[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2005 ИЯР 5765 – 6 (158)
В Числе свидетелей
Стэнли Элкин
Стэнли Лоуренс Элкин (1930–1995) – американский писатель. В своих произведениях исследует природу зла, чаще всего рассматривая, как обыденные, так и чрезвычайные события в комическом ракурсе. Автор романов «Босвелл» (1964), «Дурной человек» (1968), «Шоу Дика Гибсона» (1971), (1976), «Волшебное царство» (1985). Издал два сборника рассказов «Сотворение Ашендена» (1972) и «Плаксы и шутники, шутники и плаксы» (1966), куда входит и рассказ «В числе свидетелей».
Звонок к завтраку его не разбудил. А вот администратор отеля, ведавший досугом гостей, разбудил. Он был наделен особым даром. Где бы он ни появился, тут же начинали гудеть гудки, звенеть звонки и заливаться трелью свистки. Не человек, а учебная тревога, подумал Премингер.
Премингер сфокусировал взгляд на серебряном свистке, болтавшемся на шее администратора, – этот сверкающий и звучный символ власти был приторочен к добротному и явно самодельному пластиковому ремешку.
– Лагерь «Кайахога»? – спросил он.
– Это что такое? – не понял администратор.
– Вы не ездили в лагерь «Кайахога»? Ваш ремешок напоминает мне цвета лагеря сезона сорок первого года. Лиловое с зеленым по полю белого пластика.
– Давайте-ка, милый мой, просыпайтесь.
– А я и не сплю.
– Вас, наверное, удивляет, с чего это вдруг администратор притащился к вам в номер?
– Все мы американцы, – пробормотал Премингер.
– Дело вот в чем, – продолжал администратор, – мне надо с вами кое-что обсудить. Только я хочу, чтобы вы поняли: Биберман не знает, что я здесь. Он мне ничего не поручал. Более того, узнай он, о чем я собираюсь с вами говорить, он бы меня, может, и уволил; только, Б-же ж ты мой, Ричард, это же семейный отель – надеюсь, вы понимаете, о чем я. – «Б-же ж ты мой, Ричард» – скорее так выразился бы какой-нибудь щеголяющий в майке тип из ИМКИ[1], остерегающийся Б-житься. – Честно говоря, происшествие вроде вчерашнего может погубить такой отельчик, как наш. Крупному заведению – к примеру, как у Гроссингера, – это бы сошло. О нем бы забыли через минуту, нет, что ли? Вы, конечно, можете сказать, что это не мое дело, но Биберман был ко мне добр, и мне бы не хотелось, чтобы он пострадал. Он забрал меня из Джерси – я там выступал в клубах – и привез сюда. Я не хулю свою профессию, но, будем откровенны, можно до старости крутиться в шоу-бизнесе и выше театра «Гудзон»[2] так и не подняться. Он меня заметил, ему понравилось, что я делаю, и он сказал, если я поеду сюда, может, со временем и сумею сделать из своих лучших вещей мюзикл. И свое слово сдержал. Предоставил мне свободу действий. Дал, как говорится, карт-бланш. Полный карт-бланш, Ричард. Да вы и сами знаете, вы же слышали кое-что из моих куплетов. Согласитесь, вещи-то неплохие. В горах такое редко услышишь. Ну да, чуть фривольно, но ведь талантливо. Эта идиотка Эстелла петь не умеет, нет в ней шика, и мы оба это прекрасно понимаем, но материал-то каков, а? Каков материал!
Почему меня все всегда вербуют, подумал Премингер.
– И что же? – спросил он осторожно.
– Да я, – сказал администратор смущенно, – сейчас уйду, не буду вам мешать одеваться. Я только хотел сказать, что очень переживаю за старика, а заодно и предупредить вас: возможно, пойдут разговоры. Миссис Френкель и вся компания… Если что услышите, вы им рот затыкайте, ладно? Объясните им, что к чему. – Он развернулся и направился к двери.
«Что объяснить?» – собрался спросить Премингер, но не успел. Администратор уже вышел. Премингер слышал, как тот стучится в соседний номер. Там что-то зашуршало, кто-то прошаркал к двери. Он услышал, как повернулась ручка, скрипнули петли, тихо вздохнуло дерево – дверь открылась, администратор стал запинаясь, вполголоса извиняться, что-то объяснять. Пытаясь разобрать слова, он услышал, как администратор заговорил громче, увереннее и тут же перешел на заговорщицкий тон – окунулся в родную стихию. Наверняка сказал: «Строго между нами» – и многозначительно подмигнул, а то и ткнул собеседника пальцем в грудь.
Премингер откинулся на подушку и тут же забыл об администраторе. Через несколько минут он услышал второй звонок к завтраку. Это было последнее предупреждение Бибермана, и в нем снова слышалась неотложность пожарной тревоги. Премингер сказал однажды Норме, что, случись в отеле настоящий пожар и сигнал тревоги подали бы так же, постояльцы по привычке потекли бы в столовую. Ну, он бы в любом случае к ним не присоединился. Вечный одиночка Ричард Премингер, подумал он. Прочие постояльцы гуляли, играли, ели в едином яростном порыве, а на тех, кто держался в стороне, кто находил поводы не присоединяться к остальным, поглядывали с подозрением и даже с опаской. Даже в город, в кино ходили отрядами по десять человек. Он смотрел, как они набивались друг к другу в пикапы, в театре видел, как они угощали друг друга конфетами, орехами, жвачкой – передавали всё это по рядам. А потом вместе с Нормой наблюдал, как они сидят в кафе-мороженом, словно почетные гости на свадьбе, за столами, составленными по их требованию в один. Они бы, наверное, и любовью занимались все скопом, на огромной кровати, приговаривая между оргазмами: «Правда, замечательно? Ребята, правда здорово?»
Он решил – пусть демарш и незначительный, а всё равно приятно – не обращать внимания на звонок и прогулять завтрак. Сегодня с утра его снова, как и уже за несколько дней до этого, посетило знакомое чувство, и он не хотел его расточать. Это было чувство глубокого и истинного наслаждения: словно проснулся, а в ванную идти не надо. Поначалу он отнесся к этому состоянию с подозрением – как к внезапно вернувшимся симптомам старой хвори. Но позже сумел его определить. Это было ощущение из детства: так, внезапно и окончательно, просыпаются мальчишки, просыпаются и понимают, что в их жизнь вошло что-то новое. Он же – всё свелось к тому – был возбужден.
И он приступил к ежеутренней инвентаризации самого себя. Так он всегда отслеживал изменения в собственной топографии. Для начала он попробовал определить источник нового ощущения, но на ум приходило лишь очевидное: он уже не в армии и сумел вернуть то, что другие назвали бы свободой. Но он знал, что дело не в свободе, во всяком случае не в такого рода свободе. И уж конечно не в перспективах. Их у него не было. Но по ходу размышлений он понял, в чем, возможно, причина его радости. Планы у него весьма расплывчатые, но он молод и здоров. (Пожилые постояльцы отеля предлагали, пусть и в шутку, поменяться с ним местами.) Нужно лишь подождать – и что-то случится, когда подвернется что-то стоящее. Его ничто не связывает, можно просто отдаться течению, и удача сама приплывет ему в руки – как к жертве кораблекрушения, если повезет, подплывает спасительный обломок мачты. Словно бы он опять, как прежде, отправился путешествовать по незнакомым городам. Природа никогда не вызывала у него восхищения. Горный перевал был ему интересен, только если за ним находился город, а море – если был близок порт. В больших городах он бродил по старым улочкам, по трущобам и фабричным районам, заглядывал на сортировочные станции, в убогие проулки, где из окон выглядывали потерявшие надежду бедняки. Он заходил в обшарпанные подъезды и изучал имена на почтовых ящиках. Как-то раз, в сумерки, он бродил по кварталу притонов и ночлежек, и бродяги, подпиравшие двери, провожали его пустыми глазами, и вдруг кто-то схватил его за руку. Он обернулся и увидел старого бродягу, смотревшего на него с угрозой. «Денег, денег…» – прохрипел старик. Он замер в нерешительности и глядел на кулак, направленный на него. Он думал, что сейчас последует удар, но стоял не двигаясь, ждал, что будет дальше. В нескольких дюймах от его лица кулак разжался, открылась ладонь. «Денег, – сказал старик. – Благослови вас Г-сподь, сэр. Помогите бедняку. Помогите… Помогите…» Он не забыл той руки. Она была мягкой и на удивление вялой – словно это была рука богача. Бродяга начал рассказывать жалостливую историю о загубленной жизни, упущенных возможностях, понесенных утратах, совершенных ошибках. Он зачарованно слушал и всё смотрел не отрываясь на ладонь, так и зависшую в нескольких дюймах от него. Наконец рука дрогнула, потянулась к нему и наконец сомкнулась и безвольно опустилась вниз. Премингер был почти загипнотизирован.
Разговор в соседнем номере на миг смолк. Затем один из собеседников подвел итог, а второй с радостью согласился. Договор был заключен. Дверь открылась, администратор вышел и, насвистывая, отправился дальше.
Вскоре он услышал в коридоре другие голоса и шаги. Должно быть, постояльцы отправились на завтрак. Он снова порадовался своей неожиданной причуде, и мысль о чем-то неожиданном в отеле Бибермана вызвала у него улыбку. (Он подумал о размеченном во дворе поле для шаффлборда[3], о трещине в бетоне, что змеилась между полустертыми цифрами, о потрепанной теннисной сетке со ржавыми креплениями, о самом здании отеля – его лепнина среди здешних гор и лесов казалась старомодной и неуместной.) Это всё равно что вести себя неожиданно на Кони-Айленде. Есть места, он это знал, где за мнимую старину взимают дополнительную плату; здесь же должны бы давать скидку.
Он видел, с каким выражением лица вновь прибывшие выходили из гостиничного микроавтобуса. Они приезжали сюда – словно предатели, терзаемые сомнениями и не верящие в удачу, но в их сердцах теплилась надежда хоть на какую-то перемену, на внезапный поворот колеса фортуны. Впоследствии они шутили по этому поводу. Чего можно ожидать, говорили они, от горы, на вершине которой нет ни Бронкса, ни Бруклина. Что касается его самого, то он знал, зачем сюда приехал. Он наслушался рассказов – умеренно скабрезных – о скучающих пылких мамашах, о страстных тетушках, о молоденьких секретаршах, готовых распрощаться с девственностью.
В армии он общался с одним пареньком по имени Фил, мошенником-любителем, мечтавшим стать профессионалом, которого неодолимо тянуло в горы. Он хорошо запомнил один разговор – они тогда были на учебе, сидели вечером в гарнизонном магазинчике и скрашивали жизнь безалкогольным пивом. Фил спросил его, что он собирается делать после армии. Пришлось сказать, что он пока не знает, и Фил сначала даже не поверил. У него в голове не укладывалось – как это можно не подготовиться к такому важному событию заранее. Премингер задал ему тот же вопрос, ожидая, что тот будет мямлить что-нибудь про вечернюю школу, но Фил удивил его, изложив сложный и детально разработанный план. Нужно ему было только одно – «кадиллак».
– «Кадиллак»? – переспросил Премингер. – А где ты денег возьмешь?
– Нет, вы только его послушайте! Ты что думаешь, я всегда в армии служил?
– А чем ты раньше занимался?
– Чем занимался? Работал коридорным. Отель был в горах. В таких местах коридорный зарабатывает пятнадцать-шестнадцать сотен за сезон. А если умеет делать ставки, то еще сотен пять.
– Ты делал ставки?
– Сам – нет. Я был ну вроде как агентом у одного типа. И отпахал коридорным пять сезонов. На машину копил, понимаешь? И скопил достаточно. Даже на то, чтобы приодеться, хватит. Если у тебя белый «кэдди» – кабриолет с черной обивкой и золотыми ручками, в джинсах за руль не сядешь. Мне на один гардероб нужна тыща, не меньше. Отслужу, сяду в собственное авто и отправлюсь в горы. Там штук сто отелей. Буду ездить, пока не присмотрю девчонку, какая побогаче. Ее-то и подцеплю. Уж тут я развернусь, улавливаешь? Прокатимся с ней сверху до низу, по лучшим отелям – и к Гроссингеру заглянем, и в «Конкорд», где меня все коридорные знают, пообедаем в ресторане, договоримся встретиться вечером. Я за ней заеду, и мы снова отправимся по отелям: в горах ведь развлекайся – не хочу, и всё задаром, но тут я поутихну, начну вздыхать – вроде как мне грустно. Тут она наверняка спросит, в чем дело, так? А я поначалу отмахнусь, но буду всё мрачнеть и мрачнеть, ну и она начнет приставать – мол, что случилось, может, она что не так сделала или сказала… Ну, я наконец и выложу: «Знаешь, дорогая, не хотел портить тебе вечер, но, видно, придется сказать. Это всё “кадиллак”. Осталось внести последний взнос, и он наш. А я сижу на мели. Одолжил денег одному парню, а на прошлой неделе еще спустил пару сотен на скачках. Срок выплаты пропустил. Мне сегодня позвонили, сказали, если завтра денег не будет, “кадиллак” заберут. Да мне на это плевать, детка, но ты мне нравишься, и я же вижу, как тебе по кайфу в нем кататься». Сам понимаешь, девица на отдыхе, у нее в чемодане наверняка завалялось несколько баксов. Рано или поздно она обязательно скажет: «Может, я тебе одолжу? Сколько нужно?» Я ей скажу, что это полное безумие, она меня совсем не знает, к тому же нужно мне около шестидесяти долларов. Тут она, естественно, обрадуется, что не больше, и из кожи вон вылезет, лишь бы мне их всучить. Она что подумает: если я возьму у нее шестьдесят баксов, выходит, мы вроде как помолвлены. Штука вот в чем: для надежности мне обязательно нужно уложить ее в постель. Это гарантия, что потом она меня искать не станет. Для таких девиц репутация – первое дело, а я ее репутацию могу здорово подпортить. Легко и быстро. Схема простая. На следующий день я еду в другой отель. Если повезет, могу весь сезон продержаться. Ну а зимой махну в Майами.
Премингер улыбнулся, вспомнив, с каким пылом вещал Фил. Идея исключительная, и надо смотреть в оба – не появится ли в окрестностях белый «кадиллак»-кабриолет. Но важно другое: к этому чудовищному плану Фил пришел путем серьезных размышлений, и это были размышления человека, который изучил свою топографию от и до и все знаки судьбы видел в истинном свете фар «кадиллака». План мог сработать. Он был по-своему, по-чудовищному, вполне осуществим, и Премингер подбодрил Фила. И хотя сам он, разумеется, приехал не за деньгами, но надеялся, что и ему кое-что перепадет. Одним словом, он мечтал трахаться на еврейский лад, трахаться и трахаться, мечтал забыться. Но прежде ему никогда не приходилось забываться, и сейчас ему это не очень-то давалось. Уверен он был лишь в одном: это было ему по душе.
Что ж, подумал он, продолжая милую утреннюю игру, я хотя бы в новом месте, и Норма есть.
Он вспомнил про Норму, и это вызвало очередной прилив беспокойства. Слишком уж просто оказалось воспользоваться ее безрассудством. Она ведь была чуть ли не последней представительницей своего племени – секретарша на отдыхе, перезрелая весталка, единственная девушка в своем окаянном семействе, которая не прошла в Бронксе по усыпанному цветами проходу, в разгар пиршества по четыре доллара за гостя, к пределу мечтаний – к увитому цветами навесу, где поклялась бы хранить то, что подразумевается под верностью. Краса – где верность, верность – где краса, вот знанье всё и всё, что надо знать[4]. А Норма, подумал он, достигнув критического возраста, перепробовала все другие способы, находилась одна на танцы в спортзал при еврейской школе, проработала «Журнал медицинской ассоциации» за апрель, чтобы поддерживать интеллектуальную беседу с племянником подруги матери, потливым интерном из Бельвю[5], прекратила брить подмышки, поскольку это больно, и наконец решила забыться – под кровом Бибермана, в объятиях Премингера.
Он потянулся. Пошевелил под простыней пальцами ног, понаблюдал за тем, как бугры и выступы, как горные кряжи, вдруг пришедшие в движение, меняют очертания. Солнце полосами освещало его грудь. Он встал с нагретой солнцем постели, и дольки света, проникавшего сквозь жалюзи, скользнули вверх по его телу.
Начав одеваться, он заметил, что нижняя часть окна открыта. Он осторожно подошел к нему и потянул за шнур, чтобы опустить жалюзи и загнать свет вниз. Заметив группу постояльцев у пустого бассейна, он замер. Вспомнил таинственные намеки администратора и вздрогнул, снова, помимо своей воли, освежив в памяти сумбурную и дикую сцену, так потрясшую всех вчера. Уж не в этом ли причина моего утреннего волнения, подумал Премингер.
Он немного знал девочку: они с матерью сидели в столовой неподалеку. Однажды он сказал Норме, что девочка прелестна. Ее смерть, вопли матери (сомкнутые ладони, беспорядочно метавшиеся взад-вперед – как у игрока, готовящегося бросить кости) напугали его. Он возвращался, держа в руке ракетку, с теннисного корта. И уперся в обгоревшие на солнце спины. Помогая себе ракеткой, он протиснулся вперед. Но, оказавшись во внутреннем кольце круга, увидев синее лицо девочки, обрамленное мокрыми светлыми прядями, отступил, поднес ракетку к лицу, загородив глаза. Люди, напиравшие сзади, не пропускали его, и ему пришлось смотреть, как миссис Голдстоун, мать девочки, сначала спрашивает у всех, как это могло случиться, потом молит, потом проклинает и наконец наклоняется к девочке и бьет ее по щекам. Он слышал, как она с мнимым спокойствием вконец обезумевшего человека, твердит мертвой девочке: «Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся!» Он наблюдал за матерью – она нависла над девочкой, было в этом нечто непристойное – она напоминала человека, присевшего испражниться в кустах. Мать отчаянно боролась с пожарными, пришедшими забрать девочку, а когда они унесли нелепо подпрыгивавшее на носилках тело, он видел, как она пытается обнять мокрый отпечаток тела на бетоне. Когда из толпы к ней потянулись руки – ее пытались утешить, окружили ее, хотели выразить ей сочувствие, он отвел взгляд.
Он отшатнулся от окна. Несколько человек из вчерашней толпы снова собрались у бассейна. О Г-споди, подумал он, сколько можно лицедействовать!
Он узнал в толпе миссис Френкель. На ней был городской костюм, и видно было, что она запарилась и у пустого бассейна ей не по себе. Она что-то яростно втолковывала, в возбуждении не замечая, что ее огромная сумка летает туда-сюда вслед гневным взмахам руки. Когда она указывала на бассейн, луч солнца, отражавшийся от камней на ее массивном браслете, слепил Премингеру глаза. Он не слышал, что она говорила, но мог представить что. Ему уже приходилось присутствовать при ее выступлениях. Она напоминала лидера вечно оппозиционной партии.
И тут он заметил еще кое-что. Позади возбужденных постояльцев, столпившихся вокруг миссис Френкель, он увидел Бибермана – тот стоял поодаль, склонив голову на бок, и вид у него был обеспокоенный и сосредоточенный. Он походил на обвиняемого, который вынужден слушать в иностранном суде свидетелей, выступающих на незнакомом ему языке. Рядом с ним стоял мрачный администратор – адвокат, рвущийся в бой.
Он отвернулся от окна и закончил одеваться.
К главному зданию он подошел, когда остальные уже позавтракали и предались занятиям, которых им хватало до ланча. На веранде главного здания расселись в плетеных креслах-качалках картежники. Их тягучие, хриплые голоса были едва слышны. Изредка тихий шепот прерывался громким выкриком – кто-то делал ставку. Премингер уже ощущал липкую тягучесть долгого летнего дня. Он поднялся по ступеням и собирался войти внутрь и выпить кофе, но снова увидел миссис Френкель. Она разговаривала с какой-то дамой, та почтительно внимала ей. Он попытался проскользнуть мимо, но миссис Френкель успела его заметить. Она уставилась на него и не отводила взгляда. Он кивнул ей. Она едва заметно качнула головой – словно они с Премингером были участниками некоего заговора.
– Доброе утро, миссис Френкель, – сказал он.
– Ну вот, мистер Премингер, совсем недолго осталось, – ответила она многозначительно.
– Что недолго осталось?
Она обвела вокруг себя рукой – жест ее выражал глубокое недовольство всеми бибермановскими владениями.
– Вам разве не сказали, что я уезжаю? – произнесла она с расстановкой.
Премингер поразился ее самососредоточенности.
– Отдых закончен, миссис Френкель? – спросил он с улыбкой.
– Хорош отдых! – ответила она. – Неужто вы думаете, что я проведу у этого убийцы еще хоть один день? Ни за что! Я, знаете ли, много чего могу порассказать. Не надо быть филадельфийским юристом, чтобы понять, что здесь происходит. Хорош отдых! Кому такое нужно? Думаете, мой сын, услышав про это про всё, не сказал мне: «Мама, я заберу тебя отсюда по первому требованию»? А он у меня отличный юрист, он бы им задал жару.
На миг нахлынула знакомая волна паники. Он узнал и жесты, и голос – его затягивали в заговор, утверждали, что он и так в заговоре. Да пошла миссис Френкель к черту, подумал он. Но говорить этого не стоило – это бы выглядело как поза. А он хотел идти по жизни, обходясь без поз.
Миссис Френкель продолжала возмущаться, но в ее возмущение Премингер не очень-то верил.
– Какая наглость! – воскликнула она. – Нельзя допустить, чтобы это сошло ему с рук!
В окне за креслом миссис Френкель возник Биберман. Его огромная голова заполнила весь оконный проем. Вид у него был сердитый, но тон ласковый.
– Прошу вас, миссис Френкель, пожалуйста… – попытался утихомирить ее он.
Премингер проследовал в столовую.
Мальчишки, работавшие на кухне, уносили грязную посуду. Он подошел к одному из них, попросил кофе и сел за уже убранный столик. Мальчишка кивнул и отправился на кухню. Когда он распахнул темные двери, Премингер успел разглядеть залитую солнцем кухню. Он впился взглядом в пожилую повариху – та сидела на высоком табурете и, не выпуская изо рта сигареты, лущила горох. Двери тут же закрылись, но секунду спустя по инерции снова распахнулись, и он опять увидел повариху. Она обернулась к мальчишке. Двери сомкнулись, как театральный занавес.
Он повернул голову и заметил в другом конце столовой Норму. Она сидела с сигаретой в руке, пила кофе и наблюдала за ним. Он направился к ней.
– Доброе утро, – сказал он, садясь рядом. – Сегодня все так возбуждены.
– Привет, – сказала она.
Он потянулся поцеловать ее. Она отклонила голову, и он сумел лишь едва коснуться губами ее щеки. И в этот миг представил себя со стороны – словно увидел, как нависает над столом: ни дать ни взять – неопытный ныряльщик, неуклюже балансирующий на трамплине. Он поспешно сел. Пожал плечами. Разломил булочку, вынул мякоть.
– Миссис Френкель уезжает, – сказал он немного погодя.
– Да, я знаю, – ответила она.
– Катскилльский[6] минитмен[7]. – Он усмехнулся.
– А что такого смешного в миссис Френкель?
Премингер взглянул на Норму.
– Да ничего, – ответил он. – Ты права. Через несколько дней, когда шум вокруг случая с Линдой Голдстоун уляжется, она добралась бы до нас.
– Мы не давали пищи для разговоров.
– Пожалуй, что не давали.
– Случай с Голдстоун… – сказала она. – Девочка погибла.
– Погибла, – согласился он.
– Случай… Ничего себе случай.
Он пристально посмотрел на нее. Лицо ее было непроницаемым. Она что, ждала от него выверенной формулировки?
– Ну ладно, – сказал он. – Пожалуйста. Случай с Голдстоун – извини, трагедия – заключается в том, что девочка утонула. Норма, это была нелепая случайность. А все вокруг ведут себя так, словно это не просто случайность. Даже ты. Мне вот если кого и жаль – кроме родителей, разумеется, – так это Бибермана. Ему одному есть что терять. Это может ударить его по карману, а для такого человека удар по карману порой смертелен.
Норма сверкнула глазами – так, будто он ее ударил. Никакой это не шок, она прикидывается, подумал он. Людей всегда потрясает утлость окружающего. Уличный торговец, у которого рассыпались яблоки, попавший под колеса пьянчуга, избитый гомик, вдова, голосящая у открытого окна, – их беспомощность пронзительна, их отчаяние безоглядно. Чего они хотят? Кидаются, как дети, к своим игрушкам, машинкам, солдатикам, орудуют ими, издают воинственные кличи, пытаются отпугнуть опасность и несчастье.
Он был в плавках. На ногах солдатские ботинки, в которых он демобилизовался. Ему так не терпелось на волю, что он не успел купить другой обуви, даже кроссовок, лучше всего подходящих для восхождений вроде сегодняшнего – на гору за отелем Бибермана.
Но пешая прогулка его не увлекала. Повернувшись спиной к каменистой тропе, что вилась по склону и уходила в лес, который он обещал себе исследовать, он взглянул вниз – туда, откуда пришел. Перед ним раскинулся курорт. Он никогда не видел его сверху, и вид отеля, затерянного в долине, его позабавил. Отель напоминал огромный павильон в парке отдыха. Премингеру показалось – стоит ему вернуться назад, он обнаружит в номере кривые зеркала в тяжелых желтых рамах. Или попадет в комнаты, где не действует сила притяжения, и чтобы не улететь под потолок, ему придется цепляться за мебель. Взглянув на фантастические шпили, торчащие как витые пирамидки заварного крема из слишком маленьких для них плошек, он представил себе, что Биберман на рассвете залезает на эти минареты и, прикинувшись муэдзином, взывает к непокорным постояльцам. На лужайке перед отелем пестрели леденцовой расцветки зонтики от солнца. Они смотрелись гигантскими цветами, вымахавшими на обычной клумбе.
Он усмехнулся и перевел глаза на свое тело. Несколько мгновений он глядел, не понимая, что перед ним, но постепенно осознал, что это он и есть, вид ляжек – они даже на солнце почти не загорели – смутил его. Пробежал насмешливым взглядом по костлявым коленям и безволосым голеням, торчавшим из ботинок. Такую картину можно увидеть разве что в уборной. Рыхлые ляжки, бледные, слишком уж гладкие ноги, поросшие – как персики – лоснящимся пушком, выдавали его. Он самому себе казался неуклюжим и слегка беспомощным – наподобие жирных старух, что сидят на складных стульчиках на пляже, засунув отекшие ступни в мужские ботинки, которых они даже зашнуровать не могут, и шнурки переплетаются, как их пальцы, скрещенные из скромности на груди.
Да что я, собственно, делаю у Бибермана, подумал он. Его разочарование было сродни тому, которое испытывают путешественники, когда, арендовав машину в аэропорту, сняв номер и договорившись о доставке багажа, вымотанные и недовольные остаются, наедине в незнакомом городе, маются без сна на гостиничных койках и листают телефонные справочники в поисках знакомых фамилий. Чем он вообще тут занят? Он подумал о других отдыхающих и напомнил себе, что они тоже не всегда здесь живут, что их не наняли в качестве массовки специально ради него. Они, по-видимому, приехали из-за теннисного корта, бассейна, поля для гольфа на шесть лунок, ежевечерних шоу, карточной игры, столовой и компанейской атмосферы. А он, герой-любовник с жирными ляжками, в поисках забвения прибыл сюда, чтобы их удовлетворять. Да, раскатал губу, подумал он.
Он засомневался, стоит ли идти дальше, и обернулся посмотреть, сколько еще осталось. И снова взглянул вниз. Увидел уже осушенный бассейн. На дне, пятном на сверкающем белом кафеле, посверкивала последняя лужица воды. Солнечный зайчик попал прямо в него, и он отвернулся, прикрыв глаза ладонью.
– Я думал, вы меня не заметите, – произнес кто-то.
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
[1] ИМКА – Ассоциация молодых христиан, организация, занимающаяся в основном организацией досуга и обучением молодежи.
[2] Бродвейский театр, расцвет которого пришелся на 10-е и 20-е годы XX века.
[3] Игра с передвижением кружочков по размеченному полю.
[4] Неточная цитата из «Оды греческой вазе» Джона Китса. (У Китса: «Краса – где правда, правда – где краса».)
[5] Больница Бельвю находится в Нью-Йорке, на Манхэттене.
[6] Катскилльские горы – излюбленное место отдыха нью-йоркских евреев.
[7] Минитменами (minute man; от англ. minute – «минута») называли ополченцев времен Войны за независимость. Название связано с тем, что каждый член отряда должен был находиться в состоянии минутной боевой готовности.