[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2002 ИЯР 5762 — 5 (121)
ЭВЕЛИНА ШАЦ: МЕЖДУ МИЛАНОМ И МОСКВОЙ
Эвелина Шац родилась в Одессе и уже давно переехала в Милан. Однако так вышло, что в 1998 году нить ее судьбы протянулась к Москве — вот и живет наша героиня с той поры между двумя, можно сказать, полюсами – Миланом и Москвой, в вечном движении.
Эту женщину с разносторонностью ее талантов я уподобил бы мастерам эпохи Возрождения. Судите сами: двуязычный поэт и эссеист, Эвелина пишет на итальянском и русском, и ее публикуют в европейских журналах. Кроме того, она искусствовед, художник, режиссер, журналист и даже синхронный переводчик высшего международного класса. К тому же она занимается музыкой и проектами мультимедиа. Недавно Эвелина Шац снова побывала в Москве, где мы, наконец, встретились, и она поведала мне кое-что о своем творчестве и неожиданных зигзагах судьбы.
– Дорогая Эвелина, можно узнать, откуда в вас все эти разнообразные таланты и такая воля к самореализации?
– Воспитала меня мать, но творческие способности я унаследовала от отца-художника, Эммануила Шаца. Он родился в 1916 году в Виннице, а я появилась на свет в Одессе. Нас обоих отличал неукротимый южный темперамент, помноженный на амбиции. Но прежде чем амбиции станут профессионально подкрепленной реальностью, нужно пройти долгий и кропотливый путь ученичества.
Амбиции отца никак не укладывались в рамки неспешного и небогатого событиями провинциального быта Винницы. Сначала он на два года поступил в декорационную мастерскую местного театра, надеясь приобрести навыки, необходимые для дальнейшей учебы, а в 1931 году отправился в Одессу, в художественное училище, где его учителем стал художник Силануди (впоследствии отец написал два его портрета, один из которых я собираюсь передать в дар одесскому музею).
В училище отец познакомился со своей будущей женой, моей матерью, она занималась в классе керамики. Оба они оказались в числе тех лучших учеников, которых направили в ленинградскую Академию художеств. Так Одесса и не успела стать городом, покоренным искусством Эммануила Шаца, о чем он втайне в юности мечтал. Справедливости ради замечу: сделать это было бы непросто, ведь одесситы – народ, избалованный местными знаменитостями и гастролерами самой высшей пробы, а потому капризный и привередливый.
– Когда ваши родители отправились в Ленинград, то были, как я знаю, последние годы «золотого века» ленинградской и московской академий художеств. В их стенах соседствовали самые разные школы живописи, еще не загнанные окончательно в прокрустово ложе соцреализма...
– Да, вы правы. Отец тогда попал в ученики к Осьмеркину. Однако в основу его творческих поисков легла не собственная живопись: преодолев соблазны авангардизма, отец всегда оставался «чистым» реалистом. Но русское искусство ХХ века достигло наибольших высот именно в авангардизме.
Техникой живописи талантливый Осьмеркин владел безупречно. Хотя в то время это было не редкостью среди художников. В отличие от них сегодняшние уделяют больше внимания усложненной творческой мысли. Одним словом, школу мой отец Эммануил Шац прошел отличную. Его лучшие работы хранятся в Третьяковской галерее, Русском и нескольких провинциальных музеях.
Эммануил Шац. Автопортрет.
– В детстве вас интересовало, чем занимаются родители?
– Конечно. Я бывала в их художественных мастерских. Вспоминая эти посещения сейчас, я уже как искусствовед оцениваю окончательный отказ отца от «рецидивов» формалистического искусства и думаю: все же его реалистическая живопись несла в себе отпечаток современных ему художественных поисков. Классические формы его живописи не были приспособленчеством. И политико-агитационные заказы, и работы «для души» он делал в одном живописном ключе. Для себя отец писал на пленэре и там отходил от далеко не всегда творчески интересных заказов. Его работы напоминали (но не были подражанием!) Левитана или Поленова. Архаика в его полотнах сочеталась с внутренней напряженностью современных мастеров. Эта напряженность ассоциируется у меня с вертикальным разломом на горизонтальной плоскости изображения.
– А каким в жизни был ваш отец?
– ...Он был вдохновенным бабником. Это, думаю, его второе призвание. С детства помню многочисленных папиных поклонниц, благоухающих и импозантных. Даже когда мать лежала в гипсе, он успешно сочетал заботливость еврейского мужа с ненасытным донжуанством. Кончилось тем, что отец с мамой разошлись, он отбил жену у своего друга композитора Спадавеккиа и женился во второй раз.
В доме отца стали появляться люди, причастные к музыке, профессионалы. Среди них – Шостакович, Хачатурян и... Антонио Спадавеккиа, дружба с которым выдержала испытание женщиной. Когда-то предки Антонио из-за своих пассий совершали отчаянные поступки, и, очевидно, это способствовало его философскому отношению к неожиданностям собственной супружеской жизни. Например, его бабушка сбежала с юга Италии на утлой лодочке и объявилась со своим рыбаком в Коктебеле. Их сын стал капитаном дальнего плавания, а внук, Антонио, – композитором.
Отец же как личность был очень противоречив. Я редко встречала хоть отчасти подобных ему. Находясь под пристальным вниманием в стране Советов, его щедрая творческая натура не знала слада и в судьбе, и «грех» его еврейства (в России нет, наверное, ни одного еврея, который не испытал бы связанных с национализмом проблем) усугублялся отягчающими обстоятельствами: одна жена в прошлом была американкой немецкого происхождения, вторая – аристократкой...
Далеко не всегда безобидные проказы и – прямо скажем – отвратительные поступки сочетались в нем с чувством гражданской ответственности и искреннего патриотизма. Во время ленинградской блокады отец до последних дней, пока не обессилел от голода, принимал участие в обороне города от нацистских войск. Проходившей по Ладожскому озеру «дорогой жизни» (часто становившейся дорогой смерти) отца и мать вывезли на грузовиках из осажденного города, и они попали в разные больницы где-то на Урале. Матерей с детьми почему-то не сажали в одну машину, и нередко мальчики и девочки видели, как машина с самыми дорогими им людьми уходила под лед. Или наоборот, на глазах родителей погибали дети.
– Вы говорили, что отец был способен на отвратительные поступки. Что вы имели в виду?
– Об этом нелегко вспоминать... Словом, родной отец донес на меня в МГБ. Оказалось, что гений и злодейство «вещи совместные» (впрочем, гением отец не был, но талантом обладал бесспорно). Отношение нашего народа к семье известно, и после того, что отец сделал в отношении меня, для знакомых евреев он стал изгоем. Но раз уж мы заговорили об этой истории, я расскажу о себе, так сказать, об основных вехах своей жизни.
Одесса, где я родилась, город с очень специфической энергетикой и населением. Неповторимым стилем общения и особым колоритом он обязан, главным образом, своему национальному многообразию: там жили украинцы, русские, греки, армяне и, конечно же, евреи – главные герои почти всех одесских анекдотов. Писателей и поэтов отличала, кроме национальных особенностей творчества, общность одесских корней. Стало привычным понятие «одесский писатель». Не украинский, армянский или еврейский, а именно одесский (хотя, справедливости ради, стоит упомянуть, что большинство их были все-таки евреи, которых, как и других деятелей одесской культуры, нередко отличал психологически довольно органичный интернационализм).
В Одессе я окончила школу и поехала в Москву, где поступила на искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ, а позже по тому же профилю окончила Миланский университет.
Складень.
Начиная с Biennale di Venezia (Венеция, 1978), Эвелина Шац выставляет в Италии и за рубежом свои рукотворные книги-объекты и малотиражные редкие издания, визуальную поэзию, концептуальные работы, а с 1996-го – скульптуры и инсталляции.
– Как вам удалось в те годы вырваться в Милан, за «железный занавес»?
– В университете я познакомилась со студентом-итальянцем. В Москве была целая колония итальянских коммунистов, которые в конце 1950-х убежали из Италии в СССР – даже без паспортов: чтобы учиться «на родине Ильича». Паспорта им потом выдали в посольстве. Правда, к тому времени итальянские студенты полностью избавились от иллюзии, что попали в страну, олицетворяющую светлое будущее человечества.
Мой будущий муж, окончив Миланский университет, стажировался на историческом факультете МГУ. Когда отец узнал о серьезности наших намерений, он страшно перепугался и, чтобы окончательно не уронить свой и без того небезупречный статус дважды женатого на «сомнительных особах» еврея, «настучал» на меня в соответствующие органы: «Моя дочь встречается с иностранцем, к чему лично я не имею никакого отношения». После чего запер меня в квартире и забрал все мои документы. Выручила подруга — она вывела меня из дома в одном халатике. Больше я к отцу не вернулась. А документы получила новые – «взамен утерянных».
После этого «органы», как водится, трясли всех моих подруг, близких и дальних, пытаясь выяснить, как я опустилась до «измены Родине». А когда я все-таки вышла замуж, меня допрашивали в МВД, здание которого находилось за московским телеграфом. В лагеря за подобное «преступление» в те годы уже не отправляли, и особисты ограничились допросом с пристрастием. Чаще других звучал гневный вопрос: «На черта вам сдался этот хилый дохляк-итальяшка, к тому же серьезно больной? Мы найдем вам хорошего русского парня – косая сажень в плечах...» Воспитанная на русской литературе, я с пафосом объяснила им, что не предам свою любовь и готов ради нее хоть в Сибирь. А если самый близкий человек болен – мое место у его постели... Поняв, что я бесповоротно зациклилась на «дохляке» и наотрез отказываюсь от «сажени», эмгебешники, наконец, оставили меня в покое.
Положены на музыку русскими и итальянскими композиторами многие стихи и поэтические зарисовки Эвелины Шац, барды России и Италии поют песни на ее стихи, которые исполняются по всему миру в «живых» концертах, в передачах радио и телевидения.
Вызывал меня «на ковер» и завкафедрой искусствоведения Федоров-Давыдов. Беседу со мной он закончил словами: «Вы не патриотка. А потому – вон из моего кабинета!» Ну и, разумеется, я прошла сквозь строй комсомольского бюро и ЦК ВЛКСМ. В последнюю инстанцию я пошла вместе с мужем. Понимая, что при нем могу вести себя более свободно, я после очередной «накачки» повернулась к нему и высоким голосом спросила: «Теперь ты видишь, какие права у советского гражданина?!» Хотя насчет этих прав ему ясно было давно.
– И чем все кончилось?
– Тем, что моего мужа, как не оправдавшего высокого доверия, выгнали из СССР, а мне отказали в выдаче международного паспорта. Друг мужа – атташе итальянского посольства по культуре и печати – позаботился о том, чтобы мне выдали итальянский паспорт. Как только я его получила, советские власти дали мне и международный — так я поехала в Италию с двумя паспортами. Зато муж оставил на память советской стране свой членский билет компартии Италии.
– Перед отъездом вы даже не познакомили мужа с родней?
– Конечно познакомила. Ведь я была примерной еврейской «тохтер», дочкой. Привезла мужа в Одессу и представила его на совете семьи. Итог подвел дед: «Лично я против смешанных браков. Но пусть едет. Хуже, чем здесь, точно не будет». И в 1960 году мы из Одессы на теплоходе отправились в Италию...
– И вы оказались в незнакомой стране, не зная языка...
– Поначалу я пыталась объясняться по-немецки, но итальянцы делали вид, что не понимают меня. После очередной безуспешной попытки я пожаловалась на это мужу — он коротко ответил: «Хорошо, что не убили». После войны прошло не так уж много времени, и итальянцы стойко отождествляли немецкий язык с нацизмом (о том, что это язык Шиллера и Гете, Моцарта и Бетховена они вспомнили значительно позже).
По какой-то сложной ассоциации я возвращалась к впечатлениям детства: у бабушки была подруга-немка, и они отлично понимали друг друга, хотя одна говорила на идише, а другая – по-немецки.
«Из огня да в полымя». 2001, Москва.
В Италии я чувствовала себя очень странно. Мне казалось, что я попала в средневековье. По законам этой страны жена за измену могла попасть в тюрьму, а муж за тот же грех не нес никакой ответственности. Развестись было невозможно. Впрочем, ни изменять мужу, ни разводиться с ним я не собиралась, но итальянский домострой меня удивил.
Итальянцы – народ общительный, доброжелательный и, кстати, абсолютно чуждый антисемитизму. В фашистской Италии очень многие семьи прятали евреев и от немецких нацистов, и от собственных выродков. Много сделала и католическая церковь, тайно переправлявшая итальянских евреев в Швейцарию. Правда, меня как приехавшую из СССР держали за русскую и относились с обостренным любопытством, вроде как к инопланетянке. В каком-то смысле они были правы... Что касается меня, то я очень скоро забыла, что совсем недавно считалась в родном отечестве человеком второго сорта.
– Ваши сборники стихов на итальянском убеждают, что на новой родине вы натурализовались без особых усилий. И раз уж я упомянул стихи, пора поговорить о вашем искусстве...
– Язык я выучила очень быстро и в 1967 году написала первое стихотворение по-итальянски. А в 1976-м вышла моя первая книга – сборник написанных за десять лет стихов. Рецензии на книгу были хорошие, меня стали приглашать на телевидение. А спустя 30 лет после первого итальянского стихотворения я вдруг стала писать стихи по-русски.
Сегодня читатель воспринимает поэзию не столько сопереживая, сколько через визуальный образный ряд. Проще говоря, мы не столько читаем, сколько смотрим. Вскоре должна выйти книга «Словарь образов Эвелины Шац», ее авторы — два итальянских филолога и один системный аналитик. Для меня их работа очень важна. Один из авторов книги написал: «В стихах Эвелины Шац – целый набор рифм и ритмов для русских поэтов XXI века».
– И что вы об этом думаете?
– Честно говоря, мне эти слова очень польстили!
Мои стихи близки к авангардным, но это не то. Например, в стихотворении «Этюд оптимизма» на современный русский авангард намекают только отсутствующие знаки препинания:
Я Золушка и Королева
и вот уже не-молодость в квартире
как зонт раскрыла траурный шатер
вселенная дождем осенним моросила
и сырость листьев проникала в тот
шатер
и медленно гасила горячую золу
и Золушка все больше Королева
А любителям чисто авангардной поэзии, возможно, понравится ассоциативный ряд, наводящий читателя, по моему замыслу, на философские размышления:
Я-ада
растёт превращаясь в заборы
в преграды
жатва временной о! травы
жертвы жаровни жатва
то бишь перееданья времени
и травы новой любви
как мысли виснут в отраве
в клюве у голубя.
В итальянскую поэзию я вношу ритмичность и беглую рифму русской поэзии, которую итальянская утратила лет сто назад. А в стихах на русском я часто использую новую рифму, не классическую. Могу начать стихотворение в одной манере, а кончить в другой...
Поэзия выводит меня на предметы, работы с которыми я называю археологией будущего: собираю осколки битой посуды и делаю из них инсталляции. Это красивый, художественно переработанный «мусор». На него я часто наношу письмо, которое уже пора увековечивать как исчезающее, поглощаемое компьютерами и телефоном. Стирается плоть и чувственное отношение к письменному тексту. Что будет с ним дальше, мы не знаем. Возможно, будет создан какой-то новый иероглифический алфавит, объединяющий смысл слов со стилизованным изобразительным рядом. Это даст толчок ассоциативному логическому мышлению. Мне такая реконструкция письменности кажется невероятно интересной.
Работы Эвелины Шац находятся в Государственной Третьяковской галерее, Государственном литературном музее и Музее западного и восточного искусства (Одесса), библиотеке Академии наук (Санкт-Петербург), музеях Суздаля и Владимира, музее Хлебникова (Астрахань), Национальном музее «Женщины в искусстве» (Вашингтон), в частных коллекциях Италии, России, США, Израиля, Германии, Англии, Франции, Швейцарии, Украины, Грузии, Эстонии, Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, Болгарии, Югославии, Бразилии,Аргентины.
– Вы считаете кого-то из поэтов своим учителем?
– Безусловно, Хлебникова. Я перевела на итальянский 19 его стихотворений. Кто читал Хлебникова, может догадаться, какой это был каторжный труд, — на это у меня ушло целых полгода. Мне помогали два итальянских поэта, и мы сделали 19 альбомов, и 19 художников иллюстрировали их. Эти альбомы выставлялись в экспозициях музея Брюсова и музея Хлебникова в Астрахани.
Что касается моих собственных стихов, многие из них положены на музыку русских и итальянских композиторов-авангардистов. Музыка – это еще одна моя страсть. Например, я участвовала в создании нескольких больших томов о Ла-Скала, куда вошла история хоров, солистов, режиссуры. А когда в этот знаменитый театр приглашали русских режиссеров – Любимова, Кончаловского, я была их помощником. В число моих многочисленных обязанностей входило изучение с хором русских текстов. Привыкшие к мягкой итальянской лексике хористы произносили их довольно забавно... А потом некоторые небольшие спектакли я режиссировала сама.
– А ваша живопись? Мне кажется, она строится на принципах, сходных с поэтическими...
– Это так. Моя живопись скорее повествовательная. Однако повествование ведется не через фигуры. Хотя я очень конкретный художник, работающий на сознание зрителя, я даю ему известную свободу фантазии.
– Свобода фантазии необходима прежде всего поэту и живописцу, который, как вы только что сказали, стремится к конкретности, используя ассоциативный ряд...
– Вы попали в точку. Именно этим объясняется мое влечение к самым разнообразным видам творчества. Ведь любой образ можно выразить в форме поэзии, музыки, живописи, трактовать по-своему театральные постановки. Сначала у меня возникает некая мысль, она еще не оформлена. Затем я ищу наиболее точный способ ее воплощения. Это могут быть стихи (реалистические или авангардные), может быть картина, написанная на холсте или выраженная в письменах на предметах. Несколько в стороне находится инсталляция, она меня интересует автономно, как вещь в себе. А иногда мысль незримо витает в сценическом спектакле. Но и это не все. Порой возникает желание одну и ту же идею воплотить в нескольких различных видах творчества. Причем в ходе работы мысль может в известной степени трансформироваться под влиянием обратной связи. То есть уже созданное стихотворение или полотно добавляет новые штрихи к образу, и эти штрихи обогащают воплощение задуманного в другом виде искусства. Вся эта цепочка выстраивается по принципу детского стишка Агнии Барто: «А мне еще и петь охота...»
– За последние годы, что вы живете между Миланом и Москвой, у вас было время сравнить не столько эти города, сколько страны...
– Между ними разница огромная. И вместе с тем есть и общее. Один известный итальянский журналист очень точно заметил, что Италия — это лаборатория, а Россия – полигон одной и той же системы мышления. Добавлю, что в этой системе превалирует лоскутность, эклектизм. В каждом итальянском городе – свои традиции, своя кухня, свой говор, свой диалект и свои особенности мышления. В России все это соседствует не столь компактно, а разбросано по бескрайней территории.
Итальянский народ очень старый, он столько создал за свою долгую историю, что нынешнее поколение из народа-творца превратилось в народ, склонный к интенсивному сиюминутному действию. Россию населяют более молодые народы. Про них правильно сказал когда-то поэт Евгений Рейн: «Чем народ более варварский, тем больше ему нужна поэзия». И россияне до последнего времени точно следовали такому определению.
Не могу не сказать о своей нации. Значительно более старая, чем итальянская (не говоря уже о народах России), она, тем не менее, не утратила вкус к творчески наполненной жизни. Но здесь, очевидно, мы уже вторгаемся в сферы, подвластные воле Б-га.
Беседу вел Владимир Познанский
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru