словно голову молодой Пнины, погладил свежий холмик и, поперхиваясь задубевшими от отчаяния словами, пообещал, что дома, на Рыбацкой, он не задержится – она ведь знает, что Гедалье никогда не заставлял ее долго ждать.

Тогда на исходе осеннего равноденствия сорокового года он и предположить не мог, что кроме Пнины ему придется похоронить еще и внука, которого и назвать-то не успели. Смерть на то и смерть, что никого наперед о своем приходе не уведомляет. Спасибо рабби Гилелю, давшему мальчику при записи в книгу рождений и смертей имя – Эфраим – и прочитавшему впервые на кладбище заупокойную молитву «Э-л моле рахамим» не по умершему, а по мертворожденному.

– Ты еще родишь, – сказал тогда реб Гедалье потрясенной Рейзл, которая целыми днями напролет только и делала, что склонялась в своей комнатке над купленной впрок пустой детской кроваткой и пела одну и ту же колыбельную про малыша, который скоро станет взрослым и отправится торговать по всему белу свету изюмом и миндалем, а когда пробьется в богачи, соскучится по родному местечку, забросит свою торговлю, вернется домой и вспомнит мамину песенку.

Реб Гедалье прислушивался к ее заунывному, нечленораздельному пению, и ему чудилось, что весь их дом на Рыбацкой, куда ни глянь, битком набит мешками с заморским изюмом и миндалем, и нет в нем свободного места...

– Ты еще родишь, – неумело утешал Банквечер свою дочь.

– Никогда. Не хочу рожать мертвых.

– Ты еще молодая… Б-г даст, родишь, и у меня будет куча внуков. От тебя и от Элишевы. Она, как и ты, Рейзеле, никуда, ни в какую Палестину не уедет… выйдет замуж… и вы будете рожать наперегонки, – его голос, перемежаемый натужными смешками, едва продирался сквозь рыдания, но та его не слышала.

Боясь, что Рейзл повредится в рассудке, реб Гедалье отправился за советом к Пакельчику, который за неимением других докторов лечил от всех хворей – от кори и скарлатины, от язвы и коликов, от изжоги и запоров.

– Могу вашей дочери выписать капли, но капли вряд ли помогут, – сказал тихий, как омут, Пакельчик. – Когда я учился в Вене, мой профессор – психиатр Иоганн Фишер говорил нам, что в горе самое страшное – безделье, от него до безумия один шаг. Лучшее лекарство от душевных расстройств – работа. Попробуйте приучить свою Рейзл к вашему ремеслу – к шитью.

– А что прикажете делать, если она запоет про этот изюм и миндаль при клиентах?..

– Что делать? Подпевать, реб Гедалье, – усмехнулся Пакельчик. – Подпевать…

Окончание следует

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru