[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2005 ТИШРЕЙ 5766 – 11 (163)
СВЯТАЯ
Яков Шехтер
Эстер повернула ручку таймера и проверила, зажглась ли красная лампочка. Зажглась. Когда она вернется через час, кугл будет готов.
Кугл, особенно иерусалимский, очень непростая штука. Казалось бы, что особенного – сладкая лапша с перцем, запеченная в духовке. А нет, тут миллион тонкостей и подводных камней. Пересидит в печке – станет сухой и ломкий. Рано вытащишь – будет мокрым, точно глина. Сахару много – есть никто не станет, скажут – опять пирожное приготовили. Перцу пересыплешь – начнут в кухню бегать, руки и глаза мыть.
Кугл она подает в третьем часу ночи, когда ученики начинают клевать носом. Горячий кофе или чай вместе с куглом быстро их пробуждает. Но глаза – глаза они всё равно трут, и если перца слишком много, тогда... А, да что там говорить, непростая это штука – иерусалимский кугл.
Перед выходом Эстер еще раз окинула взглядом кухню. Всё стоит на своих местах, что должно блестеть – блестит, термосы с чаем уже заварены, печенье разложено по тарелочкам и, прикрытое салфетками, ждет своего часа. Можно идти.
Можно, правда, и поехать, до миквы около четверти часа ходу по скудно освещенным реховотским улицам, а пакет с купальными принадлежностями увесист, оттягивает руку. Но лучше пешком. И так целый день на кухне или в комнатах, лишь иногда в магазин за покупками вырвешься. Но тут уж обязательно на машине. На пешие прогулки времени не остается. Вот хоть раз в месяц прогуляться вечерком в свое удовольствие.
Эстер захлопнула дверь и вошла в уютную темноту реховотской ночи. «В свое удовольствие», – повторила она последнюю фразу и вдруг горько расплакалась. Она шла по темной улице, обходя освещенные желтым светом фонарей участки тротуара, и плакала не останавливаясь. О своей жизни, об утраченных надеждах, об ушедшей молодости. Да мало ли о чем есть поплакать женщине перед миквой.
В школе ей нравился английский. Язык дался легко, Эстер быстро открыла для себя ряды библиотечных полок и с упоением погрузилась в сказки безбрежной английской литературы. Вопрос, куда пойти учиться, даже не возник, за два года до конца школы Эстер точно знала, что учиться она будет в Тель-Авивском университете, на кафедре английской литературы.
Так и получилось. Несколько лет прошли как радостный сон. До сих пор Эстер не может забыть то удивительное ощущение счастья, с которым по утрам она взлетала по ступенькам семьдесят четвертого автобуса, везущего ее в университет из Холона.
Самую удачную семинарскую работу она писала по «Дублинцам» Джойса. Перерыла всю критику, куда больше, чем полагалось. Не для работы, ей самой было интересно разобраться во всех мнениях, взглянуть на знакомый почти наизусть текст с разных точек зрения. Многозначительность стиля Джойса, его скрупулезность в подборе каждого слова, каждого эпитета и описания, открывали для комментаторов почти необозримые возможности, и Эстер с наслаждением провела несколько месяцев, сравнивая и перебирая.
Работу она написала за две недели. Ее темой было женское одиночество, вызванное закабалением прошлым. От Эвелин, только вступавшей на этот путь, до крохотной Марии, с ее длинным носом и длинным подбородком. Эстер пыталась понять логику самопожертвования Эвелин, не постигая, как можно подчинить свою жизнь словам, пусть даже важным и обязующим, но всего лишь словам.
– Твоя работа свидетельствует о глубоком понимании текста, – сказала руководительница. – Я внесла несколько поправок, но в целом тут нечего исправлять, акценты расставлены правильно. Тебе стоило бы продолжить учебу. Если хочешь, я могу дать рекомендацию в аспирантуру.
Но Эстер не согласилась. Впрочем, еще не Эстер. Тогда ее звали Ора. Диссертация предполагала много лет учебы, а ее родители с трудом вытянули университетский курс. Нужно было начинать работать и помогать им.
Очень быстро Ора выяснила, что годы счастливой учебы не дали ей никакой специальности. Да, она прекрасно знала английский, неплохо ориентировалась в литературе, могла разобрать любое произведение, отыскать критические статьи, понять замысел и показать, как этот замысел проявляется в тексте, но денег за это не платили. Деньги платили совсем за другое, чего Ора не умела делать.
Несколько раз она приходила по объявлениям в разные фирмы, которым требовалась секретарша со знанием английского. Но атмосфера, царящая на интервью, откровенные взгляды будущих начальников так не совпадали с ее представлением о работе, что она сбегала, еле дождавшись конца расспросов.
Через полгода Ора отправилась регистрироваться на биржу труда.
– Н-да, – чиновница сочувственно повертела в руках новенький диплом. – Совсем, говоришь, никак.
Она посидела еще с минуту, словно примеряясь, присматриваясь к Оре.
– Есть у меня предложение, хорошая работа, и денежная, нарасхват идет. Но придется опять учиться, и на английском. Ты вправду его хорошо знаешь?
Ора улыбнулась.
– Как иврит. А может, и лучше.
– Появилась новая специальность – компьютерная графика. Через две недели открывается первый курс. Ты, вообще-то, рисовать любишь?
Ора, подобно многим другим девочкам, покрывала свои школьные тетради изображениями принцесс в бальных платьях, смешных щенков с оттопыренными ушами и прекрасных принцев в золотых коронах. Поэтому на вопрос чиновницы она уверенно сказала – «да».
Так решилась ее судьба. Работа на компьютере оказалась похожей на игру, Ора благодаря знанию английского и привычке читать все материалы по изучаемому предмету проникла в самые недра программ. Закончив курс, она моментально устроилась на работу в книжное издательство. Платили хорошо, и условия тоже оказались весьма приличными. Она сидела в отдельной комнате с кондиционером, слушала музыку и рисовала – играла на компьютере. Иногда заигрывалась так, что не замечала конца рабочего дня и пересиживала по два-три часа сверх положенного времени.
Хозяин издательства быстро оценил прилежание и способности новой работницы. Ее зарплата постоянно росла, а мнение стало одним из определяющих. Перед тем как взять новый заказ, хозяин вызывал Ору к себе – посоветоваться.
Издательство выпускало календари, рекламные буклеты, афиши, проспекты, дела шли успешно, и одного графика стало не хватать. Приняли еще одного, и еще, Ора стала начальницей группы. Зарплата опять выросла, она купила машину и стала ездить к своему издательству в Южный Тель-Авив на новеньком, вишневого цвета, «Пежо».
Прошло несколько лет. Интересы Оры не изменились, она по-прежнему любила английскую литературу и компьютерную графику. Со временем музыка начала занимать в ее жизни всё больше и больше места. Увлекалась она вокалом, и в ее комнате целыми днями звучал контратенор, высокий мужской альт. Альфред Деллер – она знала наизусть каждую ноту на его кассетах. Пронзительный, на грани фальцета, голос уносил ее воображение в далекое прошлое, где среди яблоневых садов старой Англии бродят единороги, и прекрасные юноши поют дивные гимны еще более прекрасным девушкам.
Кроме работы и музыки иных занятий у Оры не было. Ее школьные подруги и университетские приятельницы выходили замуж, рожали детей, а она – она продолжала слушать музыку и рисовать. Понять эту загадочную предопределенность никто не мог: Ора была высокого роста, с крупными, но не грубыми чертами лица, спокойными серыми глазами, опушенными длинными ресницами. Волосы она носила до пояса, густые, с играющим каштановым блеском, талия была немного высоковатой, но внушительная грудь моментально переключала внимание на себя. В общем, среди знакомых Ора слыла если не красавицей, то, несомненно, весьма миловидной девушкой.
Тем не менее за многие годы с ней никто и ни разу не пытался познакомиться достаточно серьезно. Предложений хватало, но сквозь них так явно сквозило вожделение, что Ора немедленно пресекала эти попытки еще на самых дальних подступах. Ведь хотели не ее, Ору, а только ее тело.
Так она дожила до тридцати двух лет. Родители вышли на пенсию, профессиональное будущее дочери их больше не волновало. Главным предметом забот и разговоров стала несложившаяся личная жизнь умницы и красавицы Оры. С помощью тетушек, друзей и знакомых они насылали на нее толпы всевозможных женихов, но все, как один, испарялись после одной-двух встреч. Оре женихи казались суетливыми, одержимыми похотью существами, прикосновения их потных рук вызывали омерзение, а шутки казались пошлыми и примитивными.
Можно сказать, что Ора была вполне довольна своей судьбой. Она занималась тем, что ей нравилось, дни легко и привычно катились мимо. Сетования родителей и восторги подруг не вызывали в ее душе никакого отклика. Она не могла понять, почему возню с вечно орущими, дурно пахнущими младенцами называют счастьем. Обзавестись таким счастьем ей даже не приходило в голову.
Понятно, когда люди женятся и начинают жить вместе, то, как следствие, могут возникнуть подобного рода неприятности. В рамках брака с ними еще как-то можно примириться, но добровольно укладываться в одну постель с мужчиной ради малопонятных радостей и утех Оре совсем не хотелось.
Перелом в ее жизни наступил неожиданно. Впрочем, переломы потому так и называются, что возникают неожиданно, из-за куста, разграничивая жизнь на «до» и «после».
Ора ехала в Эйлат, три дня в хорошей гостинице за счет фирмы, подобного рода бонусы выпадали ей примерно два раза в год. В Эйлате она уезжала на коралловый риф, рядом с египетской границей и с утра до вечера читала, удобно расположившись в шезлонге под навесом из пальмовых листьев. На заигрывания мужчин, то и дело подсаживающихся к ее шезлонгу, она отвечала отрицательным покачиванием головы, а особенно непонятливым прямо объясняла, что не заинтересована в продолжении разговора.
Дорога предстояла длинная, около пяти часов за рулем. Ора всегда выбирала шоссе, ведущее через махтеш Рамон, чтобы полюбоваться гигантской «ступкой» из черно-коричневых скал, созданной природой посреди желтой пустыни Негева. Она припасла кассету клавира Баха, с быстрым, точно осенний дождь, Гульдом, клавесинные концерты Гайдна в торжественном, немного тягучем исполнении Пиннока и Пятую симфонию Малера с Барбиролли.
Но получилось иначе. На перекрестке перед Беер-Шевой к ее машине подошел юродивый в черной кипе. Из тех, что, безжалостно сотрясая пустые жестянки из-под колы с отрезанным верхом, выпрашивают копеечное подаяние у водителей. Она привычно опустила окно и вытащила мелочь, заготовленную для этой цели в кармашке приборной доски.
Ора всегда подавала нищим, тяжело собирающим гроши под палящим солнцем, посреди вони выхлопных газов. Но этот нищий не просил, а давал.
– А вот послушай, – сунул он в руку Оры магнитофонную кассету. – Послушай, послушай, максимум выкинешь, если не понравится.
Она хотела возразить, что не нуждается в дешевом промывании мозгов, но тут зажегся зеленый, машина впереди тронулась с места, и Ора покатила вслед за ней, сжимая в руке дурацкую кассету.
Поначалу она решила избавиться от нее на ближайшей бензоколонке и, еще сердясь на юродивого, небрежно бросила кассету в карман двери. Но потом, спустя сорок минут, когда дорога и Гайдн вернули ее в привычное состояние равновесия, ей показалось интересным послушать, о чем всё же идет речь.
Проповедник говорил с сильным йеменским акцентом, перемежая рассуждения о душе, вечности и смысле жизни, вывернутыми наизнанку расхожими анекдотами в народном стиле. Ора слушала его с ироничной улыбкой, и вдруг слезы сами собой полились из ее глаз, полились с такой силой, что ей пришлось остановить машину.
Слезы застали ее у подножия горы, на вершине которой желтел набатейский город, давно покинутые развалины. Люди ушли отсюда много веков назад. По камням, медленно разъедаемым горячими ветрами пустыни, бегали только ящерицы и шакалы.
Вот так и ее жизнь, что останется после нее, буклеты, рекламные проспекты? На что ушли лучшие годы, молодые силы, свежая голова? Неужели ради этого она появилась на свет?
Эти мысли и раньше приходили Оре в голову, но она привычно отводила их в сторону, переключаясь на что-нибудь, необходимое в тот момент. Сейчас же, посреди пустыни, наедине с самой собой, она не смогла или не захотела отвести глаза.
Негодяй проповедник! Ора с раздражением надавила клавишу, выхватила кассету из магнитофона и, приоткрыв дверь, швырнула в сторону. Кассета ударилась о придорожный камень и раскололась на части. Горячий ветер тут же подхватил черную полосу магнитной ленты, и понес, разматывая и крутя в мини-смерчах, бегущих по бугристой поверхности пустыни.
До Эйлата она доехала, стараясь не думать об услышанном. Ловкие демагоги, они знают, как вывести человека из душевного равновесия. Она, Ора, порядочный, добросовестный человек, честно зарабатывает свой хлеб, не совершает подлостей, помогает родителям. Если бы все члены общества вели себя, подобно ей, мир выглядел бы совсем по-другому, и проповедникам в этом благополучном и правильном мире было бы нечего делать. Ей нечего стыдиться и не о чем сожалеть.
Жизнь снова покатилась по привычному распорядку: знакомая гостиница, ужин, вечерняя прогулка вдоль эйлатской набережной, огни, музыка, веселые лица на променаде, а чуть в стороне черные силуэты пальм на пустом пляже, уже прохладный песок и искрящаяся, плывущая, пляшущая поверхность моря. Сколько людей приходили к нему подобно ей, стояли на этом самом месте, прислушиваясь к шуму волн, думали о своем, волновались, беспокоились, верили, а потом сгинули навсегда, словно и не было их вовсе.
Утром на пляже она то и дело откладывала книгу, переводила взгляд на блестящую поверхность моря, на охряную, покрытую дымкой, горную гряду за Акабским заливом и думала. Впервые в жизни Ора не отталкивала от себя беспокойные мысли, а позволила им завладеть душой. Она прокручивала их так и эдак, примеряла и, отойдя в сторону, смотрела на себя саму. Затем снова подносила к глазам книгу и ныряла в мир придуманных чувств.
Весь второй день своего отпуска Ора пролежала в шезлонге, рассматривая залив. Ей почему-то казалось, что в природе кроется какая-то тайна, которую ей необходимо разгадать. Пока еще не понимая как и для чего, она изо всех сил пыталась запомнить полосу чернильно-черной глубокой воды за белыми, с тремя красными полосками, буйками фарватера, и лазоревые вкрапления шевелящегося сияния над коралловым рифом. Поверхность воды покрывала частая рябь, с неожиданными гладкими полосами, там, где во фронте ветра просвистывала прореха.
Струящийся, прихотливо изломанный силуэт гор над Акабой. Утром их очертания смазаны волнами белесого тумана. Сквозь него небрежным наброском прочерчены силуэты горных хребтов.
Неспешно помахивая крыльями, низко над водой стелется чайка. Сторожко вращается радар патрульного катера, замершего у Табы, границы с Египтом. Горы на иорданской стороне выглядят далекими театральными декорациями: пунктирный ряд зубцов, провал голубеющего воздуха и сразу за ним еще один ряд, повыше, на фоне более высокой третьей гряды. Впадины и выступы потихоньку заливает сияние подступающей жары. Спустя час дымка исчезает, растворившись в невыносимо белом мареве эйлатского полудня.
Горы за египетской границей, освещенные низким утренним солнцем, темно-коричневые, с глубокими расселинами, залитыми влажной, бархатной тенью. Отроги палевого цвета сбегают к плоской, прохладной поверхности залива и сливаются с ним в голубом тумане нового дня.
Солнце поднимается выше, и постепенно проявляется из тумана хаотическое нагромождение выступов и впадин, пиков, провалов, вишневых проплешин иорданского хребта. Портальные краны акабского порта возникают над берегом, уродливым призраком индустрии на фоне девственно распахнутых ущелий.
Днем высоко стоящее солнце заливает горы желтым тягучим жаром, вода белеет, она уже не чернильная, а бирюзовая, с полосами аквамарина. Горы так раскалены, что на них больно смотреть. Падающий вертикально свет уплощил их, превратив в багровые жестяные треугольники. Еще немного, и они расплавятся, потекут в море, извергая фонтаны пара.
Солнце садится, возвращая горам рельеф и глубину. Вода в заливе снова темнеет, на ее фоне хорошо видны два грязно-серых купола доков иорданского порта. Утром они казались ослепительно белыми.
Возвращаются из Табы туристские кораблики, копии парусников восемнадцатого века. Паруса скатаны, кораблики устало тянутся моторным ходом. Доносящаяся с них музыка тоже звучит устало.
Еще светло, но дружно зажигаются огоньки бакенов. Горы багровеют: охру сменяет терракота, а ее, в свою очередь, вытесняет дразнящий цвет молодого красного вина. У основания гряды возникает первая тень. Поначалу она кажется налетом пыли, который вот-вот сдует ветром. Но тень чернеет, ползет верх к зубчатой линии, отделяющей красное от голубого. Она расширяется с устрашающей скоростью, и всего за несколько минут накрывает горы почти до самой вершины.
Разом вспыхивают огни на иорданском берегу: голубые цепочки фонарей вдоль дорог. Портовые краны, пирсы и молы переливаются желтым и оранжевым.
У подножия гряды уже ночь, но линия зубцов еще краснеет. Небо над ней стремительно выцветает, из темно-голубого превращаясь в белесовато-желтое, и в нем, прямо над пиками, словно соединяясь с огнями у подножия, предательски проявляются тяжелые звезды юга. Воздух сереет, меркнет, вода наливается синевой, и над заливом минут двадцать величественно и строго стоят черные, с красными вершинами, горы.
Вода чернеет, густеет воздух, и постепенно всё сливается: небо, горы, залив, воздух, и только неутомимо дрожащие огоньки напоминают о том, что завтра всё начнется с самого начала.
К вечеру Ора пожалела о том, что выбросила кассету. Возможно, в конце записи проповедник, после беспокойных вопросов, говорил немного и об ответах. Интересно, насколько они совпадут с теми, которые Ора нашла для себя сегодня?
Возвращаясь из Эйлата, она с нетерпением ждала, когда наконец окажется на перекрестке под Беер-Шевой. Но юродивого там не оказалось, перекресток был пуст. Ора с досадой нажала газ и помчалась по тель-авивскому шоссе.
«И что за место такое, – думала она. – В ту сторону ехала с раздражением и в обратную тоже, но с обратным знаком. Заколдованное, страшное место!»
Следующие полгода Ора медленно подбиралась, подтягивалась к тому главному, что проявилось, выплыло из тумана неопределенности на эйлатском пляже. О принятом решении она и не подозревала, оно само сложилось в ней, и только спустя полгода, после целой библиотеки пересмотренных книг и десятков часов одинокого размышления, она призналась самой себе, что теперь ее дорога должна идти в совсем другом направлении.
Поделиться своими сомнениями Оре было не с кем. Родители ее давно не понимали, она была бесконечно мила с ними, но понять смятение, охватившее ее душу, они не могли. Она опасалась, что даже разговоры о сделанном ею выборе могут привести их в отчаяние, и поэтому первый свой шаг по новому пути сделала далеко от дома.
Через квартал от издательства находилась сефардская синагога. Эстетическим запросам Оры мешала аляповатая безвкусица ее дизайна: бьющая по глазам дешевая позолота, дурно исполненные рисунки на стенах и потолке, хрустальные люстры и цветастые ковры на полу. Преодолев себя, она поднялась на женскую половину и прислушалась к молитве.
Музыкальная основа мелодического речитатива сильно отличалась от привычной ее уху, но в округлой замкнутости фраз, в настойчивых рефренах и внезапных провалах в неожиданные, ничем не подготовленные ниши, чувствовались скрытые сила, самобытность.
На женской половине неистово раскачивалась у стены девушка в длинном, ниспадающем до поясницы головном платке. Возле занавески, прикрывающей окно на мужскую половину, сидела в глубоком кресле немолодая женщина. Поминутно отрывая глаза от книги, она беззастенчиво рассматривала Ору с головы до ног.
Прошло минут десять, молитва закончилась и Ора уже собралась уходить, когда женщина, легко поднявшись, подошла к ней.
– Впервые здесь? – спросила она участливым тоном. Так разговаривают врачи в приемном покое больницы. Следующим вопросом должен был стать «на что жалуетесь?», но Ора, не дожидаясь, сказала:
– Да, впервые. Я вообще первый раз в синагоге.
Глаза женщины заблестели.
– Ты пришла в хорошее время, – произнесла она, ласково прикасаясь к руке Оры. – Сегодня день рождения Моше, учителя нашего. Подходящий момент начать новую жизнь. Меня зовут Симона.
Женщина говорила с явным сефардским акцентом. Так изъясняется простонародье, и Ора обычно сторонилась таких людей. Но тон у женщины был задушевный, она хорошо улыбалась, и Ора вступила в разговор.
– А чем он подходящий? – задала она свой первый вопрос, еще не подозревая, что открывает им двери в новое для себя пространство многочасовых бесед с Симоной. – Ора, – тут же добавила она. – А меня Ора.
– Очень приятно, – Симона улыбалась искренне, и ее акцент вдруг перестал мешать Оре. Вернее, она просто перестала обращать на него внимание. – Состав судей подходящий.
Заметив недоумевающий взгляд Оры, она продолжила.
– Каждое дело, начинающееся на земле, сначала обсуждается на небесах. Судьи могут разрешить, а могут запретить. Если запретят, сколько ни бейся, ничего не получится. А коль разрешат – всё пойдет без сучка и задоринки.
– Мне казалось, – возразила Ора, – что там, – она подняла глаза кверху, – есть только Он один, и Он всё решает Сам.
– Всевышний ничего не делает, не посоветовавшись прежде с высшим небесным судом ангелов. Так написано в наших книгах.
– В каких книгах? – спросила Ора. – Их можно почитать?
– Часть можно почитать, – ответила Симона, – а часть можно только послушать. Не всё записано, есть знание, передающееся из уст в уста.
Оре это показалось интересным и таинственным. Ей захотелось приобщиться к тайному знанию, стать одними из тех уст, в которые его передают.
– Моше, наш учитель, – продолжила Симона, – родился и умер в один и тот же день. Это значит, что судьи, пославшие его в нижний мир, присутствовали при возвращении, то есть были расположены к нему. А еще это значит, – тут она выразительно посмотрела на Ору, – что сегодня хорошо не только начать новую жизнь, но и закончить старую.
– А разве это не получается одновременно? – удивилась Ора.
– У кого как. Иные умирают еще в младенчестве и живут мертвыми много лет подряд, до самой физической смерти.
– Невозможно! – воскликнула Ора. – Одно слово противоречит другому. Мертвые не живут.
– Злодеи при жизни называются мертвыми, – сказала Симона. – Так написано в наших книгах. А праведники и после смерти остаются живыми.
Ора начала приходить в сефардскую синагогу каждый день и подолгу беседовать с Симоной. Говорили не только о религии, но и о моде, ценах, магазинах, политике. Симона обладала живым умом, гибким и текучим, точно вода. Игривая и переменчивая, она каждую беседу превращала в маленький спектакль.
– Ты должна была стать актрисой, – повторяла, смеясь, Ора.
– Не дай Б-г! – восклицала Симона, делая большие глаза. – Не дай Б-г!
Чуть полноватая для своих метра шестидесяти, она двигалась необычайно легко, картинно взмахивая руками. Изображая ужас, Симона чуть приседала, расширяя глаза, а когда смеялась, то покачивала подбородком и вздрагивала плечами. Глаза у нее были темно-коричневые, кожа смуглая, но гладкая, как у ребенка, зубы ровные, а волосы под платком еще совсем черные, с кое-где просверкивающими, будто молнии, серебряными нитями. Поближе узнав Симону, Ора лишь диву давалась, как под оболочкой чопорной матроны может скрываться веселый и азартный человек.
Общих точек соприкосновения поначалу у них было немного, познания Симоны лежали в совсем другой области. О близкой сердцу Оры литературе она не знала почти ничего, культурный багаж составляли несколько выученных в детстве стихотворений Бялика. Имена Джойса или Кафки являлись для нее напрасным сотрясанием воздуха. Для развлечения Симона читала мидраши и книжку талмудических историй «Эйн Яаков», ежедневно проборматывала порцию псалмов, и всё свободное от забот по дому время проводила в синагоге, благо она располагалась в соседнем доме. Именно по настоянию Симоны Ора сменила свое нерелигиозное имя на библейское Эстер. Выбор объяснялся очень просто: и то и другое начинались на букву «алеф».
– Но ведь Симона тоже не танахическое имя? – удивилась Ора, когда они впервые заговорили на эту тему.
– Меня назвали в честь прабабушки, большой праведницы, – с гордостью объяснила Симона. – Она была женой главы ешивы кабалистов в Атласских горах.
– Ну и что? Значит, и бабушку назвали неправильно. Зачем же повторять ошибку?
– У нас дают имена или танахические, или в память праведников. Даже если его звали не так, как в Священном Писании, он сам, своей жизнью, освятил это имя, и с тех пор оно стало разрешенным.
– Тогда наверняка была какая-нибудь праведница по имени Ора. Зачем же мне менять имя?
– Мне такая праведница неизвестна. Если ты знаешь – расскажи.
Эстер запнулась о выступ асфальта и ударила палец. Слезы, теперь уже подкрепленные болью, хлынули с новой силой. Согнувшись, она ощупала ступню. Ну, так и есть, чулок порван. Опять расходы. Дело не в деньгах, их, слава Б-гу, хватает, а в дополнительных заботах. Снова идти в магазин – как будто мало времени она тратит на покупки. Нет, на сей раз она купит сразу десять пар, и пусть себе рвутся на здоровье!
К счастью она познакомилась тогда с Симоной или к несчастью? Иногда она думает так, иногда по-другому. Может, и не было бы ничего страшного в этом знакомстве, если бы она была умнее и слушала себя, а не Симониных советов.
Когда Симона заговорила с ней о замужестве, они были знакомы около года, провели вместе несколько суббот. Эстер успела запомнить имена девяти Симониных детей, а ее муж, вечно насупленный раввин, погруженный в свои мысли, никому не ведомые и потому кажущиеся особенно таинственными и недоступными, разговаривая с ней, уже не отводил глаза в сторону. Вначале эта его манера сильно обижала Эстер, но потом Симона объяснила, что кабалисты не смотрят на незнакомых женщин, дабы не подвергнуться ненужным влияниям.
– Твой муж кабалист? – удивилась Эстер. Ей казалось, что кабалисты – это давно исчезнувшие кудесники, обитавшие в пещерах или древних городках вроде Цфата. Днем они прятались в задних комнатах старых синагог, а по ночам при мерцании свечи изучали мистические книги. В нынешнем мире компьютеров и беспощадного электрического света для них попросту не осталось места.
– Разве ты до сих пор не поняла? – в свою очередь удивилась Симона. – Я из семьи потомственных кабалистов. И мой муж тоже. Только об этом не принято говорить вслух, тайное знание потому и называется тайным, что о нем не кричат на всех перекрестках.
– И твой муж сейчас учит кабалу?
– Конечно, учит! А чем он еще занят с утра до самого вечера? Вернее, с вечера до утра.
Рассказанное Симоной словно зажгло невидимую до сих пор лампочку. Нет, не лампочку, а старинный канделябр с тремя свечами. Их мягкий свет придал милому лицу подруги новое очарование.
Осторожно, на цыпочках, Симона начала выспрашивать у нее подробности личной жизни. Подробностей было немного, собственно говоря, вся личная жизнь Эстер состояла из нескольких закончившихся ничем свиданий да бестолковых разговоров по телефону с еще более бестолковыми знакомыми ее родителей. Однако в вопросах Симоны ощущалась определенная цель, и Эстер быстро сообразила, что именно она хочет узнать.
– Тебе интересно, можно ли на меня ловить единорогов? – спросила она, с трудом удерживая смех.
– Кого-кого? – не поняла Симона.
– Водились раньше такие звери с одним рогом. Изловить их не было никакой возможности, единственная ловушка, в которую они попадались, представляла собой лоно девственницы.
– Глупости какие! – покраснела Симона. – Глупые сказки.
– Может, и глупые, – не смутилась Эстер. – Но именно это ты и хотела узнать.
– Да, – призналась Симона. – Именно это.
– Так и спросила бы прямо, зачем огород городить!
– Прямо неудобно. Можно поставить человека в неловкое положение. Вот ты сама всё поняла и рассказала. А могла бы и не понять или не захотеть. Тогда бы я сама поняла.
– Да ты, никак, замуж меня собралась выдавать? – сообразила наконец Эстер.
– Конечно! – тут же согласилась Симона. – Нехорошо человеку быть одному.
– А мне хорошо. И даже очень. И менять это «хорошо» на лишь бы кого я не собираюсь.
– Про лишь бы кого речь не идет, – заверила Симона. – Разве я тебе враг? Посмотри, посмотри на меня, я тебе враг, враг?
Эстер засмеялась и обняла Симону.
– Конечно, нет. Какой ты враг! Ты моя лучшая подруга.
Она задумалась на секунду.
– Знаешь, пожалуй ты не только лучшая, но и единственная.
Симона счастливо улыбнулась и сочно чмокнула Эстер в щеку.
– Уж положись на меня. Плохого я тебе не приведу.
Вечером, удобно устроившись в постели с книжкой, Эстер припомнила дневной разговор и прыснула от смеха. В команду ее родителей и тетушек теперь включилась Симона. Национальный спорт – женитьба знакомых и родственников. Понятное дело, видят, что кому-то хорошо, завидуют и хотят немедленно привести его к общему знаменателю.
Она еще улыбалась, мысленно усаживая Симону на один диван с тетей Полей из Беер-Шевы, как вдруг неожиданно для себя самой поняла, что ждет Симониных предложений и рассчитывает, будто новый мир, в который она потихоньку вступает, откроет перед ней новые возможности, более манящие, чем унылые перспективы прошлого.
Да-да, это был один из последних вечеров ее прежней жизни. Спустя несколько дней события начали разворачиваться с устрашающей быстротой. Каждый небольшой шаг неминуемо вызывал к действию следующий, отказаться или изменить случившееся казалось невозможным. Так ей тогда казалось, но потом, перебирая в памяти те дни, Эстер поняла, что в любой момент могла остановиться, переждать или совсем выйти из игры.
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru