[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2005 ЭЛУЛ 5765 – 10 (162)
НЕБО НА ВСЕХ ОДНО
Ефим Гаммер
15 июня 1992 года в израильской газете «Наша страна» я прочел заметку о летчике Корданском, героически погибшем в 1943 году при налете на румынский порт Констанца. Вот она:
«Подвиг Гастелло повторил летчик-еврей Шика Абрамович Корданский. После окончания Ейской военной школы морских летчиков Шика совершил свой первый боевой вылет уже 22 июня 1941 года.
Затем его перевели в 36-й полк 63-й авиационной бригады. Очень скоро Шика стал командиром звена и участвовал во многих операциях над территорией Румынии...
28 сентября во время дневного полета он точно вывел свою эскадрилью к порту Констанца, где находились несколько немецких военных кораблей. Два из них удалось потопить. Но тогда по самолету Шики был открыт массированный зенитный огонь, и самолет вспыхнул.
Шика Корданский направил свой горящий самолет с оставшимися бомбами на палубу немецкого корабля.
Почти через 47 лет – 4 октября 1990 года – Шике Абрамовичу Корданскому посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза за беспримерное мужество, проявленное в годы второй мировой войны. Его вдове и дочери были вручены грамота Героя и “Золотая Звезда”».
Эта заметка напомнила мне о моем очерке «Небо на всех одно» – о штурмане Алексее Клюшкине, участнике легендарного дневного налета на Констанцу. Очерк был опубликован в 1971 году латвийским издательством «Лиесма» в сборнике «В годы штурмовые».
Алексей Степанович Клюшкин был удостоен звания Героя Советского Союза вскоре после рейда на Констанцу, когда находился в госпитале.
Пусть сегодня мой очерк, восстановленный с привлечением новых материалов, повернет время вспять и объединит разлученных смертью асов второй мировой – ведь небо и впрямь одно на всех.
* * *
Над Констанцей небо – яркий шелк. Солнце над Констанцей – как арбуз початый. Но из синей выси в землю вдавливается тяжелый гул моторов. По аэродромам разносится «Ахтунг! Ахтунг!» По рулежкам бегут летчики, втискиваются в тесные кабины. И, вздымая клубы серой пыли, взмывают в воздух «мессершмитты». Ложатся на боевой курс. Но поздно. Сполохи разрывов охватывают нефтепирс. И небо становится рваным, искромсанным огнем, а море под ним – кровавым.
– Засуетились?! – желчно выдохнул Рыхлов и бросил бомбардировщик в вираж.
Тяжелый «бастон», американский самолет-торпедоносец, полученный по ленд-лизу, развернулся над городом, снизился. Порт надвигался, вырастали нефтяные баки, корабли. А с ними и заградительный огонь. Небо грохотало, как жесть на ветру. Крупнокалиберные зенитки «эрликоны» кромсали облака.
– Леша! Как цель?
– Вижу...
Штурман Клюшкин включил пулеметы. Приближалась развязка. Приближалось мгновение, ради которого сегодня утром, 28 сентября 1943 года, была поднята в воздух специально отобранная группа из лучших бомбардировщиков Черноморского флота.
Вражеский эсминец стремительно вырастал. На его палубе отчетливо виднелись черные фигурки моряков.
– Чего медлишь? Бросай!
– Не горячись. Рано.
– Ну, давай, Леша!
Клюшкин смолчал. Он выждал еще какую-то долю секунды: точный часовой механизм, заключенный в нем самом, не мог подвести. И вот кнопка электросбрасывателя торпеды податливо ушла вниз.
«Как оно?» – подумалось ему. Клюшкин видел: торпеда точно легла на курс. Но взрыва он не услышал. Взрыв вошел в него: в кабину самолета угодил снаряд. Осколком пробило каску. Боль раздирала тело, обволакивала, поглощала целиком. Хотелось кричать. И он кричал, не слыша собственных слов. Второй снаряд угодил в бронеспинку. Клюшкина выбило из кресла на пол. Он приподнялся, стараясь вновь угнездиться в кресле, чтобы не терять из виду Констанцу.
– Саша, ранен, – выговорил он с трудом.
Но вместо голоса командира до него донеслось скрежетание металла, замолкнувшее на самой визгливой ноте. «Что-то с мотором? Значит, конец!»
«Бастон» планировал над городом. Двигатели отказали: снаряд, разорвавшись в кабине летчика, искромсал приборную доску и перебил систему электропроводки, питающей приборы. Рыхлов едва удерживал самолет от падения. Бросив взгляд на порт, он уже зло приноравливался направить машину на немецкий корабль, над которым завис объятый пламенем бомбардировщик Шики Корданского.
– Корданский горит, – крикнул он Клюшкину.
Клюшкин стирал ладонью кровь с лица. Не думал, что ему доведется стать свидетелем смерти Шики, сокурсника по Ейской школе морских летчиков.
Самолет Корданского резко пошел вниз. «На таран! – понял Клюшкин. – У него же там бомб до черта!»
Немыслимой силы взрыв потряс порт.
«Бастон» сильно тряхнуло. И вдруг правый мотор, чихнув раз-другой, очнулся от летаргического сна. Взрывной волной его разбудило. Погибая, Шика Корданский вернул к жизни самолет Клюшкина. Такое бывает только на войне.
Рыхлов развернул машину – к вражескому аэродрому. Успеть проутюжить взлетные полосы, пока гитлеровцы не опомнились.
В стороне от него самолет-торпедоносец полковника Бидзинишвили, оставляя за собой шлейф густого дыма, врезался в нефтебаки.
Стрелок-радист доложил:
– Взлетают три истребителя.
«Мессеры» выходили на перехват. У Рыхлова оставались считанные секунды: надо было во что бы то ни стало заставить работать левый мотор. Иначе не уйти. По кабине разливался едкий дым горящей резины. Одной рукой придерживая штурвал, второй он пытался отсоединить проводничок, который от прямого попадания осколка замкнулся на корпус самолета. Пожар удалось предотвратить. Теперь нужно было расцепить остальные перепутанные проводники. Один, второй, третий... А вот и искомый...
– Ну, давай, милый, – уговаривал летчик мотор. И тот, в ответ на мольбу человеческую, зачастил на своем столь понятном авиаторам языке.
Самолет развернулся на море, вывернулся из-под удара истребителя и на бреющем полете пошел над водой.
Клюшкин постепенно приходил в себя. Казалось, вместе с ним из обморочного состояния выходит и боль, становясь всё несноснее. Он попытался перебинтовать голову, но от резкого движения опять потерял сознание. Второй раз очнулся с ударом самолета о землю.
«Что бы это значило?» Он хотел приподняться, но не мог сдвинуться с места. Вокруг была темень, пронизанная желтыми молниями, синими искрами, усеянная стремительно закручивающимися в точку спиралями. И будто звуковое оформление цветной фантасмагории – бравурная музыка духового оркестра. Она накатилась, оглушила и подавила. «Да что они, издеваются? С ума сошли? Кому эта музыка? Шике Корданскому? Полковнику Бидзинишвили? Да и сколько нас всего-то живых?»
Но музыка гремела, заполоняла собой всё мировое пространство.
Этим маршем их провожали в полет...
А. Клюшкин. 1970 год.
* * *
Задание было неожиданное, как, впрочем, многое на войне.
Жара в районе Геленджика – Новороссийска стояла несносная.
– Невмоготу, – приговаривал Саша Рыхлов, выливая на оголенное мускулистое тело ведро холодной воды. – А чего ты, Леша, водичкой не побалуешься?
– От солнца всё равно не спасешься. Привыкать к нему надо.
– И привык? Поделись опытом.
– Некогда. Гляди, вестовой.
Солдат подбежал к летчикам, козырнул.
– Комдив требует в штаб.
Рыхлов набросил гимнастерку, жестко опоясался ремнем, завел все складки за спину.
Погнав перед собой пустую консервную банку, они двинулись по широкому аэродромному полю. Банка, описав в воздухе полукруг, плюхнулась в воронку от снаряда.
В штабном блиндаже собрались асы торпедного удара с воздуха, лучшие летчики 36-го авиационного полка. Дело для них намечалось небывалое. Как поговаривали, операцию заказали «на самом верху». В отместку за утверждения Геббельса о том, что русские летчики деморализованы, нагрузки дальних перелетов выдерживать не способны, да и самолетов, пригодных для этого, у них нет.
Склонившись над картой, летчики уточняли маршрут. Боевое задание было кратким: среди бела дня, в ясную безоблачную погоду пересечь Черное море, выйти на Констанцу и обрушить торпедный и бомбовый удар на порт, корабли, стоящие у причалов, уничтожить запасы горючего.
– А прикрытие? – спросил Шика Корданский.
– Прикрытия истребителей не будет, – ответил командир дивизии. – Наше оружие – внезапность и точный расчет. Геринг говорил, что съест собственную шляпу, если мы будем бомбить Берлин. Берлин мы бомбили. А шляпу он съел? То-то! Другой их врун по части пропаганды Геббельс твердит, что мы не способны совершать дальние перелеты. Вот нам и предоставлена возможность провести дальний перелет, чтобы Геббельс заткнулся и подавился шляпой Геринга. Затолкаем ему эту шляпу в глотку, а? Как думаете?
«Затолкаем...» – нестройно откликнулись летчики.
– Тогда слушай приказ!..
Они расходились по машинам, оживленно переговаривались, еще раз уточняли маршрут.
Сидя на парашюте у шасси, Клюшкин составлял штурманскую справку. Рядом с ним лежали планшет и карта. Вокруг уселись Миша Дюков, Шика Корданский со своими штурманами и Саша Рыхлов.
Еще раз учтены точки боевого развертывания, момент сброса торпеды. Констанца была перед ними, как на фотографии. Данные о вражеских судах, расположении цистерн с горючим были предоставлены 30-м разведполком.
– Ну, кажется, всё, – подытожил Рыхлов.
И, будто дожидаясь этой завершающей фразы, вдали показался вестовой.
– На митинг! На митинг! – созывал он всех.
Полковник Токарев, открывая митинг, посвященный предстоящему рейду, будто выполнял поручение Генштаба: держался излишне официально, время от времени поглядывал на незнакомого офицера из штаба армии, который будто штырь проглотил, фиксируя в уме каждое его слово.
– Такого в истории авиации еще не было!!! – расставлял восклицательные знаки полковник Токарев. – Первыми это делают советские летчики!!! Черноморцы!!! Вы!!!
А они стояли перед строем – шесть экипажей, лучшие из лучших, и думали, что им очень хочется жить, хочется вернуться назад. И дарить свои фотокарточки девчонкам из батальона аэродромного обслуживания, а не красоваться в траурной каемке на страницах фронтовых газет.
Прощаясь, ребята жали им руки.
Техник-лейтенант рыхловского «басто
на» Блударев протянул Клюшкину свою каску.
– Пригодится, – сказал он, – в небе-то. От осколков в самый раз. Ты там повнимательнее обзор веди.
– Не волнуйся, зевать не буду.
Самолеты готовы к вылету.
– От винтов!
– Есть от винтов!
Гортанная медь духового оркестра провожала летчиков в полет. Только она, взамен истребителей, дана была им в сопровождение над Черным морем.
Ш. Корданский.
* * *
Вместе со звуками марша один за другим оставляют взлетную полосу акулообразные самолеты. Впереди вырисовывается море. Буднично спокойное, оно лениво катит волны, легко различимые сквозь стеклянный пол штурманской кабины. Прошло ощущение скорости. Чудилось, бомбардировщик застыл в бескрайней голубизне воздуха. Сдвинув каску на затылок, штурман с благодарностью подумал о Жоре Блудареве. Парень хотел лететь с ними стрелком-радистом. Но не разрешили. А на него положиться можно. Достаточно вспомнить, как он спас самолет с ранеными, когда возвращался от партизан на Большую Землю… Шика Корданский тоже вытащил ребят с того света – весь свой экипаж. Сам ранен, в самолете две сотни пробоин, и ничего – дотянул до аэродрома... Невзначай вспомнив об однокашнике, с которым вместе учился в Ейской военной школе морских летчиков и впоследствии попал в 36-й авиационный полк, он посмотрел вперед – туда, где в авангарде шел его самолет.
Еврейское имя Шика было в новинку для курсанта Леши Клюшкина, и он называл Корданского на свой лад – Шуриком. Потом, правда, приноровился к необычному имени...
На море нет приметных ориентиров, не с чем сверять карту. Определяться в воздухе не к чему. Этим занимается штурман ведущего торпедоносца. Готовиться к выходу на цель еще рано. Но на всякий случай Клюшкин вынул из планшета схему порта, внимательно посмотрел на нее, затем закрыл глаза.
Погода ухудшалась. Появились седые клубы облаков. Эскадрилья снизилась. Ритмичный гул моторов нагонял сон. Но Клюшкин отлично знал, насколько обманчиво это состояние.
Война имеет свою арифметику: она складывалась у старшего лейтенанта Клюшкина из более чем ста боевых вылетов, четырех потопленных транспортов, шести уничтоженных барж, трех сбитых самолетов, множества бомбовых ударов по вражеским аэродромам и различным коммуникациям. И вот теперь – путь на Констанцу. По расчетам, ей надлежало появиться на горизонте. Сонливость испарилась. Ларингофон донес голос радиста:
– Самолет справа!
Это был «гамбург» с его неуклюжими ногами-поплавками. Он шел в лоб, затем развернулся вправо, пытаясь с виража зайти в хвост эскадрильи. Только «гамбург» вышел из виража, как Афанасий Фокин, идущий впереди, развернул группу и повел ее на форсированной скорости в противоположную от Констанцы сторону.
«Хитер Афанасий, вздумал обдурить немца», – усмехнулся Клюшкин.
Фокин вновь развернул группу. Было ясно, что хитрость не удалась, немец не введен в заблуждение и дал знать своим о приближении эскадрильи торпедоносцев. На внезапность уже нельзя было рассчитывать.
* * *
Клюшкин пришел в себя, когда его выносили из приземлившегося самолета.
– Потерпи, всё будет в порядке, – услышал он голос Рыхлова.
– Спасибо, Саша, что домой привез, – вытолкнул из себя с трудом и опять «поплыл» в беспамятство.
Этим маршем провожали в полет шесть лучших экипажей Черноморского флота. Этой мелодией их и встречали. Но небо неохотно отпускает на землю тех, кто поднялся высоко над ней. Три самолета из шести небо не отпустило...
На аэродроме Клюшкину оказали первую медицинскую помощь. Но ранения были очень серьезны: эрликоновский снаряд, пройдясь по каске, выбил левый глаз. В правый попал осколок. Второй снаряд изуродовал левую руку, изрешетил осколками грудь.
Потребовалось срочное вмешательство специалиста-глазника.
– Везите его в Сочи, – сказал хирург Левин, – к профессору Сабурову. Это ученик самого Филатова, большой мастер.
Санитарный самолет подкатил к госпиталю. За штурвал сел Володя Рукавицын, один из немногих, кто без ранений вернулся из рейда на Констанцу. Опытный летчик легко поднял машину. Клюшкин не почувствовал взлета. Он лежал на носилках, с черной повязкой на глазах, и старался думать о чем-то постороннем. Внезапно набежала дурацкая, но довольно смешная мысль, что Геббельсу, пожалуй, сейчас еще хуже, если, конечно, ему в этот момент впихивают в глотку шляпу Геринга.
Начиная растягивать губы в улыбке, Клюшкин почувствовал резкую боль. Нет, лучше, как советовал доктор Левин, почаще вспоминать детство-юность. «Это целительно, – говорил он. – Нервных успокаивает, а тем, кто собирается на поправку, заговаривает боль».
Клюшкин входил в удивительный лабиринт памяти. Плутал-плутал, пока не вышел к чему-то определенному. К ощущению давней, застарелой обиды. Ему вновь было обидно, как много лет назад: он не попал в летчики! И кого винить? Себя? В чем? В том, что не занимался в аэроклубе? Нет этого аэроклуба в Орехово-Зуево! Есть только отставные авиаторы. Вместе с ними он работал на заводе «Карболит» и жил в одном общежитии. По вечерам они начинали, посмеиваясь, заводить дискуссии: в какие войска призовут Лешку?
– В авиацию! – горячился парнишка.
– Куда там! Кость тонка. Чтобы в летчики попасть, надо мускулы качать, здоровье наращивать. А ты... Посмотри на себя в зеркальце. С твоими данными тебе самый раз в пехтуру. Закатают тебя в шинелишку, винтарь в руки и напевай: «Сопки ваши стали наши».
1937 год для юного Лешки стал памятен вызовом на медкомиссию и невероятно счастливым: «Годен».
Однако его, не прошедшего аэроклубной подготовки, отправляют учиться не на летчика, а в школу младших авиаспециалистов, на Дальний Восток.
Началась жизнь курсантская. Поначалу будущие стрелки-радисты знакомились со скоростными бомбардировщиками по макетам, азбуку Морзе осваивали.
На тренажерах проводили стрельбы по движущейся мишени. Готовились к выходу в небо. По ночам чаще обычного снились взлетные полосы, капониры, ангары. Пришло назначение в Николаевск. Думал: «Учеба кончилась, наступает настоящая летная жизнь».
Но учиться пришлось вновь. Командир воздушного корабля Яков Чувеленков требовал от старшины Клюшкина истинного мастерства.
– В бою у тебя не спросят, знаешь ли ты теорию. В бою покажи практику. Иначе будешь не птицей реять над морем, а червей кормить под землей, – назидательно говорил он.
Реять птицей над морем... Да, именно этого и хотел Алексей Клюшкин. И поэтому, как только выдалась в полку разнарядка, подал рапорт о направлении в Ейскую военную школу морских летчиков.
Опять медицинская комиссия. Изучали врачи Лешку, крутили на специальном стуле, прослушивали легкие и сердце. Всем хорош парень: крепок, вынослив, спортивен. Но снова подвело то, что не был он в аэроклубе.
– Учитесь на штурмана, – предложил председатель мандатной комиссии.
А почему бы и нет? Он решился.
Помчались дни занятий.
Ребята притирались друг к другу.
– Будем знакомы, Леша Клюшкин.
– Шика Корданский.
– Как? Шика?
– Шика...
– Ну, значит, и мы тут будем жить с Шиком, если вокруг такие ребята!
А ребята и впрямь были мировые. Дружили, ссорились, мирились. Знакомились с девушками. Отбивали самых красивых. И не предполагали, хоть и готовились к войне, что она разразится внезапно и многим из нынешних курсантов суждено будет сгореть в небе, так и не увидев Победу...
* * *
– Неплохо, неплохо, – раздался голос с соседней койки.
– Что «неплохо»? – не понял Клюшкин.
– Вел себя неплохо на операции. Док говорит, Сабуров. Тебя скальпелем, говорит, а ты стихами кроешь. Что-то о даме, которая – вот конфузия! – стала мамою. Видать, позабыв завести мужа. Твои, что ли? Поэт?
– Нет, – с трудом выдавил летчик. – Есенинские. Это любимые стихи Коли Пояркова – штурмана Рукавицына. Вместе на Констанцу летали.
– Того Руковицына, что тебя в здешний лазарет определил?
– Точно.
– Он тебе шоколада привез да сгущенку...
Клюшкин лежал пластом. Хотелось кликнуть медсестру и спросить у нее главное: буду ли видеть? Она, конечно, постарается успокоить. Лишнее это, лишнее... Да и у профессора не вымолишь зрения... Надо ждать, когда снимут повязки. Ждать и держаться.
Клюшкин натянул на голову одеяло. Поморщился от боли и задал соседу, как казалось ему, ничего не значащий вопрос:
– А у тебя что?
– Не видишь, что ли... – парень вдруг осекся: – Ноги... Нет ног, приятель... Отрезали. Теперь из меня не матрос-краснофлотец, а так себе, тельник без двух якорей. В общем, преставился... – Он вдруг засмеялся. – Вернее, не я, а ноги мои преставились, в смысле, скакнули на тот свет. А я за ними не гонюсь. Куда мне за ними угнаться, безногому? Словом, будем знакомы, Валерий Бершадский с Одессы-мамы, здравствуйте вам!
* * *
Стояла поздняя осень. Золотые листья шелестели за окнами палаты. С каждым днем приходило всё больше и больше писем. В газете появилась статья о налете торпедоносцев на Констанцу, и это вызвало настоящий ажиотаж у лучшей части человечества, в локонах и косичках. Письма шли потоком.
Валера Бершадский читал девичьи послания вслух, сопровождая их солеными шуточками.
– С каждым днем у тебя невест прибавляется, Леша, – говорил он. – Одолжи хоть одну. Это ничего, что у меня под тельником два якоря оторваны. Не боись, я на третьем, как на мертвом приколе. Не посрамлю морскую пехоту.
Клюшкину было не до невест. Он бы всех «одолжил» Валере Бершадскому, лишь бы вернулось зрение. Приближался пятьдесят второй день заключения в непроглядной темноте, а с ним и снятие повязок.
Однажды доктор сказал:
– Ну-с, Алексей, сегодня будем видеть.
– Боюсь, – выдохнул Клюшкин.
Его повели длинными коридорами. А может, они не были настолько длинные, просто казалось так от волнения. Он шел, опираясь на руку врача. В памяти почему-то всплыл эпизод из довоенного фильма «Истребители». Летчику, потерявшему зрение, снимали повязки. Клюшкин тогда недоумевал: отчего тот боялся открыть глаза? А сейчас словно сам перенесся на экран: его усадили в кресло, сняли повязки...
– Открывайте глаза! – послышался повелительный голос Сабурова.
– Доктор, я буду видеть?
– Открывайте глаза, старший лейтенант!
– Какие глаза? Один выбит. Второй... У меня в живых только один и остался...
– Разговорчики!
И вдруг, будто бросаясь в пике, Клюшкин резко вздернул веки. Блестящие пуговицы сабуровского мундира засверкали перед ним, слепя, как трассирующие пули в ночи.
– Вижу!
– Что именно?
– Пуговицы, китель ваш...
– Какого он цвета?
– Белого.
– Еще что видите?
– Небо вижу за окном. Ваше лицо. Доктор, я вижу!
– Ну и молодцом, старшой. Теперь дайте глазам отдохнуть и сами не переутомляйтесь.
Опять повязки. Опять переход в палату. А там его уже ждал Рукавицын, прилетевший сообщить, что полк перебазируется на другой аэродром.
– Поправляйся скорей, – обрадованно говорил он, услышав, что к другу вернулось зрение. – И возвращайся. Все тебя ждут. И Саша Рыхлов, и Жора Блударев, и Леня Зимницкий, и Афанасий Фомин, и Коля Поярков... Все, кто покуда жив и здоров. А мы перелетаем в Скадовск, так что не скоро увидимся...
Они расстались. Долго еще Клюшкин стоял у открытого окна. Ждал, когда небо прочертит знакомое урчание мотора. Дождался. И взмахнул рукой в знак прощания, зная, что летчик в ответ помашет крыльями.
* * *
Снег плотно лежал на госпитальной крыше, пролысинами покрывал траву.
Старший лейтенант Клюшкин числился среди выздоравливающих. То и дело он тренировал левую руку, изуродованную осколком. Пальцы повиновались с трудом. Но Алексей заставлял их сгибаться. Для этого изобрел хитрый прием: рассыпал горох по столу, затем по горошине собирал его в коробку от папирос. Наполнял ее, и давай всё сначала.
– Ты как та бабка, что сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок, – балагурил моряк Валера Бершадский. – Выписка в зубы, и чеши на бал-маскарад, с танцами-шманцами и ночными загулянцами. А мне... «расцветали яблони и груши»... Но только в песенном исполнении. Не растанцуешься...
Что тут скажешь? Участие «братишке» не требовалось...
Клюшкину показалось в палате неуютно. Он поднялся из-за стола и вышел во двор. Недавно он подал рапорт с просьбой разрешить ему долечиваться в полку.
– Ну какой из тебя морской летчик? – внушал ему Сабуров. – Одного глаза нет, второй с частичной потерей зрения. Не адмирал Нельсон, успеешь еще повоевать.
По чисто заметенным дорожкам ходили выздоравливающие. Кто опирался на тросточку, кто на сучковатую палку, а наиболее удачливые – на руку медсестры.
Клюшкин оглянулся на окно своей палаты. «Что-то стряслось! – екнуло под ложечкой, когда он увидел, что в комнату набилось народу – не продохнуть. – Неужто Валера Бершадский? Нет, не тот он человек, чтобы руки на себя накладывать!»
Клюшкин поспешил в палату.
– Что случилось? – спросил, увидев, что с Бершадским всё в полном порядке. Лежит себе на кровати, лыбится.
– Газеты читать надо, Леша! – многозначительно сказал Валера.
На столе рядом с рассыпанным горохом лежала армейская газета. Машинально начав перекладывать горошины в коробку, Клюшкин разлядывал первую полосу. Крупным шрифтом было напечатано:
«УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда” летчику старшему лейтенанту Клюшкину Алексею Степановичу».
* * *
Поезд ритмично подрагивал. Придорожные столбы стремительно проносились мимо окон. Клюшкин возвращался в полк. Он стоял в тамбуре вагона, мерно попыхивал папиросой.
– Закурить не дадите? – обратился к нему пожилой офицер, из штабистов.
– Пожалуйста.
Зацепившись о выдернутую из кармана пачку «Беломорканала», на пол упала почерневшая на сгибах бумажка. Клюшкин нагнулся, поднял ее. Это была давняя справка о количестве его боевых вылетов до мая 1942 года.
С такими справками прибывали на одну из засекреченных станций, где формировался 36-й авиационный полк, летчики со всей страны. Им предстояло осваивать американский двухмоторный бомбардировщик «бастон».
На этой станции вновь сошлись пути Алексея Клюшкина и Шики Корданского, там они обрели новых боевых друзей – Рыхлова, Рукавицына, Зимницкого, Фокина. Там они опять засели всей компанией за изучение матчасти и снова стали учиться взмывать в небо.
Клюшкину было легче других. До прибытия в 36-й полк он работал на перегонке «бастонов». Как челнок, носился между Ираном и СССР. Поставлял для фронта боевые машины, равных которым в то время не было.
Под Тегераном американцы выстроили крупный авиационный завод по сборке «бастонов», работа шла круглосуточно. День за днем на поток выходили десятки самолетов, настоящие летающие крепости, приходившие на смену советским тихоходам «ДБ-3Ф» и «ТБ-2». Им и предстояло нанести удар по Констанце.
* * *
Поезд замедлил ход.
Клюшкин сошел. В штабе полка надо отметиться о прибытии, получить новый самолет. И – в бой, покой нам только снится...
Более полугода прошло с момента атаки на Констанцу. Многое изменилось с тех пор. Новые шрамы высекла война на лицах друзей-сослуживцев. Иных уже не досчитаться, погиб и командир дивизии Токарев.
Поминая комдива, летчики до половины наполнили его стакан водкой, а сверху положили кусок черного хлеба.
Они пили горькую – за встречу, за будущую победу. И непременно за всех тех, кто шел с ними в безвозвратный полет на Констанцу, шел на верную смерть, чтобы по чьей-то причуде, либо Гитлера, либо Сталина, затолкать-таки в глотку Геббельсу шляпу фельдмаршала Геринга.
Рига, 1970 – Иерусалим, 2005
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru