[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2005 ЭЛУЛ 5765 – 10 (162)
ИсториЯ одного стереотипа
Габриэла Сафран
«Переписать еврея…» Тема еврейской ассимиляции в литературе Российской империи (1870–1880 гг.)
СПб.: Академический проект, 2004. – 240 c.
Еврей в русской литературе – гость сравнительно поздний. Интерес русских писателей (как и русского общества в целом) к еврейской проблематике зародился даже не в середине, а во второй половине XIX столетия. Утверждение это может показаться спорным – и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Гоголя нетрудно найти разной степени брезгливости упоминания о евреях; персонажи-евреи встречались у Булгарина, Кукольника, Лажечникова, Нарежного и других прозаиков, поэтов и драматургов той эпохи. Однако в литературе первых десятилетий XIX века евреи были, а еврейского вопроса – точь-в-точь по Ильфу и Петрову – не было. Для образованного человека пушкинской поры еврейская тема находилась не просто на периферии сознания – она вообще не могла являться предметом сколько-нибудь серьезной рефлексии. Исключения составляли только чиновники, занимавшиеся евреями по должности, как Державин, либо люди, увлеченные проектами государственного устройства (случай Пестеля).
Поэтому нелепо, как это часто делается, на основании пасьянса из нескольких случайных цитат объявлять антисемитом, например, Пушкина. Пушкин антисемитом не был. По крайней мере, он не был антисемитом сознательным и идейным, как, например, спустя полвека Достоевский. Отвращение к еврею было заложено у людей пушкинского круга на уровне рефлекса, инстинкта: «Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений. Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия». В этом часто цитируемом пушкинском фрагменте 1827 года интереснее всего автоматизм реакции на появление мнимого «жида»: едва увидел – и тотчас «поворотился спиною».
Для пушкинских упоминаний о евреях характерно всякое отсутствие личного чувства и вообще какой бы то ни было индивидуальной окраски. Как только речь заходит о евреях, у самого оригинального из русских поэтов наготове цельные словесные и сюжетные блоки, которые он вставляет в свои произведения, нимало не изменяя. Совершенным штампом смотрится, например, «презренный еврей» из стихотворения про «черную шаль» – не случайно этот эпитет в тексте никак не мотивируется, словно будучи изначально прикреплен к существительному. А «проклятый жид, почтенный Соломон» из «Скупого рыцаря»? А торгующий ядами аптекарь Товий из той же «маленькой трагедии»? Разве это не одномерные классицистические аллегории злодейства, случайно попавшие в романтический текст? В них нет и не может быть никакой внутренней динамики, они не герои и даже не персонажи, а декорации, на фоне которых разворачивается действие.
Точно так же несамостоятелен в своих еврейских сюжетах и Лермонтов, чьи «Испанцы» заимствованы у Лессинга, а «Еврейская мелодия» – у Байрона. Называть его на основании этих произведений юдофилом столь же бессмысленно, как и записывать Пушкина в юдофобы. Евреи, как таковые, занимали обоих поэтов в одинаковой степени, то есть по сути не занимали вовсе. Лермонтов просто воспроизводил другие стереотипы, восходящие к западной просвещенческой и романтической традиции. Впрочем, еврей-шпион у него тоже мелькает – в поэме «Сашка».
Даже самое известное «еврейское» место у Гоголя – вызвавшее немало нареканий мажорное описание учиненного казаками погрома в «Тарасе Бульбе» – продиктовано не личными эмоциями автора, а законами жанра. Героический эпос требует черно-белой палитры – акцентирования сверхчеловеческих достоинств одной стороны и полного ничтожества другой. Поэтому и поляки, и евреи – да, собственно, все, кроме запорожцев, – в гоголевской повести не вполне люди, а скорее некие человекоподобные манекены, существующие для демонстрации героизма главного героя и его воинов, как татары в былинах про Илью Муромца или мавры в «Песни о Роланде». Эпическое и этическое начала не то чтобы вступают здесь в противоречие, – просто первое начисто исключает саму возможность проявления второго.
Как уже было сказано, по-настоящему евреи начинают интересовать русскую интеллигенцию лишь начиная с 1860–1870-х годов – то есть в тот период, которому посвящено исследование американской славистки Габриэлы Сафран. В это время еврейское население Центральной России, особенно обеих столиц, стремительно растет, увеличивается число ассимилированных евреев, еврейские интеллектуалы и представители еврейского капитала занимают всё более видное место в русском обществе. На первом плане оказывается вопрос еврейской идентичности и возможности отказа от нее путем интеграции еврея в нееврейскую культуру.
Эту тему и пытались осмыслить – каждый по-своему – четыре героя монографии Сафран: Григорий Богров, Элиза Ожешко, Николай Лесков и Антон Чехов. Раздел, посвященный первому из них, пожалуй, самый ценный в книге – творчество одного из основателей русско-еврейской литературы остается практически неисследованным, а сам он прочно забыт. Зато главы о «еврейских» произведениях Ожешко читать куда занятнее – польская патриотка сортировала ассимилированных евреев на положительных и отрицательных в зависимости от того, в какую именно культуру они интегрировались: ополячившиеся, разумеется, попадали в первую категорию, обрусевшие – во вторую.
Что касается русской словесности, то в ней могли осваиваться и отвергаться какие угодно художественные методы, одно течение сменяло другое, однако стоило речи зайти о еврее, как неизменно возникал один и тот же тип, крайне редко отклонявшийся от весьма примитивного шаблона, сложившегося еще в начале XIX века. Те же авторы, которые отказывались от какой-либо из составляющих стандартного образа, были вынуждены едва ли не оправдываться. Сафран приводит характерный фрагмент неопубликованного письма Лескова к его издателю Суворину, где прозаик объясняет, почему он не использовал стандартные приемы передачи еврейской речи при написании рассказа «Ракушанский меламед»: «Я не знаток жидовского жаргона и не на нем играю, а строил всё на жидовском настроении, имеющем свои основы в жидовской талмудической морали и суеверных предрассудках, которые в этом племени сильнее, чем во всяком другом; но о них обыкновенно не говорят беллетристы, потому что не знают их, – потому что их изучить труднее, чем смешить жаргоном».
Едва ли не самым ярким и художественно значительным образцом рефлексии по этому поводу стал подробно анализируемый Сафран рассказ Чехова «Тина». Он соткан из стереотипов и штампов, частично обыгранных автором, частично оставленных без изменений. В центре коллизии здесь, как обычно в «еврейском тексте», оказывается женщина – роковая еврейка с библейским именем Сусанна, соблазняющая сперва офицера, явившегося к ней за деньгами своего кузена, а затем и самого заимодавца ради того, чтобы не отдавать им деньги. Сам этот сюжет чрезвычайно характерен – такие занятия, как сутенерство и проституция, в антисемитском «коллективном бессознательном» были прочно закреплены за фигурой еврея (вспомним хотя бы тургеневского Гиршеля из рассказа «Жид», торговавшего своей дочерью). Не менее характерно и упоминание, что Сусанна – наследница водочного магната: образ еврея-спиртопродавца также являлся неотъемлемой частью юдофобского дискурса эпохи.
Гораздо интереснее, впрочем, проследить, как работал повествователь с теми штампами, нелепость которых в полной мере сознавал. «Здешние барыни говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой исчерпывается всё их остроумие», – замечает героиня. Однако особый аромат – «густой до отвращения запах жасмина» – всё равно оказывается одним из лейтмотивов образа Сусанны, сопровождая ее на всем пространстве текста. Точно так же героиня последовательно сравнивается с барашком, индюшкой, кошкой, угрем – метафоры пусть и более благородные по сравнению с традиционными пауком, клопом или коршуном (именно с ними обычно сравнивали еврея русские антисемиты второй половины XIX века), но взятые из того же зоологического ряда. Можно заключить, что подобный отказ от стереотипов, на деле оборачивающийся их остранением и повторением на новом витке, составляет самую сущность метода работы Чехова с еврейской темой.
Отрицая стереотип и затем возвращаясь к нему, писатель утверждает его уже в новом качестве – не как оторванный от действительности предрассудок, но как важную черту самой реальности. «Что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе», – роняет Сусанна, однако сама оказывается готова на всё ради денег. Она презирает женщин (поручик Сокольский называет ее «женофобкой»), но при этом ведет себя как роковая женщина, соблазняя и используя мужчин, затягивая их в свою «тину», привязывая к себе и разбивая их судьбы.
Героиня всячески демонстрирует свое вольное отношение к еврейской традиции, и сама на первый взгляд лишена специфически еврейских черт – она ходит к обедне, речь ее практически свободна от акцента, сама она полагает, что «мало похожа на еврейку», и в комнате у нее нет «почти ничего еврейского». Она произносит целую обвинительную речь в адрес еврейских женщин, однако всё ее поведение выдает в ней типичную еврейку – такую, какой рисовала ее русская литература предшествовавшего периода: алчную, аморальную, беспринципную, почти инфернальную («нешто к той… к тому черту съездить?» – размышляет Крюков), и в то же время… неотразимую.
Так Чехов фактически подвел черту под осмыслением опыта еврейской ассимиляции в литературе рассматриваемого периода. Вытекающий из его рассказа вывод очевиден: все попытки интеграции в чужую культуру бесполезны, индивид так же бессилен преодолеть в себе национальные черты, как и изменить свои гендерные характеристики; выйти из еврейства невозможно, как нельзя перестать быть женщиной.
Михаил Эдельштейн
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru