[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2006 ШВАТ 5766 – 2 (166)
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ В ЛОНДОНЕ
Рут Проуэр Джабвала
Рут Проуэр Джабвала (р. 1927) – известная английская писательница и сценарист. Получила множество премий, как за романы, так и за сценарии, в том числе и премию Букера за роман «Зной и пыль» (1975). Родилась в Кельне, в еврейской семье выходцев из Польши. В 1939 году ее семья уехала из Германии в числе последних, почти все родственники и друзья ее родителей погибли в Холокосте. Отец писательницы уже в Англии покончил с собой, не вынеся тягот эмиграции.
В 1951 году, по окончании Лондонского университета, она вышла замуж за индийца и уехала в Индию, где прожила тридцать лет, после чего переехала в США.
Джабвала – автор более десятка романов, четырех сборников рассказов и многих сценариев к известным фильмам.
Пишет она в основном о сложностях отношений людей различных культур; к опыту своих ранних лет и эмиграции обращается крайне редко. Как считает критика, опыт этот был слишком мучителен.
Рассказ «День рождения в Лондоне» включен в сборник «Как птицы, как рыбы» (1963).
Первым из гостей, даже слишком рано, пришел мистер Лумбик. С большим букетом, обернутым папиросной бумагой, в твидовом пиджаке с кожаными пуговицами, придававшим ему залихватский вид.
– С днем рождения и еще много-много счастливых дней, – сказал он, склонясь над ее рукой и целуя ее с особой нежностью – такую манеру он с ней усвоил.
Соню взбудоражил и его ранний приход, и эта его нежность: она не знала, как на нее реагировать. Она вспыхнула, отчего стала похожа на прелестную девчушку, принимающую своего первого ухажера.
– Мистер Лумбик, – сказала она. – Ну что вы говорите? Какие могут быть дни рождения у такой старухи, как я.
– Ой-ой, – запротестовал он и схватился за уши – на солнце они пропускали свет: до того он был лопоухий. – Им больно слушать, как вы такое говорите!
Она рассмеялась – молодо, весело:
– Ох уж эти ваши шуточки, стыдитесь, мистер Лумбик.
– Одну маленькую милость ради дня рождения, – умолял он, вздымая мизинец. – Всего одну, совсем маленькую, от нашей новорожденной.
Она снова всполошилась. Надеялась, что он не станет просить его поцеловать, хотя, пожалуй, именно этого и ожидала. Ей вовсе не хотелось целовать мистера Лумбика, не хотелось даже чмокнуть его в щеку – для чего пришлось бы пригнуться, – всегда, на ее вкус, плохо выбритую.
– Не мистер Лумбик, – упрашивал он. – Никогда больше мистер Лумбик. Карл. – Он склонил голову набок, моляще глядя на нее выцветшими глазками. – Хорошо? Карл. Такое красивое имя.
Она не ответила. Вместо ответа ушла на кухню, принесла apfel strudel[1] в комнату, где для гостей уже был накрыт стол. Мистер Лумбик следовал за ней по пятам на бесшумных каучуковых подошвах. На ответе он не настаивал. Он гордился тем, как хорошо понимает женщин, а Соня из тех, с кем надо обходиться осмотрительно и тактично: она была из хорошей семьи и воспитана в романтическом духе.
– А теперь я скажу вам сюрприз, – сказал он. – Вы порадуетесь узнать, что с этого дня мне подарили британское гражданство.
– Вот и хорошо, – сказала Соня: внимание ее было занято последними приготовлениями.
Она получила британское гражданство десять лет назад, и первые восторги уже подзабылись.
– Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. – И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. – Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского Содружества. Б-же, храни королеву, Карл Лумбик! Б-же, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! – И изобразив, как кладет трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке «смирно».
Соня засмеялась.
– Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если б Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.
– Да, наши паспорта они нам дали, – сказал он, – ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?
– Оттоляйн! – взывала она к нему. – Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голос.
– Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. – Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. – Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, – горестно сказал он.
И тут же настороженность ее покинула, и она – не в силах сдержаться – рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но по сути как была, так и осталась всё той же Соней Вольф, ne€e[2] Ротенштейн. Ядреная резвушка – так о ней говорили. Ядреной она была всегда – крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она, если не смеялась, то готова была рассмеяться – ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая здоровые зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
– Входите, входите, – сказал он, склонясь в низком поклоне, – apfel strudel получился очень удачно.
– А где у нас новорожденная? – гаркнула миссис Готлоб, голос у нее был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как та орала, что они не выключили свет и не вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как спуститься вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем соглашаться, во всем поддакивать, лишь бы миссис Готлоб прекратила вопить и расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
– Поцелуй – для любви, шоколад для еды, – сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же чуть ли не каждый день дарил ей в Берлине Отто. Он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную – так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, – блаженно улыбаясь, плутовски спрятав коробку за спину, говорил:
– А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала – ядреная, ладная, непосредственная:
– Ой, Отто!
– Ну и как, – миссис Готлоб села и, захрустев костями, охнула, – ну и как мы себя в свои двадцать пять чувствуем?
– Как, уже двадцать пять, так не может быть! – мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
– Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, – сказала Соня – говоря о детях, она не могла сдержать улыбки, так она ими гордилась.
– Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti?[3] – вопрошала миссис Готлоб. – Не иначе как с подружками, так ведь? – и она погрозила оплывшим от жира пальцем. – Знаю я вашего Вернера – он проказник.
– Когда же и проказничать, если не в двадцать пять? – сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. – Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть, – о-ля-ля, – и он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
– Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, – отрезала миссис Готлоб, – и ответ будет примерно такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
– Вы даете мне плохую репутацию, – сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, – он был, пожалуй, даже польщен.
– Я сегодня получила письмо от моей Лило, – сказала Соня. – Она поздравляет меня с днем рождения, и, подумать только, письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. – И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа – дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, – и их белокурого голого малыша.
– Ну до чего же мил, – проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. – И как похож на вашего Вернера: я же помню, в четыре года, когда вы у меня поселились, у него были такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня – через другое.
– Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, – сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. – И еще я нахожу в нем сходство – а вы? – спросила она с робкой надеждой, – с моим дорогим Отто, вот посмотрите – глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, всё усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа – такая она замечательная. Хотя, конечно же, в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы – бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, – нельзя.
– Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, – сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. – А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, у меня в пансионе никогда больше не было.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, ну и, конечно же, он всю жизнь вращался среди людей утонченных и поэтому никак не мог здесь освоиться. – Слезинка покатилась у нее по щеке, она вытерла ее платком с монограммой «С».
– Да, миссис Готлоб, – сказала она, – всем нам никогда больше не встретить такого джентльмена до конца ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, – вот тогда вы б его еще и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы – гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии – начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, – он ничуть не изменился, как был, так и остался миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, от чего ее раздавшееся из-за нарушенного обмена веществ тело заколыхалось.
– Да, там мы все были другие. – И вспомнив мясную лавку Готлобов – лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, – она снова вздохнула. – Пусть так, но все мы здесь и вдобавок живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А это, должно быть, Эльзе, – сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе – поперек себя шире, – запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат – вот-вот попадают на пол – шпильки, под мышкой – объемистая кожаная сумка.
– Видите, я опять опоздала, – сказала она. – А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се – каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. – Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: – А вы, Лумбик, снова меня вышучиваете? – И, не переводя дух, продолжала: – Нет, вы подумайте, сегодня в половине пятого она мне говорит: «Эльзе, еще одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной для нас клиентки». «Миссис Дейвис, – говорю я, – уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс Коттедж ровно на половину шестого…»
– Хватит мелить языком, – оборвала ее миссис Готлоб, – пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
– Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что ж это я, ведь у меня есть подарок! – Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: – Мне не терпится рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась:
– Надеюсь, хорошие новости? – спросила она.
– Мало сказать хорошие – я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.
– Эльзе, это же замечательно!
Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.
– Надо было просить двадцать, – заметила она.
На компенсациях она собаку съела. Все ее друзья, все ее жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья ее потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.
– Десять тысяч – тоже очень даже неплохой куш, – сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. – Ну и на что мне употребить мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…
– Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? – Соня захлопала в ладоши, глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. – Я была там с папой и мамой – когда ж это было? Б-г знает сколько лет назад, мне лет пятнадцать было. Какая там красота!
– Na[4], а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? – напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
– Значит, у всех у нас счастливый день, – сказал мистер Лумбик. – Во-первых, у нас сегодня чей-то день рождения. – И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:
– Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.
– Я всегда имею успех у дам, – заметил он. – Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе получила компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.
– Да, – вскричала Эльзе. – И за свои десять тысяч переломаю себе ноги – живем всего раз, эге-гей!
– И Карл Лумбик сделался британским гражданином четвертого класса.
– А значит, – сказала миссис Готлоб – рот ее был набит яблочным пирогом, – теперь вы – один из нас.
– Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, – моя миссис Дейвис, – сказала Эльзе, – «Теперь, Эльзе, вы – одна из нас». «Да, миссис Дейвис, – говорю, – я – одна из вас». – И она презрительно фыркнула. – Да я бы скорее выдернула себе руки-ноги – «одна из нас»! Стоит ей открыть рот, и сразу ясно, из какой она семьи.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала о том, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, – в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера с семьей.
Соня сказала:
– Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.
– Некультурные! – выпалила Эльзе. – Сказать при ней «Бетховен», так она решит, что это ругательство.
– Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатта из Пинска повели на «Тристана и Изольду»? – спросил мистер Лумбик.
– Никаких больше ваших анекдотов, Лумбик, – сказала миссис Готлоб. – Вы в хорошем обществе.
– В самом наилучшем, – подтвердил мистер Лумбик. – Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
– Что и говорить, всем нам, слава Б-гу, сейчас получше, чем двадцать лет назад, – сказала Эльзе.
– Если б только он подождал, – сказала Соня. – Он никогда не верил, что станет лучше. Я всё говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: « Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
– И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, – сказала Эльзе. – После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры – никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».
– Кто не имел таких дней? – сказал мистер Лумбик. – Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот – и жизнь опять хороша. – Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился домой.
– Как мило, – сказал он. – Кофейничаете? По какому случаю?
– По какому случаю кофейничаете? – вознегодовала миссис Готлоб. – По случаю дня рождения.
– Вот те на! – Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
– Так он забыл мамин день рождения, – возопила миссис Готлоб.
– Я думал, это мужья забывают дни рождения, – мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.
– Ну что я могу сказать? – адресовался Вернер к матери.
– Ничего, ничего, какие пустяки, – Соня поспешила прервать сына.
– И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, – он взял руки матери в свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.
Одного с ней роста, он был хорош собой – густые темные волосы, элегантная повадка.
– Никаких поцелуев! – вскричала миссис Готлоб. – Ты поганец, тебя надо отшлепать.
– Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, – сказала Эльзе.
Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:
– Как поживаете, tante[5] Эльзе?
Она – в упоении – закрыла глаза:
– Соня, ну за что тебе такой сын?
Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.
– А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, – сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, – и расскажи ей всё про своих подружек.
– О какой из них вам рассказать? – Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки, – о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке – рыжей?
– А у моих подружек волосы одного цвета, – сказал мистер Лумбик, – седые.
Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.
Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.
– Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! – и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.
– Нет-нет, можно ли такое забыть! – сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.
– Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! – сказала Эльзе.
– В Сен-Морис? – Вернер поднял бровь, улыбнулся – само обаяние. – Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…
– Он смеется надо мной! – запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.
Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:
– Когда же это было – в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии и она играла на пианино при лунном свете?
– Смейся, смейся, – сказала Соня. – Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…
– Как же, как же, – вставил Вернер с издевательской серьезностью.
– Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать, раз – летом, раз – зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…
– С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов a` l’anglaise[6], – сказал Вернер.
– Да будет тебе! – И Соня, совсем по-девчоночьи – весело, с вызовом, тряхнула головой. – Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? – и сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.
Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.
– И кого же прелестная Соня Ротенштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?
– Вернер, ты сегодня просто несносный, – Соня сияла – так была счастлива.
– Да-да, вот так всегда, – сказала миссис Готлоб, – они поднимают родителей на смех, – и она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.
– Вот что странно, – сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. – За свою жизнь я проживал во многих гостиницах, но ни в одной не было красного бархатного ковра.
– Рассказывай дальше, Вернер! – попросила Эльзе. – Я хочу знать историю их романа от начала до конца. – Ее пухлые щеки разгорелись – она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.
– Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? – одернула ее Соня.
– Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что с нами там может приключиться – с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропустить такой шанс! – она толканула Соню локтем и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.
– Так я вам скажу и еще что-то странное, – сказал мистер Лумбик. – Я, знаете ли, никогда не ездил отдыхать.
На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.
– Никогда не ездили отдыхать! – вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:
– Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?
– Да нет, это так. В Вене – ну зачем мне там было ездить на отдых? Вся моя жизнь была отдых.
– Да-да, мы знаем, что это был за отдых, – сказала миссис Готлоб.
– У меня были мои друзья, мои шахматы, мои подружки, кафе, опера – ну и зачем мне было ездить на отдых?
– Это глупо, – сказала Эльзе. – Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension[7]. Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.
– Ну а потом… – Лумбик развел руками, понурился. – Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. И тем не менее я много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон – плохо ли объездить столько за одну жизнь?
– Да разве это путешествия? – сказала миссис Готлоб. – Бродяжество – вот что это такое.
– Вы правы, – согласился мистер Лумбик, – одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы... как это сказать?..
– Чтобы рассеяться, – сказал Вернер.
– Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.
– Будет вам хвастаться, Лумбик, – сказала Эльзе. – Мы уже слышали, что вы теперь – британский гражданин.
– Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.
– Что ж, – сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, – а вот мне пора паковать чемоданы.
Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.
– Вернер, зачем?
– Я скоро уезжаю в Рим, – и видя, как изменилось материнское лицо, сказал: – Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.
Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.
– Вернер, как интересно! – сказала Эльзе. – И зачем ты туда едешь?
– В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! – Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.
– Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, – попеняла ему миссис Готлоб. – У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и – до свидания!
– Что ты там будешь делать, Вернер? – спросила Соня убитым голосом.
– Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная, – он старался говорить беззаботно и весело, но в голосе его сквозило раздражение.
– Да вовсе я не беспокоюсь, – поспешила заверить его Соня.
Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку и крутить романы.
Вернер посмотрел на часы.
– Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!
И он скрылся в своей комнате – она прилегала к материнской. Как только он закрыл за собой дверь, Соня заплакала.
– Соня, liebchen![8] – вскрикнула Эльзе.
Миссис Готлоб поцокала языком и на свой грубоватый манер сказала:
– Na, и что это такое?
– Какая я глупая, – рыдала Соня.
Мистер Лумбик – воплощенный такт – рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатленных во время медового месяца в Биаррице.
– Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, – сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. – Отто уже отошел бы от дел, и фабрикой управлял бы Вернер. И был бы он Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…
– Ну а кто уважает меня здесь? – возопила Эльзе. – Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer[9] Леви из Швайнфурта, и пусть миссис Дейвис думает себе, что хочет, что мне до нее?
– А дети, – сказала Соня, – мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? – При мысли о Лило у нее снова полились слезы, и она прижала к глазам платок. – Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках – дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она – тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты, – голос ее пресекся, она сказала: – Мой платок совсем мокрый.
– У меня же есть подарок к дню рождения! – Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. – С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.
– О, Эльзе, какие красивые, – Соня поблагодарила ее и тут же вытерла глаза одним из платков.
– Видишь, какой полезный подарок, – сказала Эльзе. – Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, а не слезы, поняла? – наказала она.
– И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? – спросила миссис Готлоб. – Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.
– Знаете, я иногда задаю себе вопрос, – сказал мистер Лумбик. – Лумбик, какие достижения в жизни ты имеешь? И даю себе ответ: я выжил, я еще жив, а раз так, моя жизнь удалась.
– Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! – заметила миссис Готлоб. – Возблагодарите Г-спода, миссис Вольф, за то, что вы еще на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.
– А я всё задаю себе один вопрос, – сказал мистер Лумбик. – И для меня очень даже серьезный: предложат мне еще apfel strudel или нет?
– А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот набить, – сказала миссис Готлоб. – Na, еще одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.
– Мы начинаем праздновать день рождения сначала! – вскричала Эльзе. – Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!
– Для такой новорожденной, – сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, – и двух дней рождения мало.
– Ach, мистер Лумбик, – укорила его Соня и залилась краской.
Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:
– Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!
– Карл, – наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.
– А это что-то новенькое, – сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:
– Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь – я тоже прелестная барышня!
– Вы все прелестные барышни, – сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.
Когда Вернер, уже переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.
– Что ж, я пошел, – сказал он, но никто его не услышал.
Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.
– Пока, – отнесся к ним Вернер.
Но только Соня перевела на него глаза.
– Уходишь, Вернер? – рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.
Вернер улыбнулся их увлеченности друг другом и порадовался, что им так весело.
Перевод с английского
Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru