[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2002 ШВАТ 5762 — 2 (118)
ПТИЦА МОЯ
Шмуэл-Йосеф Агнон
I
Моя мать, да почиет она в мире, заправила крупу яичным желтком и выставила в окно, на солнце. Слетелись птицы на запах зерна, поклевали крупы да улетели, поклевали и упорхнули. Но одна птица застряла между двойными рамами – не нашла пути. Хлопает крыльями, бьется о стекла. Мир сияет пред нею, сестры ее и подруги кружат по нему, а она, одинокая, не знает, как вырваться. Ударилась клювом в стекло и упала с распростертыми крыльями. Привлеченный звуком падения подошел я к окну, протянул к ней руки, сложил ее крылья и внес в дом.
Еще миг, сказал я себе, отпущу эту птицу, и унесется она, куда пожелает. Раскрыл руку, чтобы дать ей свободу. Но обессилела птица и не смогла взлететь. Тогда я сказал: «Останься со мною, ешь от хлеба моего, пей из моей чашки, летай в нашем доме – нам на радость»[1].
Я не стал забавляться птицей – боялся опоздать в хедер. Погладил ее крылья и сказал: «Мир тебе, птица моя. Я покидаю тебя против воли, но обещаю вернуться и не расставаться с тобой до утра!». А сестре, стоявшей у меня за спиной, я сказал: – «Присмотри-ка за птицей, пока не вернусь».
Сестра моя, не мешкая, взяла птицу. Взяла ее и защебетала, и стала напевать ей песенку, усадивши себе на голову. В жарких своих волосах устроила ложе для птицы. А я отправился в хедер.
Я в пути, а сердце говорит мне, что нехорошо я сделал, уйдя и оставив птицу в руках сестры. Не пришел бы кот да не съел бы мою птицу! Вернулся я, взял из рук сестры птицу и пристроил ее между оконными рамами. Затворил окно, а форточку слегка приоткрыл – чтобы вдыхала ветерок. И только после этого пошел в хедер.
Как хороши летние дни после полудня! В эти часы мы учим Священное Писание. Представьте себе: человек укоряет своего сына – еще упреки на устах его, но в голосе уже звучат прощение и любовь. Такой голос у ребе, когда мы читаем Книгу пророка Ошейи, и розга, не покидающая его руки, теперь служит ему лишь для того, чтобы отгонять мух. Голос ребе завладевает моей душой, я почти позабыл мою птицу. Правда, я твердо знаю, что у меня есть тайна, сердце напоминает мне о ней. И когда мы доходим до слов: «Встрепенутся, как птицы...», я содрогаюсь от ужаса: не съел ли кот мою птицу, не покинула ли она меня безвозвратно?
Как только закрыли мы книги, я опрометью бросился домой – по пути со взрослыми не здоровался, на оклики сверстников не отвечал. До самого дома мчался я во весь дух.
II
Прибежав домой, о птице я не спросил – боялся услышать, что она улетела. Приложил руку к сердцу – оно колотилось под рукой.
Запах, похожий на запах опилок, летящих из-под пилы, доносится со двора. Нэт, жених нашей служанки, постукивает молотком. По одну сторону от него сложены прутья, по другую – гвозди, гвоздями он сколачивает прутья. Я спросил, как он поживает, но ответа не получил. Честный поденщик, он не привык приостанавливать работу, но улыбка на его губах сказала мне, что в моем доме – мир и покой, ничего худого не приключилось. И все же я не успокоился, пока не дал себе обет бросить монетку в копилку Меира-Чудотворца.
Стою, подходит моя сестра. Бросилась мне на шею, пряди ее каштановых волос прильнули к моему лицу, прижались к пейсам. И она говорит: «Нэт делает клетку для нашей птицы!» Опускаю руку в карман в надежде найти хоть что-то и дать Нэту, мастерящему клетку для птицы, но карман мой пуст, в нем нет ничего. Отрываю пуговицы от своей куртки и протягиваю Нэту. Нэт берет пуговицы, прячет их и продолжает работать как ни в чем не бывало.
Полы моей одежды развеваются на ветру, а я, подобный птице, готовой взлететь, обратил лицо к дому, к окну.
Приложила сестра моя палец к губам и сказала: «Молчи! Она спит...»
Но я все же вошел в дом, сестра шла за мною на цыпочках. Взяла она мою руку в свою и моей же рукой указала на окно. Там лежала моя птица: голова между крыльев, а крылья – как золото вечернего солнца. Я замер на месте, не в силах пошевелиться – моя птица пленила меня, словно охотник, подстерегавший свою дичь.
– Она попила, – сказала сестра и придвинула к ней маленькую чашку с водой. А в окне вокруг птицы рассыпано зерно.
Я вспомнил о клетке и о Нэте, делающем клетку. Мне очень хотелось, чтобы он окончил ее до ночи и чтобы птица в ней поселилась. Я вышел к Нэту, оставив птицу. Я около Нэта, подходит мать, и по лицу ее видно, что она недовольна мной. И понятно почему – я до сих пор не пошел к молитве. Трудно мне было оторваться от клетки, но все-таки я пошел. А то ведь скажет мать, что нет в этом мальчике страха Б-жьего, и рассердится на мою птицу.
III
Как только вошел я в дом молитвы, обступили меня мальчики, стали расспрашивать, почему я ушел из хедера, а ушел-то я, никому не сказав ни слова. Рассказал я им о птице и о клетке, которую Нэт, жених служанки нашей, мастерит для птицы. Выслушали они и говорят:
– Пойдем к тебе, посмотрим на птицу, погладим ее крылья.
Я отвечаю им:
– Хотите увидеть птицу, приходите завтра, а не сегодня. Она спит, вы ее разбудите.
Они все разом загомонили:
– Нет у него никакой птицы! Он все навыдумывал! Не верьте ему! Он лжец!
Тогда я взял в руки цицис – кисти моего малого талиса, чтобы они свидетельствовали о моей правдивости, и сказал:
– Сейчас увидите, истинны ли мои слова! – и поцеловал цицис...
– Один шартили[2] лучше целой стаи птиц, – изрек кто-то из мальчиков с таким видом, словно шартили обитает в его доме.
Все они завидовали мне, потому что у меня есть птица, и из зависти сказали:
– Откуда мы знаем, годны ли твои цицис! – и принялись проверять мои цицис[3]. Они тянули их с такой силой, что одна из кистей оторвалась. Я положил ее в молитвенник. Один мальчик поймал на лету муху и закричал:
– К нему в рот попала муха, а он говорит, что это – птица!
Но вот пришел мой отец к молитве. Я хотел было застегнуть на себе куртку – не мог же я показаться отцу в расстегнутой куртке. Но пуговицы на куртке отсутствовали, ведь я отдал их Нэту. Показал я мальчикам на борта своей куртки и говорю:
– Пуговицы я отдал Нэту, который делает клетку.
Всем стало ясно, что я говорил правду. И один из мальчиков рассказал:
– Когда умирает праведник, душа его воплощается в птицу, и летает птица весь день, куда хочет – туда летит: то в одно место, то в другое, то к дереву зеленеющему, то к потоку вод. А бывает, опускается на крышу дома молитвы – сказать «омейн» после кадиша, либо постучится клювом в окно – чтобы обитатель дома помянул ее душу. А ночью возвращается к Отцу своему Милосердному на небесах, ведь там ее обитель. И каждую ночь, ровно в полночь, приходит Он в Ган Эден – Райский сад – тешиться душами праведников. И может статься, придет Он в Сад и не найдет там душу одного из праведников, воплотившуюся в птицу. И позовет Он: «Дочь Моя, душа имярек! Где ты?». Но нет ее, потому что Шмуэл-Йосеф, сын Эстер, поймал ее, когда она клевала крупу, которую выставила в окно Эстер, его мать, поймал и не отпустил птицу. И скажет Всевышний во гневе: «Горе ему, Шмуэлу-Йосефу! Горе сыну Эстер, похитившему Мою птицу, чтоб не тешиться Мне ею в Саду наслаждений Моих!»
Моей душой овладел ужас. Я раскаялся в том, что поселил у себя птицу, и решил: «Вернусь домой, возьму листок бумаги и напишу такими буквами, как в молитвеннике, что оставил у себя птицу в простоте сердечной, чтобы давать ей пищу вовремя[4]. Привяжу эти слова к крыльям птицы и открою форточку. Полетит птица, куда захочет, – и не будет на мне вины!»
Пришел я, а в доме нет света: в летние ночи из-за комаров мать не зажигала ни свечи, ни лампы. Запах свежеобструганного дерева наполнял дом. Я раздевался в темноте, снял с себя малый талис, разулся. Моя сестра слезла с кровати и сказала:
– Вот клетка, – и положила мою руку на клетку.
Я просунул сквозь прутья пятерню, но пальцы мои ощутили только ветерок. Сестра сказала: – «Завтра птица будет спать в клетке».
Дыхание сестры было теплым, как крылья птицы. Я кончил раздеваться и произнес молитву «Шма», читаемую перед сном. Улегшись в постель, поразмыслил о том, как я поступил с птицей, и душа моя обрела покой. Сказал себе: «Пусть у нее душа праведника и я содеял зло, но ведь форточка приоткрыта, и птица вольна лететь, куда ей вздумается». И я уснул...
Зазвучала песнь, возвещая: «Вот и птица нашла дом...». Отец подошел к моей постели и сказал:
– Это маленькое создание уже пропело хвалу Всевышнему, а ты все лежишь.
Я оделся – мать дала мне малый талис взамен негодного, от которого мальчики оторвали одну из кистей. Я произнес «Мойде ани»: «Благодарю Тебя, Царь Вечноживой и Сущий, за то, что возвратил мне душу мою...» – и стал поить птицу водой. Она соскочила с жердочки и попила. Взял я молитвенник, чтобы помолиться. Одним глазом гляжу в молитвенник, другим – на птицу. Грудка у нее и голова с боков – пепел, обволакивающий пламя, а шейка – почти черная. По временам она встряхивает головой, щебечет и накрывает свое тело крыльями.
Отец взял талис и тфилин и, наказав мне отправляться в хедер, пошел в дом молитвы. Держа в руке свой утренний ломоть хлеба, я сказал птице: «Сиди здесь, пожалуйста, отец велел мне идти в хедер...».
Вспрыгнула птица на прут и замерла. Я тоже замер на мгновение, потом поцеловал мезузу и вышел.
IV
Солнце взошло над землею, запорхали птицы, запели. Я остановился, сердце мое переполнилось до краев. Мне есть, что сказать им, птицам небесным, ведь одна из них – птица моя! Как жаль, что язык зверей и птиц мне неведом и я не могу расспросить их, как живут они, передать им привет от птицы моей.
Пришел в хедер, а там ни души. Моя птица проснулась на рассвете, а с нею и я. Остался бы лучше дома, тешился бы птицей моей. Какой прок, что пришел я так рано? А все же приятно, что никто не опередил меня. Сяду-ка, посижу на скамейке, пока не появится кто-нибудь из усердствующих. Войдет и спросит: «Что сегодня стряслось с тобой?».
Но, войдя, усердствующий ни о чем не спросил. Краткий миг он глядел на меня, а рука его уже тянулась к Геморе. Рассердился я и сказал:
– Можешь глаз не сводить с Геморы, пожирать ее глазами – все равно не покажу тебе птицу мою!
Пришли другие мальчики и перед тем, как появился ребе, расспрашивали меня о птице. Исчезли вражда и ревность. Они больше не завидовали мне, теперь они радовались, что птица избрала для отдохновения дом их сотоварища. И стали наперебой наставлять меня, как обращаться с птицей и чем кормить. В полдень пошли со мной несколько мальчиков поглядеть на птицу. Среди них не оказалось ни одного, у кого не нашлось бы в кармане гостинца для птицы.
После обеда вернулись мы в хедер. Как и вчера, читали мы Книгу Ошейи: «Когда Израиль был еще ребенком, Я возлюбил его...». Учились, пока день не склонился к вечеру, и тогда мы побежали к нам домой. Женщины сидели около своих домов, наслаждаясь свежим воздухом.
Видя нас всех вместе, они, изумляясь, спрашивали:
– Куда вы?
Мы отвечали:
– Идем в родильный дом прочитать «Шма»[5], – да простит нам Всевышний эту ложь!
И женщины изумлялись больше прежнего.
Дети вошли ко мне в дом, увидели птицу и промолвили в один голос:
– Так и есть, настоящая птица!
А мальчик, подпевавший хазану в Рош а-Шона и в Йом Кипур, приставил правую руку к уху, большой палец левой руки – под кадык и запел перед птицей, чтобы послушала птица и пела священные песни. Он пропел для нее одно из песнопений, завершающих молитвы Йом Кипур, и песнопение, которое поют во второй день Рош а-Шона: «Как птицы порхающие...». А потом прозвучали все другие напевы, что знал мальчик. Я стоял, как бы возвышаясь над всеми, словно истинный супруг радости, царившей в моем жилище.
И тогда я вспомнил свой обет рабби Меиру-Чудотворцу. Сунув руку в карман, достал я монетку, которую мать дала мне сегодня – купить вишен. Я же ничего на нее не купил, потому что еще в день появления птицы предназначил для копилки рабби Меира-Чудотворца, когда вечером, вернувшись из хедера, испугался, что птица упорхнула из дома. Теперь вдруг захотелось мне купить зеленой краски – выкрасить клетку в цвет лесного дерева. И в копилку рабби Меира-Чудотворца я монетку не бросил.
А мальчик-певец все пел перед птицей. Пришло время предвечерней молитвы, мать торопила меня. И мы договорились между собой: завтра канун субботы, после полудня мы свободны от занятий; пойдем-ка молиться, а позабавимся завтра. Когда я уходил, мать наказала мне купить шафрану и корицы для субботнего печенья. Принес я корицы и шафрану, все как мать велела. И она приготовила тесто – вылепила халы и накрыла их решетом.
А я улегся спать, не предчувствуя худого, – как, впрочем, и тот мальчик, поучавший меня, что Высший Судья спросит, где душа праведника, воплотившаяся в плененную птицу. Сегодня этот мальчик радовался птице вместе со мной.
V
Утром от пенья птицы я не проснулся. Привык к ее голосу и не услышал, как запела она. Встав, ощутил я запах картофельных оладий, начиненных творогом и изюмом, которые готовила мать, да осенит ее мир, накануне субботы. Совершив омовение рук и произнеся утренние благословения, я сказал матери:
– Дай мне позавтракать.
Она ответила:
– Да ты не молился!
Я сказал:
– Разве можно опасаться, что я стану есть до молитвы? Дай-ка мне все же мою долю.
Мать дала мне две оладьи и кусок пирога с изюмом. Взял я оладьи да пирог, выковырял из пирога изюм и дал птице, а кота, пялившего глаза на оладьи и на птицу, отогнал. Но он вернулся, и я пнул его ногой – с того дня, как появилась птица, не давал я спуску коту, но прогнать не прогнал. Кот по-прежнему жил дома.
Я начал молиться и, пока молился, извлек остаток изюма из пирога и оладий, бросил птице, а кота лягнул ногой – за то, что он, как сам ангел смерти, таращил глаза на птицу и на оладьи.
Стою я и молюсь и вдруг слышу пронзительный горестный вскрик. Поворачиваю голову и вижу: мать стоит у печи, держа ухват задом наперед, а сестра моя обнимает ее обеими руками и плачет навзрыд. Я закричал:
– Что с тобой, мама?!
Она едва вымолвила:
– Птица... – и умолкла в безутешном горе. В голове пронеслось: кот загрыз мою птицу – и сердце сжалось от горя. Я был опустошен. Потрясенный гибелью моей птицы, я говорил себе: «Почему кот съел мою птицу, разве в доме нет еды? Вот он, бесстыжий, сидит в углу и не стыдится ни капли!» И я поддал коту ногой так, что он отлетел к двери и ударился об нее. Дверь распахнулась, и он убежал.
Когда разум вернулся ко мне, я понял, что птица выпорхнула из клетки и подлетела к печи. Пламя охватило и сожгло ее крылья. Спасения не было. Мать вытащила птицу – но то была «головня, выхваченная из огня».
Вот мать стоит перед печью, сестра обнимает ее, а в печи полыхает огонь. В доме царит тишина.
Мой взгляд остановился на клетке – дверца распахнута. Выпорхнула птица и сгорела. Останки ее – на скамье, что стоит у печи.
Мать снова взялась за работу, вынула хлеб из печи, она безмолвствует. Сестра моя отошла от нее. Лицо ее распухло от слез.
В этот день я не пошел в хедер. И мать не сказала: «Иди». Взял я Священное Писание, раскрыл его на Книге Царей и прочитал о том, что совершил пророк Элиша для сына шунамитянки:
«И вырос мальчик... И он умер. Поднялась она и положила его на постель человека Б-жьего... Вошел Элиша в дом, и вот, мальчик умерший лежит на постели его. И вошел, и запер дверь за обоими, и молился Всевышнему. И поднялся, и распластался над мальчиком, и приложил уста свои к устам его, и глаза свои к глазам его, и ладони свои к ладоням его, и распростерся над ним. И потеплело тело мальчика... и открыл он глаза свои». Прочитав это, достал я из кармана монетку, бросил ее в копилку рабби Меира-Чудотворца и кинулся посмотреть, ожила ли птица. Но, увы, она мертва! Сестра моя стоит над прахом мертвой птицы.
Вернулся я к Книге, но голос пропал у меня, охрип я совсем. Притупилось горе, одна тоска в моем сердце. Не зная, куда себя деть, я слонялся без дела. Хотелось перевернуть дом, вывести из себя мать и сестру.
Взглянул на сестру – она шьет. Догадался, что шьет она саван для мертвой птицы, и заплакал. Боль оставила меня. Я взял гвоздь и вышел во двор, на то место, где в невозвратные времена Нэт мастерил клетку. Там выкопал я птице могилу.
Подошла сестра и положила птицу в мои руки. Взял я птицу и сказал:
– Погоди-ка, сестра моя, подержи ее еще немного.
Взяла сестра птицу и замерла. А я вошел в дом и принес кисть, оторванную от талиса. Принял птицу из рук сестры и привязал цицис к телу мертвой птицы. И молча положил птицу в могилу, которую выкопал для нее своими руками, и засыпал могилу землей.
Многие дни горевал я о птице, все мои мысли были о ней. И пусть могила ее забыта – память о ней не покинет меня, потому что, скорбя о птице, в сердце своем воздвиг я ей памятник.
Птица моя!
Перевод с иврита и примечания
Н. Файнгольда
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
[1] «Ешь от хлеба моего...» – см. Книгу пророка Шмуэля, 11,12:3.
[2] Шартили – дух, обитающий в доме или в погребе и приносящий благословение домочадцам (прим. Агнона).
[3] Каждая из 4 кистей цицит содержит восемь нитей. Если в одной из кистей цицит повреждены две нити, весь талит ритуально непригоден.
[4] См. Псалом 145, стих 15.
[5] Существовал обычай: дети, учившиеся в хедере, приходили в родильный дом и читали молитву «Шма», чтобы снискать для новорожденных благословение Небес.