[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2005 ТЕВЕС 5765 – 1 (153)
Лошадь в одноконной упрЯжке
Марк Харитонов
На немногие вопросы я мог бы ответить так же уверенно и однозначно, как на вопрос о наиболее близкой, ценимой мною в мировой истории личности, иначе говоря, о человеческом образце. Уже много лет – и неизменно – для меня это Альберт Эйнштейн.
Казалось бы – почему именно он, гений науки, мне в общем-то недоступной? Но дело ведь не в науке и не в гениальности. Я готов лишь вчуже восхищаться, например, Альбертом Швейцером, сознавая, что даже в мыслях не могу себя с ним сравнивать. Чтобы бросить всё прежнее ради некой идеи, а потом выдерживать многолетнюю подвижническую жизнь в тропиках, соответствовать представлениям, не позволяющим убить ненароком даже комара... Нет, для всего этого надо было обладать качествами, превосходящими обычные человеческие, мне, во всяком случае, не доступными. Ведь даже близкие Швейцеру люди, искренне желавшие быть рядом с ним, долго этой жизни выдержать не смогли – морально и просто физически.
Один из последних снимков А. Эйнштейна.
В Эйнштейне же – при всей его гениальности – столько близкого мне и понятного. Эта житейская неприхотливость, это нежелание зависеть от вещей, готовность обходиться минимумом в одежде и обуви, это безразличие к деньгам, к славе, вообще к внешним обстоятельствам жизни. Врученный ему Рокфеллеровским фондом в день 70-летия чек на 15 000 долларов он долгое время использовал в качестве книжной закладки. «Комфорт и благополучие никогда не были для меня самоцелью, – говорил он. – Доброта, красота и правда – вот идеалы, которые освещают мой жизненный путь».
Когда-то его можно было увидеть
на цюрихской мостовой
С заплечным мешком,
в нем он нес мякину
Для колыбели новорожденного сына.
Старый свитер,
куртка из коричневой кожи,
На ногах башмаки без носков.
Когда он писал формулы
в аудитории на доске,
Повернувшись спиной к студентам,
Приходилось то и дело
подтягивать брюки –
Не носил ни ремня, ни подтяжек.
«Часовых дел мастер
из маленького городка, –
Определил по фотографии
знаменитый физиономист, –
Или немного
старомодный сапожник».
Сам он говорил,
что был бы не прочь
Пристроиться смотрителем
на каком-нибудь маяке,
Лишь бы свободно
странствовать мыслью,
чтобы заглянуть однажды за край,
Где, глядишь,
закружится голова.
Что человеку нужно, говорил он,
кроме кровати, стула да скрипки?
Чем меньше вещей,
тем меньше от них зависишь,
Тем ты свободней.
Главным своим дарованием он считал
Страстное любопытство.
Я испытываю странное удовлетворение при мысли, что именно такой человек совершил величайшее открытие века, изменившее наши представления о самом мироздании, и в результате оказался достаточно рано избавлен от забот о хлебе насущном, без горечи и ненужных испытаний оставаясь всю жизнь самим собой. Он вызвал бы мое восхищение независимо от научных достижений. И всё-таки хорошо, что именно он создал теорию относительности. Есть тут какая-то высокая справедливость – редкая в нашей жизни.
Однажды я заговорил об Эйнштейне со знакомым ученым, уезжавшим в Израиль. Он заметил, что для еврейского самосознания этот человек значит не так уж много – меньше, чем деятели национального движения, имена которых стал мне называть.
Мне близко еврейство Эйнштейна – гениального одиночки.
Странно выглядит автобиография, которую ученый написал незадолго до смерти. (Он сам не без иронии называл этот текст «некрологом».) Здесь нет обычной родословной, не приведены даже имена родителей и дата собственного рождения; лишь однажды вскользь упомянуто, что он еврей. Говорится с первых же строк о проблемах прежде всего научных и философских – главные события для него происходили в области духа.
Эйнштейн родился в семье, где, как во многих ассимилированных еврейских семьях, мало заботились о выполнении религиозных обрядов. Учиться его отдали в католическую народную школу, однако дальний родственник обучал Альберта основам еврейской религии. Он потом рассказывал приятелю, как по дороге в гимназию распевал песни во славу Б-жию, которые сам сочинил. А на вопрос, кем бы он стал, если бы родился в России в бедной еврейской семье, однажды ответил: «Наверное, раввином».
По-настоящему ощутить свое еврейство ему, как и многим, помогли, по словам самого Эйнштейна, «больше неевреи, чем евреи» – антисемитизм приходилось испытывать на себе всю жизнь. Далекий от конфессиональной обрядности, от жизни религиозной общины, противник любого национализма, он поддержал, однако, сионистское движение, увидев в нем единственное убежище для гонимых. Проблема трагически обострилась, когда в 1933 году он вынужден был покинуть страну, где родился, чтобы уже не вернуться в нее никогда. Впоследствии он не желал, чтобы даже его труды выходили в Германии, – «из чувства еврейской солидарности».
Однако при всём том этот подлинный гражданин мира в каком-то смысле представляется мне одиноким во времени – по отношению к поколениям предков и одиноким в пространстве – по отношению к любой стране. «Не имеет значения, где ты живешь... – писал он Максу Борну. – Я нигде не пустил глубоких корней... Сам беспрестанно скитаюсь – и везде как чужак... Идеал для такого человека, как я, – чувствовать себя дома везде, где со мной мои родные и близкие».
Но не свидетельствует ли такое одиночество о высшей степени личной свободы, олицетворением которой Эйнштейн представляется мне во всём: в жизни, в научной деятельности, в общественно-политической активности, которая становилась порой вынужденной, ибо для всё большего числа людей он оказывался воплощением совести, духовной и просто житейской опорой в трагических перипетиях эпохи?
Новые граждане США А. Эйнштейн и его дочь принимают присягу.
1 октября 1941 года.
«Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности, – писал Эйнштейн, – противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться всё возрастало. Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов и от искушения строить свое душевное равновесие на шаткой основе».
Он ведь и в науке шел путем одиноким, вырываясь из устоявшихся представлений. И надо отдавать себе отчет, какого интеллектуального, духовного, да просто человеческого, мужества потребовал этот прорыв мысли, какой внутренней свободы от господствующих авторитетов, от привычного, казавшегося единственно верным взгляда на мир. А когда теория относительности стала получать блестящие подтверждения, он уже был занят другим поиском, который потребовал многолетних усилий и который сам Эйнштейн назвал в одном из писем «бесплодным» – попыткой создать единую теорию поля. Уже после смерти Эйнштейна стало всё чаще звучать мнение, что он и в этой области предвосхитил многие позднейшие догадки. Ну, а если бы, допустим, нет? Разве не остался бы этот человек для нас тем же образцом духовного, интеллектуального мужества и верности себе, достойным восхищения искателем истины?
«Нет ни одной идеи, относительно которой я был бы убежден, что она выдержит испытание временем, – писал Эйнштейн в 1949 году М. Соловину. – Я вообще не уверен, что нахожусь на правильном пути, и в глубине души недоволен собой. Да иначе и быть не может, если ты обладаешь критическим умом и честностью, а чувство юмора и скромность позволяют не терять равновесия вопреки внешним воздействиям».
Какими понятными и близкими кажутся мне эти слова о чувстве юмора и скромности! Или те, где Эйнштейн формулирует свое этическое кредо: «Что должен делать каждый человек – это давать пример чистоты и иметь мужество серьезно сохранять этические убеждения в обществе циников. С давних пор я стремлюсь поступать таким образом – с переменным успехом».
Наука для такого человека означала отнюдь не только профессию, занятие среди прочих. Его отношение к ней можно назвать в каком-то смысле религиозным. Зарабатывать на жизнь Эйнштейн предпочел бы чем-то другим – стоит вполне всерьез отнестись к его желанию стать, например, смотрителем маяка. Наука влекла его возможностью чистейшей, ничем не замутненной свободы. «Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, – писал он в речи к 60-летию Макса Планка, – что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, – это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей... Но к этой негативной причине добавляется позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему... Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно чувству верующего или влюбленного».
Что до религии, как таковой, то Эйнштейн как-то сказал, что верует в Б-га Спинозы, который являет себя в гармонии всего сущего. «Моя религия – это глубоко прочувствованная уверенность в существовании высшего интеллекта, который открывается нам в доступном познанию мире».
С этим мироощущением было связано и отношение Эйнштейна к смерти. Не боится ли он ее? – спросили его однажды. «Чего же в ней страшного? – ответил Эйнштейн. – Я настолько слился со всем живым, что мне безразлично, где начинается и где кончается какая-то одна жизнь». И по другому поводу: «Я не хочу и не могу также представить себе человека, остающегося в живых после телесной смерти, – что за слабые души у тех, кто питает из эгоизма или смешного страха подобные надежды... Мне достаточно испытывать ощущение вечной тайны жизни». Перед смертью он отказался от операции, которая могла бы ему на время помочь. «Это безвкусно – искусственно продлевать жизнь, я свое дело сделал, пора уходить. Я хотел бы сделать это элегантно». В одном из последних писем он назвал себя «глубоко религиозным неверующим». В смысл этих слов стоит вникнуть. Ибо этот человек в самом деле был, как немногие, причастен к некой великой тайне.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru