[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2005 АВ 5765 – 9 (161)
Игорь БЯльский: Израильский ВзглЯд»
Интервью с главным редактором «Иерусалимского журнала»
Александр Рапопорт
Минувшим летом в Еврейском культурном центре на Никитской состоялась встреча читателей с редколлегией и авторами «Иерусалимского журнала», израильского периодического издания на русском языке, объединившего на своих страницах писателей, географически и стилистически весьма удаленных друг от друга. После встречи главный редактор журнала поэт и переводчик Игорь Бяльский ответил на вопросы корреспондента «Лехаима».
– Игорь Аронович, расскажите, пожалуйста, о вашей литературной деятельности до отъезда в Израиль.
– Уехал я в 1990 году из Ташкента. С 1985-го по 1988-й работал в республиканском отделении Союза писателей литконсультантом – объяснял «молодым авторам» от пятнадцати до восьмидесяти, почему их не печатают. Вел поэтический семинар. Последние два года перед отъездом жил «на вольных хлебах»: переводил стихи, прозу, редактировал книги. При советской власти за переводы платили; когда книга стояла в плане издательства, на нее выделялся бюджет, в том числе и на переводчика.
– Вы родились в Ташкенте?
– Нет, в Черновцах, в 1949 году. Мать приехала рожать к своим родителям, которые, вернувшись после войны из эвакуации, поселились там – в освобожденном от румын городе было жилье. Отец был военным врачом, и семья (мать, я и младший брат) перемещалась с ним по Львовщине – Самбор, Дрогобыч, Хыров, Яворов… До сих пор вспоминаю «рiдну неньку Украину» – прикарпатские леса, прозрачные тогда реки… В 1961 году, когда я учился в шестом классе, мы переехали в Кировскую область. Создавался новый род войск – «ракетные», и отца направили в военный городок «Москва-400». А если вспомнить, что жили мы еще и в Ленинграде, и в Одессе, что за девять лет переменил я десять школ в десяти городах и поселках, то «мой адрес – Советский Союз». Закончил школу в Пермской области в городке с красивым названием Звездный. Поступил в Пермский политех. Одновременно учился на Факультете общественных профессий (ФОП). Это позволило мне не только получить диплом инженера по автоматике и телемеханике, но и преподавать в своем политехе философию.
– Из дисциплин ФОПа вы выбрали именно философию, а не журналистику?
– Да, даже пытался перевестись в 1968-м на философский факультет Ленинградского университета. Не получилось, и я продолжил учебу в Пермском политехе, года полтора параллельно учился на филфаке местного университета. После окончания института в нашей группе все «лица национальностей, большинство которых проживают в капиталистических странах» получили свободный диплом – распределяли атэшников, в основном по «почтовым ящикам» в секретных городках, рассыпанных по уральской тайге. Несмотря на свободный диплом, я не поехал в Одессу, где стояла пустая родительская квартира (в 1971 году отец служил в Саратовской области), а остался в Перми и устроился на работу в НИИ управляющих машин и систем. Переводил на транзисторную технологию чуть ли не первую в Союзе автоматизированную систему табельного учета. Пластиковый пропуск одновременно служил и кредитной карточкой, которую можно было опустить в оптическое считывающее устройство рядом с кассой в столовке. Технический прогресс, по тем временам… А по вечерам вел семинары, иногда читал лекции по диалектике.
– Когда вы начали писать стихи?
– В школе: первая любовь, соответственно – стихи. Большое влияние на меня оказала «авторская песня». Высоцкого слушал часами и, наслушавшись, сам начинал хрипнуть. Потом стал различать и других авторов – Окуджава, Ким, Галич, Городницкий, Сухарев, Визбор, Кукин… Уверенность в том, что русская литература, в частности стихи, может быть свободной от власти, во мне даже не от Пушкина, которого по-настоящему я прочел позже, а от нахлынувших в 60-х неподцензурных песен.
Переводить поэзию начал где-то в 30-летнем возрасте. В книжном магазине, в отделе «Иностранная литература», мне попался сборник стихов Джона Апдайка, прозу которого я любил. Очень захотелось перевести его стихи. Сгоряча даже пошел учиться на вечерние курсы английского при Ташкентском инязе. Работа над переводом меня многому научила – и технике, и ответственности за слово. Пытаясь воссоздать чужое стихотворение, не имеешь права делать себе никаких скидок, не можешь ответить своему доброжелательному или недоброжелательному критику расхожей фразой «я так это вижу». Ты должен внятно сказать о том же, о чем сказал автор текста. При этом твой текст на русском языке тоже должен быть стихотворением. То, что на меня не производило впечатления, я не переводил. Собственное стихотворение, если не дописал его завтра или через неделю, уже не получится. Ты не можешь вернуться в свои чувства, в прежнее состояние. Переписать стихотворение через год редко удается: через год видишь по-другому, какая-то строка или слово тебя не удовлетворяют, и очень редко удается не разрушить весь текст, заново приводя его в гармонию…
Что касается перевода, то через год ты, конечно, другой и, может быть, иначе понимаешь текст… Но ведь перевод – всегда интерпретация. Есть формула: поэзия – это слова, составленные в единственно возможном сочетании. С переводом не совсем так. Как мы знаем, одновременно может существовать несколько этих «единственно возможных сочетаний», сделанных разными переводчиками.
– Когда вы решили изучать философию, в государстве признавалась одна философия, марксистско-ленинская. Что вас привлекло? Может быть, возможность узнать другие философские системы?
– Конечно. И модный в те годы экзистенциализм, и философские учения древних греков и древних китайцев. Я горжусь своим вкладом в советскую философию! Помните «основной вопрос»?
– Что первично, материя или сознание?
– Да. А я придумал «основной ответ». Мои студенты-второкурсники, практически ровесники, с дразнящей интонацией задавали «неудобные» вопросы, никакого отношения к Гегелю и Фейербаху не имевшие. Почему, когда секретарь ЦК партии проезжает по городу, перекрывают движение? Почему ругают Солженицына и Сахарова? И я нашел «основной ответ»: потому-то мы и хотим строить коммунизм, что социализм нас не удовлетворяет. А наука была смешная. В советской философии неустанно боролись две школы: материалисты и диалектики. Материалисты утверждали, что в диалектическом материализме главное – материализм, диалектики возражали: нет, в нем главное – диалектика. На эту тему писались не только кандидатские и докторские диссертации, но и доносы в ЦК: «Профессор такой-то – вульгарный материалист…»
– Вас, очевидно, привлекла возможность прикоснуться к другим «объяснениям мира»…
– Совершенно верно. На ФОПе преподавал образованнейший человек – Юрий Динабург, сын «врага народа», и сам тоже контрреволюционер (в 16 лет, в 1945-м, он обсуждал с друзьями вопрос, почему советские войска в начале войны отступали, – конечно, «контра»), прошедший сталинские лагеря… У него был свой взгляд.
На кафедре мне выдали бумагу в областную библиотеку: для подготовки к занятиям просим допустить к изданиям из спецхрана. Я смог ознакомиться и с русской философией конца ХIX – начала ХХ века. Уже существовали переведенные «для служебных библиотек» работы современных западных философов. Мне удалось тогда многое, что называется, почерпнуть.
Семья Бяльских.
– Но преподаватель философии был несвободен, находился в жестких рамках…
– Нет, было не так страшно. «Возрастание роли коммунистической партии в период развернутого строительства развитого социализма» обосновывал исторический материализм. Его мне посчастливилось не преподавать. Только диамат. Спустя два года, в 1973-м, я переехал в Ташкент. И там до 1985 года занимался эксплуатацией ЭВМ. Десять лет заведовал отделом техобслуживания ВЦ Минпищепрома Узбекской ССР.
– Это уже далеко и от философии, и от переводов.
– Да. Две большие машины, каждая из которых занимала примерно 100 м2. Только в нашем отделе работало около 30 человек, штат же всего Вычислительного центра был человек двести, а сколько человек работало в министерстве, не берусь определить. ВЦ каждый день отправлял руководителям министерства статистические сводки: сколько макарон, спирта, мыла произведено в Намангане, сколько в Фергане и каких сортов... Министр исправлял карандашиком цифры, которые ему не нравились, и его помощник по телефону диктовал их замдиректора ВЦ. После этого начиналась «корректировка». Программисты шли от конца к началу: ответ уже был, оставалось найти «исходные данные». Их по новой вводили в ЭВМ, и курьер вез новые килограммы распечаток в министерство.
Чем смогу оправдаться перед Б-гом за эти годы? Между людьми в моем отделе всегда были человеческие отношения.
– Когда вы осознали свое еврейство? Был ли идиш разговорным языком в вашей семье?
– В моем раннем детстве родители говорили между собой в основном на идише. Я его до сих пор понимаю, могу и сам связать несколько предложений. А младшему брату это уже не удалось: со временем родители говорили на идише всё меньше и меньше…
– Можно ли сейчас вспомнить: в детстве, в школе вы считали себя евреем или представителем советского народа, «новой исторической общности»? Каково было самоощущение?
– Я всегда знал, что я – еврей. И советский человек, конечно, тоже. Много лет прожил в Ташкенте – возможно, самом космополитичном городе СССР. В этом городе жили узбеки, таджики, уйгуры, украинцы, армяне, греки-политэмигранты, высланные немцы Поволжья и репрессированные крымские татары, чеченцы и бухарские евреи, переселенные с Кавказа турки и с Дальнего Востока – корейцы… Самоощущение – пламенный интернационалист. У меня не было предубеждения к людям других национальностей, да и сегодня нет. Правда, сегодня мое самоощущение не такое пламенное. Я, например, не считаю, что арабы хуже евреев потому, что они – люди другой цивилизации и их моральные нормы и человеческие качества не доросли до наших. Мне достаточно понимать, что они считают своей ту землю, на которой мы живем и тоже считаем ее своей. И уже поэтому объективно они – враги. Хотя, может быть, в «человеческом плане» они даже лучше евреев. Это только Всевышний рассудит. Просто я «из другой команды». Из еврейской. Еще точнее – из сионистской.
– Был ли у вас интерес к еврейской культуре? Каким образом удавалось его удовлетворять?
– Отец пытался научить меня идишу. Сам он окончил в Киеве еврейскую школу. В его время в этом городе еврей, даже если хотел учиться в русской или украинской школе, не мог этого сделать: для вас, мол, организовали специальные еврейские школы, идите туда. Отец рассказывал, что для многих детей это было чуть ли не трагедией, потому что они приходили из русскоязычных семей, где идиш никогда не звучал. Потом это «поветрие» сменилось противоположным: еврейские школы ликвидировали, а учеников перевели в украинские и русские.
Отец дал мне, второкласснику, «Популярную еврейскую историю» Греца на идише, показал, как пишутся еврейские буквы, и я, страница за страницей, эту книгу пытался прочесть. Заодно отец рассказывал мне историю: праотцы, Моисей, Самсон, Давид, Соломон…
– До революции дети в хедере узнавали об этих вещах.
– Конечно, я получил совершенно отрывочные сведения. Но представление об истории у меня существовало. Я знал, откуда Авраам пришел в Палестину, почему евреи пребывают в рассеянии, и как после присоединения Польши к Российской империи они оказались в России. Представлял себе эту цепочку.
– Был ли ваш отец коммунистом? Служба в армии в офицерском звании это предполагала…
– Отнюдь нет. С гордостью отмечу: отец мой, Бяльский Арон Исаакович, был единственным в дивизии старшим офицером, не состоявшим в КПСС. Помню, к нам домой приходил парторг, тоже, кстати, еврей, и агитировал его: «Ну что, Арон, пора уже вступать…» – «Нет, чувствую, что пока не дорос». Я, юный пионер, не мог тогда понять причин его отказа, для меня это было просто непостижимо. «Понимаешь, – отвечал мне отец, – чтобы стать коммунистом, надо быть самым лучшим. Как Ленин…» Помню, мама на повышенных тонах выговаривала ему: «Как ты можешь, как тебе не стыдно?! Люди к нему приходят, предлагают вступить в партию – а он не вступает!» Своей службой в армии отец не дорожил, у него была хорошая гражданская специальность – хирург. Но все демобилизации проходили мимо. Родился он в 1919-м, недалеко от Киева, в местечке Сквира, это родина Ахад а-Ама. В 1920-х семья отца переехала в еврейское поселение – из тех, строительство которых финансировал «Джойнт». Вскоре началась коллективизация. В колхоз дед Ицхак вступать не хотел, но его мнение не интересовало начальников и «активистов». Итак, колхоз, голод… Дед выкрал из колхоза коллективизированного своего коня и телегу и увез жену и детей (их тогда уже было четверо) в Киев, где они сняли комнату в подвале. Бабушка Рахиль – «благородного происхождения», внучка раввина – начала шить соседкам, а дед – он из «простых» евреев – устроился подсобным рабочим, сколачивал деревянные ящики. Дед Ицхак умер в 1940-м, бабка – в 1945-м…
Второй мой дед Нухим, потомственный шорник, о котором написано не одно мое стихотворение, тоже был «верующим», молился, надевал талис, каждую субботу ездил на двух трамваях в синагогу (в 1955-м он с женой, которую тоже звали Рахиль, перебрался в Одессу). И я, советский школьник, четвертого что ли класса, пытался ему втолковать, что Б-га нет. Спутники, мол, летают, астрономы в телескоп смотрят, никто Его там не видел. Дед слушал и улыбался. Потом говорит: «А давай спросим твоего отца». И я, в полной уверенности, что отец – он-то, не в пример деду, не учившемуся в советской школе, институт окончил! – встанет на мою сторону, говорю: «Папа, скажи ему, что Б-га нет». И тут произошло крушение моих представлений о мире, о взрослых и о моем отце. Он сказал: «Да, некоторые считают, что Б-га нет. А другие верят, что Он есть». Тогда я понял, что всё не так просто. И когда дед уехал – он тогда гостил у нас, – я всё приставал к отцу: «Почему, ну почему ты не сказал ему, что Б-га нет?!» А отец продолжал держаться своей версии: «Для тех, кто верит, Он есть».
А. И. Бяльский. Военный хирург.
– В вашей семье, жившей в военном городке, субботних свечей, видимо, не зажигали и традиционных обрядов не придерживались?
– Субботних свечей не зажигали, но на Пейсах дед всегда присылал посылки с мацой, а отец всегда знал, когда Йом Кипур: он в этот день постился, о чем мне, естественно, не сообщалось. Предыдущее поколение было воспитано в условиях тоталитарного режима, не располагавшего к откровенности… Только в 22 года, после окончания института, я узнал, что у нас дома было дореволюционное издание Танаха с параллельным текстом на русском языке. Отец провез с собой этот тяжелый том по всем военным городкам, где служил. Покажи он мне эту книгу раньше, я бы обязательно похвастался перед одноклассниками, а дальше был бы особый отдел… Тем более, что опыт у отца был: во время «дела врачей» он оказался под домашним арестом за «проживание под двумя фамилиями»: в офицерской его книжке было записано «Бяльский», а в военном билете – «Бельский»…
– Перед вашим приездом в Израиль в 1990 году вас уже можно было считать профессиональным переводчиком?
– Приехав в страну, я в первый же год перевел с английского на русский несколько книг. Но то были случайные заказы и, соответственно, нерегулярные заработки. Работал я и на стройке, и в организации «Керен Каемет», занимающейся насаждением лесов. Работал охранником, редактором разных газет.
– Расскажите, пожалуйста, как пришла идея создания литературного журнала.
– У каждого еврея однажды появляется идея создать свой журнал (смеется). Если говорить более серьезно, то, конечно, в Израиле уже существовали журналы на русском языке. Например, «22». Он начал издаваться в 1970-х годах людьми, которые приехали за 20 лет до нашей «большой» алии, и объединил вокруг себя литераторов другого поколения и другого «призыва». «22» возник в конфронтации с советской литературной периодикой. Это был один из эмигрантских журналов русской диаспоры, – естественно, с поправкой на сионизм, – журнал не только литературный, но и «общественно-политический».
Любой журнал – это мафия в хорошем смысле слова. Ведь «мафия», если перевести на русский язык буквально, означает «семья». За годы существования журнала складывается дружеский (а подчас и семейный) круг авторов. Если появляется новый автор, может быть, он постепенно войдет в этот круг. Но если появляется еще столько же, а в нашем случае раз в пять больше авторов, то ясно, что все они не уместятся в рамках одного издания, каким бы замечательным оно ни было. Тем более, что к тому времени, когда мы начали издавать свой журнал, «22» перешел с ежемесячного на квартальный формат. То есть авторов появилось больше, а количество страниц уменьшилось. Тогда возникло несколько новых литературных изданий: «Зеркало», «Солнечное сплетение», наш «Иерусалимский журнал». Мы от других отличаемся тем, что не стремимся выражать какую-то одну эстетическую позицию, быть рупором одного литературного направления. У нас публикуются и авторы, работающие в «классическом» ключе, и молодежь, которая получает возможность показать свои эксперименты. Быть только экспериментальным изданием мы не стремимся.
– Из каких рубрик состоит «Иерусалимский журнал»?
– Названия разделов воспроизводят топонимику Иерусалима: Львиные ворота, Сионские ворота, Французская площадь, Яффские ворота, Город Давида, Юбилейный квартал, Шхемские ворота, Американская колония, Холм памяти, улица Бецалель, Подзорная гора… Это журнал современной израильской литературы на русском языке. Но по названиям рубрик можно догадаться, что в ИЖ печатаются не только израильтяне. В «Американской колонии» – живущие в США Владимир Друк, Андрей Грицман, Рита Бальмина... В «Венгерском квартале» – романы Кароя Папа и Имре Кертеса. В «Русском подворье» такие мастера, как Дмитрий Сухарев, Марк Харитонов, Марина Бородицкая, Асар Эппель… Мы публикуем и молодых российских авторов, например, стихи Марии Фаликман, стихи и прозу Елены Лапшиной. И, конечно, переводы с иврита – из Агнона, Иегуды Амихая и Ури-Цви Гринберга, Йоны Волах и Еудит Кацир, Эдгара Керета и Эйнат Якир… Впрочем, основной корпус текстов написан по-русски. В редколлегию, кроме меня, сегодня входят Елена Игнатова, Дина Рубина, Зинаида Палванова, Светлана Шенбрунн, Юлий Ким, Роман Тименчик, Велвл Чернин.
– Как часто выходит «Иерусалимский журнал», каков его тираж, можете ли сказать об источниках финансирования?
– Журнал возник шесть лет назад. Выходит он, в основном, ежеквартально. В наших планах – выпускать в год шесть номеров. Тираж начинался с тысячи экземпляров, колебался от 700 до 1500, сейчас – опять в районе тысячи, это не так уж мало, учитывая сегодняшнюю ситуацию не только в Израиле, но и во всем мире. Отчасти журнал спонсируется государством, но, к сожалению, в очень небольших размерах. В начале нашего существования мы получали субсидии от межминистерского Центра интеграции репатриантов. Но каждый проект может получать субсидии только первые годы, предполагается, что всё «успешное», подобно проектам хайтека, со временем должно переходить на коммерческую основу. Однако ни один литературный журнал в мире не может стать «самоокупаемым». Подписка, естественно, не покрывает расходов. Когда денег не стало совсем, нам помогли наши прославленные авторы – серию благотворительных вечеров в поддержку ИЖ провели Михаил Щербаков, Юлий Ким, Игорь Губерман… «С миру по сотенке» сбрасываются и наши менее знаменитые друзья. Слава Б-гу, и среди состоятельных бизнесменов есть люди, которые любят настоящую литературу и в состоянии оценить уровень журнала. Мы им очень благодарны за существенную поддержку. Например, типографские расходы на два номера мы оплатили с помощью Бориса Александрова («Росагроэкспорт»). Деньги на ближайшие полтора номера дали Евгений Сатановский («Ариэль») и Михаил Фридман («Альфа-групп»). Надеюсь, со временем нам смогут помочь не только москвичи, но и свои, израильские спонсоры.
– Можно ли говорить о специфике литературы на русском языке, создающейся в Израиле? Отличается ли она от литературы в России, от литературы, написанной по-русски в Европе и Америке?
– Литература на русском языке создается сегодня в разных странах. Благодаря открытости границ и наличию Интернета она составляет единое культурное пространство. Но понятие «израильская литература на русском языке» для меня тоже содержательно. И связано оно не только с тематикой, географическими и этнографическими подробностями. Ведь литература – это не только язык, но еще и идеалы, и опыт, индивидуальный и общественный. Опыт писателя, прожившего десять лет в Израиле, отличается от опыта, приобретенного другим писателем за это же время в России.
Слева направо. И. Грубман, Ю. Ким, И. Бяльский.
– Те, кто говорил об израильской литературе на русском языке, формулировали так: «Мы отличаемся от русских писателей в Европе и в Америке тем, что мы не эмигрантская литература».
– Согласен. Писательские колонии в Америке или, например, в Германии – системы «российскоцентричные». Россия для них – культурная метрополия. Уезжающий сегодня в Европу или в Америку – уже не политэмигрант, не изменник, как было при социализме, а человек, которому в данный момент удобно жить, допустим, во Франции. Хемингуэй, сколько бы ни жил во Франции или на Кубе, всегда оставался американским писателем. Писатель же, уезжающий в Израиль, принимает решение репатриироваться – не пожить в другой стране, а стать израильтянином. Хотя Израиль, между прочим, исторически связан с Россией сильнее, чем с другими странами мира: эту страну создавали российские евреи. Все израильские главы правительств до Рабина были уроженцами Российской империи (да и Рабин, Нетаньяху, Барак, Шарон – тоже из русскоязычных семей). В Израиле миллион русскоговорящих, государство возникло при поддержке в ООН Советского Союза, получало от него оружие во время Войны за независимость, всё это так. Но наши собственные, израильские проблемы зачастую совсем не похожи на российские. Опыт их разрешения влияет на писателя, приехавшего даже пять лет назад, даже если он пишет рассказ, действие которого происходит в Москве. У такого человека уже израильский взгляд на происходящее. Сказанное вполне может быть отнесено ко всей израильской литературе на русском языке. У нее израильский взгляд.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru