[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2001 ИЯР 5761 — 5 (109)
ГЛЮКЕЛЬ ФОН ГАМЕЛЬН:
РАССКАЗ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Продолжение.
Начало в № 103 – 111.
Книжка пятая
I
Начинаю эту пятую книжку, дорогие дети мои, с тяжелым сердцем, ибо вся она посвящается болезни и смерти вашего любимого отца.
Вечером 19 Тевеса 5449 года (11 января 1689 года) отец ваш отправился в город уладить какие-то дела с одним купцом. Подходя к дому этого купца, он споткнулся, упал и сильно ушибся об острый камень.
С трудом добрался он до дома, а боли не прекращались. Я в это время была в гостях у матери, но меня немедленно вызвали домой. Мужа я застала сидящим у огня и стонущим от боли. Напуганная, я стала расспрашивать его, что случилось. Он сказал, что упал и ушибся, и выразил сожаление, что доставляет мне столько беспокойства. Он не мог двигаться, и я должна была сама опорожнить его карманы (отправляясь к купцу, он нагрузил их драгоценностями).
Нам не сразу стал понятен подлинный характер его повреждений. У него давно была грыжа; споткнувшись, он ушиб это место, и у него получилось смещение внутренностей.
В нижнем этаже нашего дома всегда стояла наготове кровать, но он не захотел воспользоваться ею, и нам пришлось нести его наверх, в спальню. Ночь была страшно холодная: казалось, само небо замерзло, однако мы всю ночь напролет дежурили возле больного, стараясь облегчить его страдания. В конце концов и мы не вынесли холода, да и он убедился в необходимости спуститься вниз. Мы опять понесли его, теперь на первый этаж.
Так суетились мы, не зная, чем помочь больному, до полуночи, а между тем ему становилось все хуже и хуже. Я попросила его, ради всего святого, позволить нам вызвать врача и сиделку. На что он отвечал: «Лучше я умру, но не позволю, чтобы люди узнали о моей болезни». Я стала плакать и кричать: «Подумай, что ты говоришь! Почему никто не должен знать об этом? В несчастье, которое произошло с тобой, нет ничего грешного или постыдного!»
Глиняная ваза погребального общества.
Прага, около 1780 года.
Но он стоял на своем. У него было нелепое убеждение, что это может повредить его детям: люди, дескать, станут говорить, что эта слабость - наследственная. Ведь он всегда думал о детях! Всю ночь мы спорили с ним и прикладывали к больному месту разные примочки.
На рассвете я сказала: «Слава Б-гу, ночь миновала. Сейчас я пошлю за доктором и за хирургом». Но он не хотел и слышать об этом, и велел послать за сефардом Авраамом Лопесом, цирюльником. Лопеса немедленно привели.
Когда он увидел ушибленное место, то сказал: «Не бойтесь! Сейчас я ему сделаю перевязку, и он поправится. Мне приходилось иметь дело с сотнями таких ушибов, и мое средство ни разу не подводило».
Это было рано утром в среду. Доктор Лопес приложил свою примочку, полагая, что больной скоро поправится. Однако в полдень, о, ужас, он сказал: «Вижу, моей примочки недостаточно. Пойду и приведу цирюльника, у которого легкая рука». Пришел цирюльник и трудился целый день в надежде вправить грыжу. Но чем больше он трудился, тем хуже становилось больному.
В четверг я привела еще одного специалиста по грыжам и еще двух врачей, в том числе доктора Фонсеку. Когда я рассказала последнему, как обстоит дело, он сказал: «Я мало что могу сказать или сделать. Произошел заворот кишок – такой сильный, что больной не может испражняться. И то, чему положено покидать организм естественным путем, прорвалось – помоги нам, Б-же, – через открытую рану». Что мы ни делали, мужу ничего не помогало, а он упрямо не желал помощи чужих и умолял нас держать его болезнь в секрете. Что до меня, я уже поняла, к чему все идет: это была судьба!
В четверг весь день и всю ночь мы пытались как-то помочь больному. В пятницу доктор Лопес привел к нам врача из Берлина, который много лет был постоянным врачом курфюрста. Он тоже дал мужу какие-то пилюли и наложил бандаж. Увы, все бесполезно!
Утром в субботу моему деверю Йосефу стало известно, что с мужем моим что-то случилось. Он прибежал к нам и стал проситься к больному. Услышав его голос, муж захотел увидеть его.
Но лишь только Йосеф посмотрел на него – небах!* – как все понял. Он стал биться головой о стену, рвать на себе волосы и, горько плача, кричал: «Горе мне, я теряю такого родственника!» Затем он бросился на кровать мужа и стал просить у него прощения за все обиды, вольные и невольные.
Муж искренне отвечал ему: «Любимый родственник, прощаю тебя и всех живых, прости и ты меня!» После этого деверь попытался успокоить его и просил потерпеть, ибо Г-сподь еще может прийти к нему на помощь. «Все в руках Б-жьих, – отвечал муж, – пусть будет так, как пожелает Г-сподь!»
Оберегая меня, он воздерживался говорить о своих страданиях, но не отпускал от себя нашего шестнадцатилетнего сына Лейба. Когда я вышла из комнаты, он позвал мальчика и открыл ему, что нас ожидает. Мальчик горько заплакал. Но как только муж заметил, что я вошла в комнату, он быстро сказал сыну: «Ради Б-га, молчи! Мать идет, пусть она не видит твоих слез». На пороге смерти он думал только о том, чтобы не причинять мне боли. Утром в субботу после завтрака пришла моя мать, бросилась к нему и, целуя и обливаясь слезами, сказала: «Сынок, неужели ты должен сейчас оставить нас? Неужели я ничего не могу сделать для тебя?» На что он отвечал: «Вы знаете, я любил вас, как родную мать. Мне ничего не надо, только утешьте мою бедную Глюкельхен». Это были его последние слова.
Но кто теперь утешит меня? Кому я изолью душу? Куда обратиться? Всю жизнь возлюбленный спутник моей жизни выслушивал мои жалобы, ему изливала я свои огорчения – а их было немало, – и он умел утешить меня так, что они как-то быстро утрачивали остроту. А сейчас мне предстоит самой справляться с бедами.
Изображение членов пражского погребального общества. Вверху: произнесение молитв у смертного одра. Ниже: перенос тела на еврейское кладбище. Внизу: надгробная проповедь.
Прага, около 1780 года.
К нам приводили все новых врачей и новых специалистов по грыжам, но все было бесполезно. К концу субботы все ушли, остались только доктор Лопес и я.
Тут я сказала мужу: «Дорогой, можно ли мне обнять тебя, хотя я нечиста» (ибо у меня были месячные, и я не смела коснуться его). Он ответил: «Упаси Б-же, детка, подождем еще немного, и ты очистишься». Увы, когда это произошло, было уже поздно!
По совету доктора Лопеса я вызвала Файбиша Леви, который знал, как провожать человека в последний путь. Он прибыл в два часа ночи. Тогда же я вызвала нашего учителя, самого надежного человека.
Файбиш Леви сразу же прошел к мужу. «Реб Хаим, – сказал он. – Какие будут ваши последние пожелания и наставления?» На что муж ответил: «Никаких. Жена в курсе всех моих дел. Она будет поступать так, как поступала всегда», и попросил реб Файбиша принести ему книгу ученого раввина Ишайи Гурвица.
Эту книгу он читал примерно полчаса, затем повернулся к реб Файбишу. «Разве вы не видите, что конец мой близок? – сказал он. – Пусть жена и дети уйдут. Уже пора: наступает последний час».
Реб Файбиш пытался поговорить с ним, но он уже не отвечал и только что-то шептал про себя. Видно было лишь, что губы у него шевелились. Так прошло полчаса, и реб Файбиш сказал доктору Лопесу: «Авраам, друг мой, приложи ухо к губам его, может, ты услышишь, что он говорит». Доктор Лопес так и сделал, и через некоторое время услышал: «Слушай, Израиль, Г-сподь Б-г наш, Г-сподь Один». С этими словами муж перестал дышать: его душа отлетела. Так умер он в святости, чисто и безгрешно, и кончина его явила собой, что это был за человек!
Оплакивание умершего.
Прага, около 1780 года.
II
Как описать, дети мои, наше глубокое горе? Я, которую он всегда так превозносил, осталась одна с восемью из двенадцати детей, и одна из них, дочка Эстер, была помолвлена! Помилуй нас,
Б-же, и будь отцом детям моим, ибо Ты – Отец всех, кто лишился земного отца. Думаю, никогда не перестану оплакивать моего дорогого друга.
Мужа похоронили со всеми почестями в воскресенье 24 Тевеса 5449 года (16 января 1689 года). Внезапная его смерть была ужасным ударом для всей общины.
Семь дней траура я и двенадцать осиротевших детей сидели на земле и оплакивали безвременную кончину мужа.
Десять мужчин ежедневно возносили молитвы о нем в доме траура. Мы поручили знатокам Талмуда учить Тору в его заслугу день и ночь на протяжении года – да не упрекнет меня никто в пренебрежении обычаями. Дети прилежно говорили кадиш по отцу.
Не было дня, чтобы кто-то из еврейской общины – как мужчины, так и женщины – не приходил утешить нас.
Слез было пролито немало. Можете себе представить, как мы провели семь дней траура. «Я ела хлеб, политый слезами, и пила горькое питье»...
Я была низринута с небес на землю. Тридцать лет я жила радостью от общения с любимым мужем; он давал мне все, чего может пожелать верная жена. Могу сказать, что он всегда думал обо мне и заботился, чтобы после его смерти я могла держать голову высоко. Но какая теперь от этого радость. Нельзя изменить решение Небес...
Все же, дорогие дети, наш отец, наш добрый друг, умер смертью праведника. Всего четыре дня он болел, и ум его оставался ясным до самой последней минуты. «И пусть будет кончина моя, как его», да помогут нам его заслуги в час нужды. Ему выпало счастье покинуть этот грешный мир, когда был он богат и окружен почетом, он не дожил до того, чтобы видеть несчастья своих детей, «ибо от зла отобран праведник»
Но когда отлетела его душа, вместе с ней унеслись и вся моя слава, все мои богатство и почет. И осталась я с детьми – как женатыми, так и еще непристроенными, с заботами и тревогами, которых с каждым днем прибывало. «Друзья мои искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали». Грехи мои навлекли на меня эту беду! Никогда не забуду я мужа, ибо в сердце моем он схоронен.
Милая мамочка и дети мои пытались меня утешить, но все их утешения были подобны маслу, подливаемому в огонь, – горе мое только усиливалось.
В течение двух-трех недель люди приходили, чтобы выразить свое сочувствие, а затем все позабыли обо мне, и те самые люди, которым мы с мужем больше всего помогали, отплатили моей семье злом за добро – так уж ведется на этом свете! По крайней мере так казалось мне тогда, потому что всякая вдова – прости меня Г-споди! – внезапно потеряв все, бывает обидчива и ранима, хотя нередко случается, что она обижается без всяких на то причин и несправедливо.
Те дни, дорогие дети мои, когда сердечный друг мой лежал бездыханный передо мною, были еще не так тяжелы, как последующие. Горе мое усиливалось ежечасно. Но в Своем милосердии Г-сподь Всеблагой и Великий, наконец, даровал мне терпение: я погрузилась в заботы об осиротевших детях, стараясь скрасить их сиротство, насколько слабой, угнетенной горем и тоской женщине это было под силу.
Кубки погребального общества.
Германия, XVIII век.
III
По истечении тридцатидневного траура ни брат, ни сестра – никто из родственников не пришел повидаться со мной и спросить: «Что думаешь делать? Как будешь справляться?» А в первые 30 дней траура, когда нам случалось встречаться, все их советы были бесплодны и бесполезны для меня и моих осиротевших детей.
Муж не захотел назначить детям опекуна: я уже рассказывала вам, как он ответил реб Файбишу, когда тот спросил, каковы будут его последние наставления. Поэтому по прошествии тридцати дней я стала просматривать книги и обнаружила, что у нас 20000 долга. Это была не новость для меня, и я даже не сильно обеспокоилась, поскольку знала, что в состоянии покрыть все долги и у меня еще останутся средства, чтобы прокормить себя и детей.
Однако нелегко нести вдове такой груз, как долги, если в доме нет и сотни талеров «живых» денег. Сыновья мои Натан и Мордехай как хорошие дети пришли мне на помощь, но они были еще очень молоды. Поэтому я, все подсчитав и подбив итоги, решила продать все ненужное семье с аукциона.
Дорогие дети, вам известно, как ваш отец, ваш пастырь и друг покинул этот мир. Отныне полагайтесь только на себя, потому что нет надежных друзей на свете, и даже если их много, вы не сможете опереться на них в трудный час. Ибо, когда человек не нуждается в посторонней помощи, каждый набивается ему в друзья, а когда друзья ему действительно необходимы, их не сыскать, как свидетельствует следующая история.
Однажды некий царь послал своего сына в дальние страны набраться ума-разума. Спустя тринадцать лет царь написал сыну, что пора ему вернуться домой, и в честь его возвращения устроил пышный пир. Он спросил принца: «Сын мой, много ли было у тебя друзей в том городе, где ты учился уму-разуму?» Принц отвечал: «Целый город! Все были моими друзьями». «А как они стали твоими друзьями?» – спросил царь. «Каждый день, – отвечал сын, – я приглашал их на обед, кормил и поил лучшими винами».
Царь вздохнул и покачал головой. «Я-то думал, – сказал он, – ты набрался ума-разума. А ты даже не научился тому, что друзья по застолью – это не друзья! Всякий готов изъявлять преданную дружбу, когда ты кормишь да поишь его. Но коль скоро ты перестаешь потчевать его отборными кушаньями или же в другом месте он найдет угощение получше, его дружба исчезнет вместе с ним».
Гравюра с изображением похоронной процессии.
Германия, XVIII век.
Тогда принц спросил: «Господин мой и отец, кто же может считаться надежным другом и где найти такого?» «Никого не называй верным другом, – ответил царь, – пока не подвергнешь его испытанию». «А как испытывать?» – спросил сын.
Вместо ответа царь велел сыну убить молодого теленка, тушу положить в мешок, а ночью тайно отнести его тому, кого он считает своим другом, и сказать, что в мешке труп царедворца, убитого им в пьяной ссоре, и попросить друга помочь ему спрятать труп. Принц так и сделал, и из всех его вассалов лишь один вызвался ему помочь. Но и тот ограничился тем, что сторожил на пустынной дороге, пока принц зарывал мешок.
Затем принц вернулся к отцу и сказал: «За одну ночь я набрался больше мудрости, чем за 13 лет, проведенных за границей. Среди моих вассалов нашелся только один друг – слуга мой, но и тот друг лишь наполовину! Скажи, чем его наградить?»
«Самый лучший способ наградить его, – сказал царь, – приказать выпороть всех остальных слуг». «Но почему? – спросил сын. – С какой стати наказывать слуг, которые не сделали ничего дурного?»
– Если бы умного человека, – отвечал царь, – окружала тысяча глупцов и другого пути для спасения не было, я посоветовал бы ему убить тысячу глупцов. По той же самой причине я советую тебе выпороть своих безмозглых слуг, дабы тот твой слуга, который сейчас только наполовину друг, стал другом на все сто процентов.
У нас, дети мои, нет друзей, на которых мы можем положиться, кроме Г-спода Б-га. Он всегда защитит и поможет нам. Вы потеряли своего преданного и доброго отца, но наш небесный Отец вечен и не предаст вас, если только вы не предадите Его. А если – упаси Б-же, – подвергнетесь наказанию, виной тому будете вы сами и ваши поступки.
Бокал для посещения членами погребального общества смертельно больных.
Германия, XVIII век.
IV
Я рассказала вам, как подытожила свои долги. После этого я пошла к своему деверю Йосефу и попросила его просмотреть мои активы и сказать, не завысила ли я или не занизила ли цены на принадлежащие мне товары. Он пересмотрел все и сказал: «Ты все оценила слишком дешево. Если бы я продавал свои товары по таким ценам, то обанкротился бы». Но я отвечала: «Мне кажется, разумней оценить товары подешевле, а продать, если удастся, подороже, чем наоборот: завысить цену, а потом оказаться вынужденной сбавлять цену даже ниже реальной стоимости. По моим подсчетам, даже по назначенной мной недорогой цене я выручу достаточно, чтобы обеспечить своих осиротевших детей».
Итак, я провела аукцион, и все прошло очень хорошо. За все товары мне дали хорошую цену, и хотя я определила шестимесячную отсрочку уплаты, – хвала Г-споду, – не потерпела убытку.
Как только начали поступать деньги, я приступила к уплате долгов и через год расплатилась со всеми кредиторами. Разницу, что осталась у меня на руках, я отдала в долг под процент.
Как я уже рассказывала, дочь моя Эстер была давно помолвлена, но мы не нашли способа ни расторгнуть эту помолвку, ни реализовать ее. После тридцатидневного траура я сообщила матери жениха в Мец, что овдовела, и просила ее прислать сына, дабы познакомиться с ним и положить конец неопределенности. Однако она отвечала, что я написала ей такие мерзости, так дурно отзывалась о ее сыне, а она, в свою очередь, слышала такие дурные отзывы о моей дочери, что не желает отправлять к нам жениха. Если я поверила клевете, возведенной на ее сына, то пусть пришлю в Мец кого-то из моих друзей, чтобы он посмотрел на молодого человека собственными глазами. Кроме того, писала она мне, из-за войны между королем Франции и рейхом столь дальнее путешествие для ее сына небезопасно. Итак, год с лишним переговоров привели лишь к обмену неприязненными письмами, и дело не продвинулось ни на йоту.
Сын мой Лейб к тому времени подрос и стал крупным, красивым юношей, он получал много брачных предложений. Мой деверь Йосеф тоже заводил разговор, не женить ли Лейба на его дочке, и предлагал нам выдвинуть свои условия. Но эта идея была не по вкусу сыну, который предпочел жениться на девушке из Берлина – на свою и на нашу беду! Однако я никого не виню! Судьбу нашу определил Всевышний. Он призвал моего мужа, чтобы тот не увидел несчастий собственных детей! По молодости и глупости сын мой Лейб позволил, чтобы распутные товарищи вовлекли его во многие соблазны. Поэтому я подумала: если он женится в Гамбурге, соблазнов будет еще больше. Я – вдова. Здешняя родня занята своими делами, ей некогда присматривать за ним, некогда остеречь его от глупостей.
Между тем мой деверь Элиас Рис предложил в невесты Лейбу дочь своего брата Гиршеля Риса, проживавшего в Берлине. Я сказала себе: у этого человека мало детей; дела свои он ведет преимущественно в Берлине; кроме того, это строгий человек, и он станет присматривать за моим сыном.
Поэтому я дала согласие на помолвку Лейба с дочерью Гиршеля Риса и была довольна собой, думая, что поступила мудро.
Когда приблизился срок свадьбы, мы вместе с женихом, с Исохаром Коэном, моим деверем Элиасом Рисом и сыном Шмуэлем отправились в Берлин, где остановились в доме Беньомина Мирельса.
Не могу описать всех знаков уважения, которыми осыпали меня Гиршель Рис, его дядя Беньомин Мирельс и все берлинские евреи, не говоря уже о знаках уважения, оказанных мне богачом Иегудой Берлиным и его супругой.
Хотя Иегуда Берлин рассорился с венскими евреями (венские евреи, к которым принадлежала семья Риса, поселились в Берлине после того, как в 1670 году их выслали из Вены), на субботний пир он прислал мне лучшие сладости, которые только продавались в Берлине, и дал в мою честь великолепный обед. Короче говоря, я получила больше почестей, чем заслуживала.
Мы торжественно и весело отпраздновали свадьбу, а спустя несколько дней в самом хорошем настроении вернулись в Гамбург.
Перед отъездом из Берлина я поговорила с Гиршелем Рисом и просила его присматривать за сыном, поскольку он еще мальчик, совсем не умеющий вести дела. «Я согласилась на этот брак, – сказала я ему, – поскольку надеюсь, что сын мой найдет в вас второго отца». В ответ Гиршель Рис заверил, что мне незачем беспокоиться о сыне, пусть у меня будет так же мало огорчений с остальными моими детьми, сказал он. Но, Б-же мой, что мне пришлось увидеть, когда страница была перевернута!!!
Согласно контракту об обручении наших детей Гиршель Рис обязался содержать семью моего сына три года и ежегодно класть на его счет 400 рейхсталеров. Но ни этого обещания, ни остальных он не сдержал.
Тем временем обмен письмами по поводу выдачи замуж моей дочки Эстер продолжался, не принося никаких результатов. В конце концов было решено, что, поскольку ни жених со своим отцом не хотят или не могут приехать в Гамбург, ни мы с дочкой в Мец, пусть жених в сопровождении отца, богача Авроома Крумбаха, приедет в Амстердам. Я в свою очередь взялась привезти туда же невесту: пусть они посмотрят друг на друга, и если друг другу понравятся, то тут же сыграем и свадьбу.
Итак, мы с дочкой Эстер и сыном Натаном отправились в путь и в надлежащее время прибыли в Амстердам. Ехали мы в хорошей компании; путешествие было очень приятным и доставило большое удовольствие.
Спекуляция на амстердамской бирже.
Гравюра начала XVIII века.
К вечеру того же дня после дневной молитвы жених приехал к нам. Я долго разговаривала с ним, и он пришелся мне по душе во всех отношениях. Я не нашла в нем ни одного из тех недостатков, что приписывались ему недругами. Мы пробыли вместе два-три часа, и я от всего сердца возблагодарила Г-спода Б-га и пришла в самое лучшее состояние духа. (Во время пребывания в Амстердаме мы с сыном ежедневно заключали сделки на покупку и продажу драгоценных камней.)
По прошествии недели я получила письмо от фрау Мирьям, жены покойного Элиаса Клевского, в котором она просила оказать ей честь и прибыть в Клеве вместе с женихом и невестой. Поскольку именно от нее исходила идея поженить Эстер и Крумбаха и пока что она не имела от этого ничего, кроме неприятностей, самое меньшее, что мы могли сделать, это принять ее приглашение.
Нам было трудно прервать свои коммерческие дела, но отклонить ее приглашение я не могла, и все мы поехали в Клеве. Встретившись, мы заплакали – ведь мы впервые увиделись с тех пор, как обе овдовели. Но, когда первая грусть прошла, к нам снова вернулось хорошее настроение, и общество друг друга было приятно обеим. Дочка моя Ципора тоже была с нами.
Фрау Мирьям пожелала, чтобы свадьба была отпразднована в Амерсфорте, но меня это не устраивало: надо было вернуться в Амстердам.
В Клеве мы провели пять счастливых дней, а затем отправились с женихом и невестой в Амстердам. Сразу же по приезде начались приготовления к свадьбе. Хотя мы рассчитывали всего на 30-40 гостей, явилось более 400 человек. Короче говоря, такой пышной свадьбы в Амстердаме не видывали 300 лет. Она обошлась нам в 400 с лишним рейхсталеров.
После торжества я оставалась в Амстердаме еще несколько месяцев, занимаясь коммерческими делами. Затем мы собрались домой. Я просила моего нового зятя Мойше поехать с нами и предлагала у нас остановиться, но он отказался. И мы, довольные, вернулись в Гамбург, застав детей и друзей наших в добром здравии.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
* К несчастью! Увы! – идиш