[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2005 ЭЛУЛ 5765 – 10 (162)
РАББИ ШМУЭЛ А-НАГИД
Маркус Леман
Окончание. Начало в № 9–12, 2004; № 1–4, 6–9, 2005
Естественно, мыслей своих он не выдал, а продолжал, едва не плача, упрашивать рабби Шмуэла заступиться за него перед Бадисом. В конце концов рабби Шмуэл пообещал сделать всё от него зависящее, но про себя решил: если и будет просить Бадиса, то лишь о том, чтобы сохранить жизнь этому несчастному, но отнюдь не свободу. Страшно подумать, что может натворить такой человек, будучи отпущен на все четыре стороны!
Когда спустя некоторое время халиф вернулся в шатер рабби Шмуэла, Аль Футух бросился перед ним на землю с громким криком:
– Господин мой! Помилуй меня во имя всего святого! Клянусь тебе: я невиновен! Пощади!
– Что? – мгновенно вскипел Бадис, и глаза его загорелись недобрым огнем. – Это ты?.. И ты, негодяй, смеешь являться к моему визирю?! Разве не ты сплел весь этот гнусный заговор против меня, не ты внес раздор в мою семью? А теперь валишься мне в ноги, хнычешь и заявляешь, что ни в чем не виноват передо мной! Неужели, по-твоему, провести меня ничего не стоит?
– О, молю тебя, господин мой, яви великую милость слуге своему! – вновь воззвал к Бадису Абу Аль Футух со слезой в голосе. – Не вини меня в преступлении, которое совершил твой племянник. Б-г свидетель – я в нем не замешан. Я действительно сопровождал Йезира во время бегства. Но присоединился к нему единственно по той причине, что, будучи его близким другом, опасался обвинений и подозрений, которые могли бы обрушиться на мою голову совершенно незаслуженно! Теперь я припадаю к твоим ногам и прошу милосердия. Если господин мой халиф желает, чтоб я признался в преступлении, в котором не участвовал, – я готов и на это. Я готов на всё, лишь бы добиться от тебя снисхождения. Прошу тебя, поступи со мной так, как единственно должен поступить столь великий государь. Ты – отец страны, ты будешь выше мести, выше обиды, ты не станешь держать зла на такого маленького человека, как я. Молю тебя, верни меня в лоно семьи!
Бадис помолчал, словно о чем-то размышляя, потом обратил к рабби Шмуэлу вопросительный взор.
– Знаешь, – раздумчиво проговорил рабби Шмуэл, – я бы посоветовал тебе помиловать его и заменить смертный приговор пожизненным заключением.
– Ах ты, грязный еврей! – закричал Абу Аль Футух не своим голосом. Он не ждал подобного поворота дел. – Так-то ты за меня заступаешься! Где ж твои обещания? Жизнью клянусь, если когда-нибудь мне удастся выйти на свободу, я тебя не пощажу!
Этими словами Абу Аль Футух подписал себе смертный приговор.
Поскольку Бадис намеревался пользоваться услугами главного визиря до конца своих дней, он отнюдь не желал ему скорой кончины. Ни на миг не задумываясь, халиф произнес:
– Нет, мы сделаем по-другому. Ты получишь полное прощение – в знак уважения к твоей неслыханной учености. Возвращайся в Гранаду. Там ты сможешь соединиться с семьей.
В припадке бурной радости Аль Футух не расслышал насмешливой интонации, явственно прозвучавшей в голосе Бадиса. Он бросился целовать халифу руки, уверенный, что ему выпала невероятная удача.
В тот же день Аль Футух отправился в Гранаду в сопровождении двух верховых воинов. Но как только на горизонте показался город, всадники заковали его в кандалы, а потом, добравшись до дворца, бросили в подземелье «Аль Хамры». Там он провел под пытками несколько ужасных дней.
Спустя некоторое время Бадис приказал привести Аль Футуха к себе. Едва пленник показался на пороге, он обрушил на него поток злобных ругательств и завершил свой монолог словами:
– Не помогли тебе твои звезды, мерзкий лжец! Разве ты не обещал моему глупому и подлому племяннику, что он сбросит меня с трона и будет царствовать в Гранаде целых тридцать лет? Не вышло! Лучше б ты постарался разглядеть в расположении звезд собственную судьбу. Тогда, может, ты сумел бы спастись сам. А теперь твоя жизнь в моих руках.
Аль Футух молчал. Пока в душе его теплилась надежда увидеть жену и детей, он изображал смирение, лгал, изворачивался. Теперь, поняв наконец, что дело проиграно и надеяться не на что, он снова обрел мужество, гордость и силу. На устах его появилась презрительная усмешка, лицо выражало полное спокойствие, полное безразличие к происходящему. Это окончательно вывело Бадиса из себя. Исполнившись ярости, он обнажил меч, бросился вперед и молниеносным движением вонзил острие в сердце Аль Футуха. Тот упал, не издав ни звука…
По приказу Бадиса Аль Футуха похоронили рядом с Ибн Абасом. Многие просвещенные жители Гранады сожалели о его гибели. А когда арабам, ненавидящим берберское правление, случалось проходить неподалеку от его могилы, они шептали себе под нос: «Всесильный Г-сподь, каким просвещенным был человек, что похоронен здесь. Да смилуется Аллах и да пошлет нам правителя и визиря из семени правоверных…»
33. Два поэта
Рабби Шломо ибн Гвироль тем временем наслаждался пребыванием в доме рабби Шмуэла. Заповедь о гостеприимстве его хозяин выполнял с таким воодушевлением, как, может быть, ни один другой человек на свете. В жилище героя нашего повествования рабби Шломо нашел наконец покой, познал отдохновение от всех несчастий, которые перенес после того, как гостил, не зная забот, в летнем дворце того же рабби Шмуэла в Эльмире. Дворец был поразительно красив и при этом удобен для жизни. Хозяин выстроил его так, что в стенах его и он сам, и его гости имели полную возможность без помех целиком сосредоточиться и на изучении священных книг, и на работе над собственными научными трудами, и над созданием поэтических строф.
Дворец напоминал «Аль Хамру» в миниатюре. И в нем, и в гранадском жилище рабби Шмуэла, где он сейчас пребывал, рабби Шломо чувствовал себя, словно дома. Он мог сколько угодно и писать, и спокойно заниматься Торой. Природа вокруг дома радовала глаз, отвлекая ум от тревог. Плавные линии нежно зеленеющих холмов, контрастируя с очертаниями невысоких скал с острыми пиками, создавали пейзаж столь же прекрасный, сколь и необычный. На рабби Шломо он действовал ободряюще и рождал вдохновение в душе молодого поэта.
Нередко его навещали друзья. Все вместе они садились изучать Тору. Впрочем, большую часть времени гость главного визиря пребывал один, предоставленный своим мыслям и своим книгам. В мудрость Торы он проникал всё глубже и глубже. Немалое время уделял он еще и занятиям философией и даже написал знаменитый труд «Источник жизни», впоследствии переведенный на латынь и получивший широкую известность в разных странах. Однако самую большую славу принесли рабби Шломо его стихи и поэмы. Даже до наших дней дошли многие его поэтические творения. Часть их вошла в Сидуры и Махзоры. Любой его стих отличался безупречностью формы и необычным ходом мысли. Он был воистину великий поэт.
Так и жил себе рабби Шломо в покое и радости в доме рабби Шмуэла, пока не случилось некое событие, вследствие которого между двумя этими достойными людьми возникло легкое отчуждение.
На Пурим рабби Шмуэл имел обыкновение приглашать к себе великое множество гостей. В этот день щедрость и величие духа рабби Шмуэла проявлялись во всей полноте. Но однажды во время праздничного пира нескольким его друзьям пришло в голову желание испытать хозяина. Они вознамерились выяснить, насколько глубоко его знание Талмуда, и, несмотря даже на то, что рабби Шмуэл обычно намеренно преуменьшал свою ученость, им всё-таки удалось во время пиршества заставить его «раскрыться» и всерьез отвечать на вопросы. Тут, к удивлению присутствующих, неожиданно выяснилось, что он знал наизусть не только Мишну и Талмуд, но даже и такие дополнения к ним, как Сифри, Сифра и Тосефта. И еще он знал на память весь Иерусалимский Талмуд. О чем бы его ни спросили, во всем он обнаруживал поразительную эрудицию и редкую глубину в понимании предмета. Восхищение гостей достигло предела в тот момент, когда «экзаменующий» несколько раз ошибся, а «экзаменуемый», то есть рабби Шмуэл, поправил его, не пользуясь ничем, кроме собственной памяти, и тут же сочинил насмешливый стишок по поводу своего собеседника.
В этом году рабби Шмуэл, как всегда, устроил в день Пурима пир. Огромное количество гостей пришли отпраздновать вместе с ним это важное событие. Во главе стола восседал сам хозяин дома. Справа от него сидел пожилой человек с длинной седой бородой и выражением глубокой сосредоточенности во взоре. От этого человека исходило непередаваемое ощущение чего-то, если можно так выразиться, потустороннего, и в правильных его чертах угадывалась – без преувеличения – красота иного мира. Каждое его движение было изящным и сдержанным, и облик его внушал окружающим настоящее благоговение. Этот почетный гость, случайно проездом оказавшийся в Гранаде, был не кто иной, как рабби Бахья а-Даян, знаменитый своим по-арабски написанным сочинением. «Ховот а-Левавот» («Долг сердец») называлась его книга. Она была первой в своем роде. В те времена подобные вещи не сочиняли. Автор поставил перед собой задачу выяснить, какие обязанности по отношению ко Всевышнему выполняет человек, совершая физические действия, а какие – исполнясь душевных переживаний и устремлений. В общих чертах речь шла о долге веры, упования на Всевышнего, о долге любви и других вещах подобного рода. Книги такого содержания появились на свет много позже. Их принято было называть нравоучительной литературой. Рабби Бахья был истинно благочестивым человеком. Он превосходно говорил, наставляя других, но превосходнейшим образом и сам выполнял то, чему учил. Его преданность Всевышнему сочеталась с глубинным и точным пониманием каждого дела, за которое он брался.
Кроме него за праздничным столом, на самых почетных местах, сидели рабби Шломо ибн Гвироль и рабби Иеосеф – сын рабби Шмуэла. Пир устроили во дворе, подле дома, ибо в самом доме не нашлось комнаты, способной разом вместить всех приглашенных. Среди двора бил фонтан, возносивший струи высоко вверх, откуда с нежным перезвоном они падали в воду, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Под действием доброго старого вина рабби Шмуэл расслабился, повеселел и принялся потихоньку слагать рифмованные строки, желая воспеть веселые солнечные блики, журчание водных струй, пение птиц и другие приятные впечатления, коими полна в тот день была его голова.
Отменного вкуса, пурпурного цвета,
Испанский розлив, что и в Индии чтим,
Лишь кинется в голову выпивка эта –
И валит любого, и правит над ним.
Скорбящий, чья кровь вытекает слезами, –
Его виноградная кровь исцелит,
И чаша по кругу идет меж друзьями
И, будто картежников коном, манит*.
* Перевод В. Лазариса.
Слуги тем временем принесли красные яблоки. Едва перед рабби Шмуэлом появилось блюдо с великолепными плодами, он тут же по-арабски сложил небольшое стихотворение во славу яблонь, растущих под солнцем. Все были восхищены. Однако в следующее мгновение гости в изумлении уже смотрели на рабби Бахью, ибо тот, почти не прерывая беседы с соседями по столу, перевел строки рабби Шмуэла с арабского на иврит, идеально сохранив и размер, и рифмы. Рабби Шмуэлу ужасно понравилась эта забава; он принял вызов, немедленно переведя свой стих обратно на арабский, причем двумя способами, изменив рифмовку. Затем, напрягши мозг, выдал экспромтом целых тринадцать четверостиший разного размера с разными способами рифмовки. Содержание же осталось прежним.
Слуги поставили перед рабби Шмуэлом горшок с цветами жасмина. Цветам тоже суждено было стать темой отдельного стихотворения – как и всему остальному, что в тот день привлекло внимание хозяина дворца.
Что ж, на то и поэты, чтоб говорить стихами... Разумеется, рабби Шломо ибн Гвироль не мог остаться в стороне. Тут-то и произошла маленькая неприятность. Рабби Шломо, изрядно разморенный вином, принялся прославлять в своих строфах прекрасную весеннюю погоду, для которой не характерны ни чрезмерная жара, ни лютый холод, и, дойдя до зимней стужи, употребил неожиданное сравнение: «И хлад ее подобен снегу в горах или стихам Шмуэла а-Нагида».
Подтрунивание над стихами рабби Шмуэла было, конечно же, всего только дружеской шуткой; тем не менее на присутствующих шутка эта произвела дурное впечатление: ирония по поводу одного из величайших мудрецов поколения показалась им неуместной. Правда, гости не произнесли ни слова. Единственным, кто не стал молчать, был рабби Иеосеф. Он счел себя обязанным вступиться за отца:
– Эти слова – полная нелепость! Нелепость и глупость! – воскликнул сын рабби Шмуэла.
Рабби Шломо побледнел. Разговоры смолкли, в воздухе повисло тягостное молчание. Присутствующие чувствовали себя крайне неловко, и рабби Бахья поспешил спасти положение:
– Конечно же, рабби Шломо не имел в виду ничего плохого. Я совершенно уверен, что у него и в мыслях не было обидеть рабби Шмуэла. Но поскольку обыкновенная дружеская шутка произвела сталь тяжкое впечатление на друзей и близких нашего хозяина, то рабби Шломо в противовес сказанному должен будет произнести в адрес рабби Шмуэла некое славословие.
Рабби Шломо ибн Гвироль охотно согласился с идеей рабби Бахьи, встал и начал декламировать импровизированное стихотворение в честь рабби Шмуэла. Заканчивался этот стих пожеланием долгих лет, многочисленного потомства и благополучной жизни...
...Пир продолжался, всё шло своим чередом, однако у некоторых учеников рабби Шмуэла осталось в душе какое-то горькое чувство. Им показалось, что под действием вина рабби Шломо ибн Гвироль раскрыл свое истинное и не самое доброе отношение к их учителю. По сему поводу они вспомнили изречение наших мудрецов: «В трех вещах познается человек – в своем кармане, в своем стакане и в своем гневе». Сам рабби Шмуэл ничего подобного не думал, но преданные его ученики продолжали говорить рабби Шломо ибн Гвиролю колкости, потихоньку задирать его и добились того, что в конце концов между двумя великими поэтами возник некоторый холодок. И рабби Шломо ибн Гвироль даже потом чувствовал себя в окружении друзей и учеников рабби Шмуэла весьма неуютно.
Спустя несколько дней после Пурима рабби Шломо пришел к рабби Шмуэлу, чтобы откровенно поговорить с ним о неприятном происшествии во время праздничного пира и попросить, чтобы наш герой убедил своих учеников в том, что обида их несправедлива.
Хозяина дома он застал беседующим с рабби Бахьей: гость зашел попрощаться перед отъездом. Поняв, что рабби Шмуэл занят, рабби Шломо счел момент неподходящим для важного разговора и хотел уже было извиниться и уйти, но рабби Шмуэл сделал ему знак, приглашая остаться.
– Вы, наверное, оба слышали, – сказал он, – что рабби Нисим собирается вернуться в Керуан... Уж как только я не пытался его отговорить – ничто не помогает.
– Чем он объясняет это решение? – спросил рабби Шломо.
– Он недоволен здешними своими учениками, жалуется, что они слишком увлечены чтением книг по греческой философии, а главная идея этих книг противоречит нашей идее, идее жизни в полном соответствии с Торой.
– Ну и что с того, что они читают эти книги? – искренне удивился рабби Шломо. – Они же не станут из-за этого жить по заповедям Платона и Аристотеля! В каждом случае, обнаружив расхождение между точкой зрения греческих ученых и мнением Торы, мнением наших мудрецов, они поступят так, как требует Тора. Тут и спорить не о чем. Нисколько не сомневаюсь, что здешние ученики рабби Нисима – люди зрелые и здравомыслящие. Не сомневаюсь я и в том, что такие выдающиеся ученые, как Платон и Аристотель, в основном руководствуются логикой и разумом, и те их суждения, что не опровергают Тору, мы можем принять со спокойной душой.
В ответ на эти слова рабби Шмуэл молча вынул из ящика стола начертанное на пергаментном листе послание и протянул его рабби Шломо.
– Вот письмо, которое прислал мне рабейну Хай Гаон. В нем он ясно и недвусмысленно высказывается об интересующем нас предмете. Получил я это письмо незадолго до его смерти, переслал мне его как раз рабби Нисим.
Рабби Шломо взял в руки пергаментный свиток и принялся читать вслух: «Тренировка тела и души – вот что такое занятия Мишной и Талмудом. Они всегда идут на благо еврейскому народу. Изучение Торы благотворно воздействует не только на мудрых, но и на невежд, ибо последние таким путем привлекаются к выполнению заповедей, к жизни, согласующейся с Торой. Тот же, кто отвлечется от занятий Священной книгой и начнет заниматься пустыми науками, о которых ты упоминал, искоренит в душе своей страх перед Г-сподом. Мало того – он не добьется успеха в занятиях ненужными, посторонними вещами, а изучение Торы в конце концов забросит навсегда. Упорно продвигаясь по этому неправильному, этому ложному пути, человек окончательно смутит свой разум и вскоре не постесняется и не побоится забросить молитвы, и перестанет повторять заповеди. Только те, что постоянно, каждую свободную минуту сердцем обращаются к Торе и вспоминают о страхе Б-жьем, смогут когда-нибудь встать во главе народных масс и привести их к раскаянию, к полной покорности Творцу, к глубочайшей вере во всемогущество Всевышнего. И если люди, поглощенные надуманной философией, захотят убедить тебя, что путь ко Всевышнему есть путь извилистый и посему благодаря своим занятиям они тоже когда-нибудь придут к познанию Создателя, к пониманию Его промыслов, то не слушай их и не потакай им. Знай – слова их не более чем ложь и лукавство; нигде и никогда не встретить тебе такие качества, как Б-гобоязненность и скромность, святость, чистота и преданность служению, кроме как у тех, кто постоянно занимается Мишной и Талмудом…»
Рабби Шломо смолк, задумался на минуту, потом промолвил:
– Ну, всё-таки здесь говорится о тех, кто вообще не занимается Мишной и Талмудом, о тех, кто отказывается от занятий Торой, чтобы погрузиться в чуждые нам учения. Но тем, кто прилежно занимается Талмудом и Мишной, им-то чем может повредить знакомство с трудами греческих философов? Разве иные взгляды не помогут еще лучше узнать Творца? Смеет ли кто сомневаться в преданности рабби Бахьи Создателю? А ведь его недавняя книга начинается с главы о монотеизме, где он пользуется теми же логическими доказательствами существования единого Творца, которыми пользуются и греческие философы!
– Ничего подобного! – вмешался в разговор рабби Бахья. – В своих работах я никогда не опираюсь на взгляды Платона или Аристотеля. Я лишь пользуюсь теми общими соображениями, общими для всех людей, которые эти два философа сумели сформулировать. Точно так же мы пользуемся книгами Евклида при изучении геометрии. Точно так же используем открытия физиков всех стран, дабы познать чисто физическую сторону мироустройства. И делаем мы это лишь потому, что наши собственные книги – книги колена Иссахара, истолковывавшие те же проблемы, утрачены. Но все суждения ученых-иноверцев, выходящие за пределы зримого и ощущаемого мира, для нас ничего не значат. Если помнишь, рабби Шломо, я оспариваю в своей последней книге многие утверждения Аристотеля...
Общее же правило таково: мы имеем право полагаться лишь на предания наших отцов. Во всех областях науки приемлемо для нас только то, что бесспорно, ибо доказано с помощью эксперимента.
Однако рабби Шломо ибн Гвироль, автор «Источника жизни», не был убежден в полной справедливости слов рабби Бахьи. Об этом он заявил совершенно открыто. И тогда к нему обратился рабби Шмуэл:
– Мало того, – начал он, – что мы не доверяем точке зрения греческих ученых на то, что выходит за пределы физического мира. Я вообще считаю, что идеи греков ни на чем серьезном не основаны и потому неверны. Наши мудрецы коснулись некоторых тайн Торы неявно, намеком. Во второй главе трактата «Хагига» есть две брайсы, связанные с тайнами Торы и говорящие о больших дворцах и дворцах малых. Они записаны со слов рабби Ишмаэла-первосвященника, и о них же упоминает автор трактата «Брохойс». Румот, в свою очередь, упоминает также книгу «Сейфер Йецира», которая дошла до наших дней. Книга сия – тайна тайн творения, но все попытки написать к ней философский комментарий потерпели неудачу: выводы комментаторов противоречат логике и здравому смыслу. Это ясно как день, и тут не требуется никакая специальная подготовка.
– А что за тайны Торы, о которых никто никогда не слышал? – спросил рабби Шломо.
– Ну, это я в двух словах тебе изложить не смогу, – отвечал рабби Шмуэл. – Когда станешь старше или даже доживешь до преклонных лет, я, коль скоро будет на то воля Всевышнего, открою тебе эти тайны. Сам я удостоился узнать о них от своих великих учителей, но лишь после того, как достиг нужной степени готовности.
Рабби Шломо был потрясен до глубины души. Всё, что он успел постичь до сих пор и что казалось ему верхом мудрости, пределом человеческих знаний, неожиданно рассыпалось в прах. Возникшую пустоту нечем было заполнить, ибо выяснилось, что он еще слишком молод и незрел для сокровенных тайн Торы, и надо ждать, пока ему исполнится по крайней мере сорок лет. Его почтение к рабби Шмуэлу было огромно, рабби Шмуэл оставался его любимым учителем, но ситуация показалась молодому поэту ужасной, непреодолимой. Более того – невыносимой. Горечь, которую он ощущал в последние дни, будучи постоянно задеваем учениками рабби Шмуэла, пробудилась в его душе с новой силой. Он вспомнил о цели своего прихода, однако решил не затевать с рабби Шмуэлом разговора о своей неудачной шутке. Спустя некоторое время опечаленный рабби Шломо ибн Гвироль уехал из Гранады.
34. Вечная память праведнику
До халифа внезапно дошел слух, что герцог Севильский – араб по имени Мотхир – уже не раз нападал на небольшие берберские герцогства, граничащие с его, халифа, территорией, беспощадно громил соседей. Прослышав об ужасной участи несчастных своих соплеменников, Бадис в испуге порвал на себе одежды и разразился громким плачем. Страх его усилился в тысячу раз, когда ему донесли, что в одном из берберских герцогств, едва к нему приблизились воины Мотхира, поднялись арабы, все как один, и начали убивать своих берберских поработителей. Опасения за собственную участь довели халифа до истерического состояния. Кто мог поручиться, что арабы Гранады в один прекрасный день не поднимут восстание? Не призовут на помощь арабов со всей Испании? Не составят против него заговор, чтобы лишить его трона и жизни? Мысли подобного рода совершенно парализовали волю Бадиса и мешали действовать. Долгими бессонными ночами, а иногда и целыми днями он ходил по комнате из угла в угол, ища и не находя нужного решения. Ходил, не переставая думать, что где-то неподалеку, в тайном месте, в этот час уже собрались заговорщики и вынашивают планы убийства халифа и захвата страны. Друзья и приближенные считали, что их правитель с некоторых пор стал подвержен приступам безумия. То и дело он приходил в неистовство без всякой видимой причины, бранил, поносил, проклинал правого и виноватого. Порой Бадиса одолевала черная меланхолия. Он погружался в молчание и сидел часами, ни словом ни жестом не реагируя на окружающее. Глаза смотрели в одну точку, лицо выражало горе человека, потерявшего всякий смысл в жизни. Даже то, что он неожиданно бросил пьянствовать, скорее пугало, чем внушало надежды.
В голове Бадиса тем временем понемногу вызрел дьявольский план. Ему стало совершенно ясно, что он не найдет покоя до тех пор, пока в Гранаде живут арабы, угрожающие его жизни. Посему он решил истребить их всех до единого. Удобнее всего выполнить задуманное было в шестой день недели, в пятницу, когда арабы сходятся в своих мечетях и внезапное нападение на них может дать максимальный эффект.
Имея с юных лет привычку обсуждать все свои замыслы с главным визирем, он и на этот раз не видел причины делать исключение из правила. Приняв окончательное решение по поводу резни, он немедля послал за рабби Шмуэлом. Увидев халифа, рабби Шмуэл сильно встревожился. Лицо Бадиса было бледным как мел и выражение имело весьма странное, доселе небывалое. Глаза его горели злобой, опухшие подглазья были черны как ночь. Руки тряслись мелкой дрожью, и он даже не пытался это скрыть.
– Арабов в нашем царстве следует истребить всех до одного! – вскричал халиф без долгих вступлений. А потом бесцветным, лишенным всяких эмоций голосом подробно изложил главному визирю свой чудовищный план. – Согласишься ты со мной или станешь возражать, подыскивая всякие разные доводы, – это значения не имеет. Я всё равно поступлю так, как задумал, – закончил Бадис свою речь.
Слушая халифа, рабби Шмуэл всё больше приходил в ужас. Особенно его испугала решительная интонация правителя, тому обычно несвойственная.
– Могу сказать тебе лишь одно: идея твоя бесчеловечна, – тяжело вздохнул рабби Шмуэл. – Послушайся меня, Бадис, не торопись, поразмысли о возможных последствиях того злодейства, которое ты замышляешь.
– Вот уже несколько недель я не думаю ни о чем другом, – насупился халиф. – Я всё просчитал и целиком уверен в своей правоте.
Рабби Шмуэл подождал, не добавит ли халиф еще что-нибудь. Но тот молчал, и главный визирь заговорил вновь:
– Хорошо, допустим, у тебя всё получится, допустим, ты сумеешь единым махом перерезать всех арабов, живущих в Гранаде. Но неужели ты всерьез думаешь, будто арабы из соседних государств останутся сидеть сложа руки и позволят тебе совершить подобное преступление безнаказанно? Конечно же, не позволят. Как один человек, восстанут они в гневе и ярости и объявят против тебя священную войну. Бесчисленные арабские орды забудут все свои междоусобицы, объединятся, и несметные полчища их в один прекрасный день обрушатся на твою страну.
Лицо Бадиса хранило прежнее суровое выражение. Он нетерпеливо повел рукой, как бы требуя, чтобы рабби Шмуэл смолк, и произнес только две фразы:
– Обещай хранить в тайне всё, что услышал. А я устрою всё сам и обойдусь без тебя.
После ухода рабби Шмуэла халиф призвал к себе несколько особо преданных ему людей и отдал нужные распоряжения. Днем исполнения своего преступного замысла он назначил ближайшую пятницу. В пятницу утром Бадис приказал сосредоточить свой гвардейский полк поблизости от главной городской мечети. В доспехах и при оружии его верные воины должны были стоять там – как бы в ожидании начала торжественного парада.
Рабби Шмуэл пребывал в великом замешательстве. Конечно, он пообещал халифу всё хранить в тайне. Однако герой нашей книги отдавал себе отчет в том, что ответственность за эту кошмарную резню будет возложена на него, главного визиря. Стало быть, жизни его угрожала опасность при любом исходе дела. Если он раскроет планы Бадиса, тот ему этого ни за что не простит. Больше того – это может отразиться на остальных евреях Гранады. Если же он выполнит свое обещание и никому не скажет ни слова, то арабы тоже жестоко отомстят за это и ему, и его соплеменникам. Он долго и мучительно размышлял и в конце концов решился на весьма опасный, но единственно возможный шаг. Он отправил нескольких своих друзей известить кое-кого из именитых арабов, живущих в Гранаде, что им самим, их друзьям и близким в ближайшую пятницу не следует посещать главную мечеть, ибо там их может подстеречь нечто очень неприятное. Арабы послушались, и в результате в назначенный день убийцы не нашли в мечети никого, кроме нескольких простолюдинов.
Узнав, что план его провалился, Бадис пришел в неописуемую ярость. Первым делом он велел позвать к себе рабби Шмуэла. Главный визирь прекрасно понимал, что предстанет не перед хорошо знакомым и дружественным ему человеком, а перед ослепленным злобой безжалостным палачом; надо было поэтому готовиться к неминуемой смерти. Он попрощался с женой и детьми и написал завещание.
Жена пыталась его удержать, настаивала на бегстве. Рабби Шмуэл, однако, на бегство не согласился и объяснил:
– Больше всего на свете я хотел бы провести остаток дней в нашей Святой земле, не зная бед и невзгод и занимаясь одной только святой Торой. Но обманывать мне себя незачем: если я сейчас попытаюсь скрыться, не пройдет и двух-трех дней, как меня схватят. Даже подземный ход не поможет: я ведь постоянно на виду, за мной, как говорится, следят семь глаз. Если же я сейчас явлюсь к Бадису как ни в чем не бывало, он, не исключено, решит меня помиловать. Вполне вероятно, халиф примет в расчет мою безупречную многолетнюю службу на благо его государства. Да и вообще он понимает, что без меня ему придется трудно.
– Иди же с миром! – покорилась жена рабби Шмуэла. – Хотя я до смерти боюсь гнева халифа, но, поверь, упование мое на Всевышнего сильнее, чем страх перед земным владыкой. Я буду молить Творца, чтобы Он защитил тебя, чтобы вспомнил твои добрые дела и спас от гибели...
На несколько минут рабби Шмуэл заперся в своем кабинете. Он хотел произнести вслух несколько важных отрывков из Торы и исповедаться перед Г-сподом. В конце концов ему удалось достичь душевного состояния, к которому он стремился, и, передав заботу о своей жизни в руки Создателя, он двинулся в путь. Перед халифом главный визирь Гранады предстал уже совершенно спокойным. Он успел завершить счеты с земным бытием и мыслями обращался теперь к небесному Отцу, готовый возвратить Ему свою бессмертную душу. Бадис встретил его громким воплем:
– Как ты смел раскрыть мою тайну?! Я велел тебе хранить ее, как зеницу ока!
– С чего же ты взял, что я ее раскрыл? – хладнокровно осведомился рабби Шмуэл. – Такое ли это великое чудо, что арабы вдруг не пришли в мечеть в очередную пятницу? Они же видели, что ты согнал к их молитвенному дому кучу вооруженных солдат без всякой мало-мальски убедительной причины. В стране сейчас мир. Никто из соседей тебе не угрожает. Им было нетрудно догадаться, что именно ты замыслил. Пускай и в общих чертах. Какой военный парад ни с того ни с сего?.. Чем кипятиться, ты бы лучше возблагодарил Всевышнего, что Он удержал тебя от непоправимой ошибки, от невиданного и неслыханного злодейства. Если бы твои арабские подданные действительно хотели восстать против тебя – а именно этого ты боишься, – они бы подняли бунт в тот самый час, когда им стали известны твои планы. Теперь же ты сам убедился, что они даже пальцем не пошевелили, чтобы навредить тебе, – хотя ты, прямо скажем, дал для этого повод. В общем, их тебе нечего опасаться. Оцени же наконец обстоятельства так, как они того требуют, – разумно и спокойно. Оцени, господин мой халиф!
Бесстрашие и уверенность рабби Шмуэла сначала изумили Бадиса, а потом привели в смущение. Он умолк и надолго задумался: поверить объяснениям Шмуэла или всё-таки счесть его предателем и казнить? Халиф не мог решить, как надо поступить в данном случае. Он, наверное, колебался бы еще очень долго, если бы не один уважаемый берберский шейх, присутствовавший при разговоре.
– Объяснение главного визиря звучит весьма убедительно, – промолвил этот почтенный человек. – Я полностью согласен с рабби Шмуэлом. Мы должны возблагодарить Аллаха, который не позволил нам совершить кровопролитие.
– Молодец, Харбона, – улыбнулся рабби Шмуэл.
– Что это за странное имя, каким ты меня назвал? – удивился шейх. – Разве тебе не известно, что меня зовут Ахмат ибн Аккоба?
– Разумеется, известно, – усмехнулся рабби Шмуэл, – но то, что ты сейчас совершил, весьма похоже на поступок одного достойного человека, который некогда спас народ Израиля, сказав нужные слова в нужный момент. Мы и до сегодняшнего дня поминаем его добром. Тебя тоже будут вспоминать добрым словом...
– Да, должно быть, я ошибся, – нехотя сдался Бадис. – Ладно, не буду больше пытаться уничтожить всех арабов в своем царстве... Но Севилья и ее нечестивый правитель... О, им еще предстоит ощутить силу моего гнева!
Некоторое время спустя Бадис объявил войну герцогу Севильскому и разбил его наголову. С этого момента государство, в котором рабби Шмуэл был главным визирем, стало одним из самых сильных во всей Испании. Территория его тоже увеличилась. Однако здоровье нашего героя сильно пошатнулось вследствие перенесенных волнений. Больше всего его подкосила последняя севильская война. Ему уже не хватало сил, чтобы должным образом управлять государственными делами, и он понемногу стал перекладывать их на плечи старшего сына. Рабби Иеосеф во многом был похож на отца и в мудрости своей, и в незаурядных познаниях. Халиф одобрял его деятельность и давал ему весьма серьезные поручения, полностью на него полагаясь.
Некоторое время спустя рабби Шмуэл тяжело заболел. Еврейская община Гранады молилась о его исцелении. Во все соседние общины были посланы гонцы, чтобы просить соплеменников вознести молитвы об исцелении величайшего мудреца поколения. Ученики рабби Шмуэла держали пост... Всё оказалось напрасным. Жизнь рабби Шмуэла близилась к концу; еще немного – и он умер в мире и святости. Он не терял сознания до последнего мига и вернул душу Творцу лишь после того, как произнес последнее слово молитвы «Слушай, Израиль».
Бадис назначил рабби Иеосефа главным визирем страны и приказал устроить рабби Шмуэлу царские похороны.
Новый главный визирь во всем старался уподобиться отцу и пользовался полным доверием халифа. Мудрецы Израиля признали его авторитет в качестве знатока Торы и достойного наследника прославленного ученого и поэта.
Однако судьба сына рабби Шмуэла не была похожа на судьбу отца. В субботний день девятого тевета четыре тысячи восемьсот двадцать четвертого года берберы подняли небывалое по масштабам восстание. От рук мятежников погибло около полутора тысяч еврейских семей Гранады. Среди жертв был и сам рабби Иеосеф, и все его ученики, и множество других жителей Гранады. Были и те, кто пришел издалека, чтобы послушать мудрые речи визиря или заниматься с ним Торой. Драгоценные книги, оставшиеся после рабби Шмуэла, украли. Часть потом уничтожили, часть продали в другие страны.
Известен любопытный случай. В пять тысяч шестидесятом году богатый еврейский вельможа рабби Тодус а-Леви бен Абу Алаафия хвастался, что ему удалось приобрести свиток Торы, написанный рукою самого рабби Шмуэла (со всеми характерными особенностями почерка последнего) за смехотворно низкую цену. Владелец свитка попросту не представлял себе его ценности...
В более поздние века распространилось мнение, что пост девятого тевета был установлен именно в связи с кровавыми событиями в Гранаде. Пост этот почему-то назван еще в Талмуде, в трактате «Таанис». Поговаривали, что наши мудрецы установили этот пост в память о резне в Кордове, которая произошла позже, но которую они предвидели благодаря своему пророческому дару. Рабби Шмуэл бен Йосеф а-Нагид надолго остался в людской памяти. Он был первым среди мудрецов-хранителей Торы нового исторического периода, начавшегося после эпохи Гаоним.
Перевод Эли Погребинского
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru