[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2001 ТЕВЕС 5761 — 1 (105)
МОСКОВСКОЕ ВРЕМЯ
Газета в журнале
ЕВРЕЙСКАЯ ПЫТЛИВОСТЬ
Судьбы людские неисповедимы, еврейские, я думаю, в особенности. Лев Зиновьевич Ратманский – староста московской синагоги в Марьиной роще, знает, что герой гражданской войны комсомолец Михаил Ратманский, отдавший жизнь за революцию и воспетый поэтом Борисом Корниловым, приходится ему двоюродным дядей по отцу. Родители его тоже были далеки от синагоги, хотя справедливости ради надо сказать, по большим праздникам они все-таки вспоминали еврейские традиции. Что же его привело в синагогу и именно в Марьину рощу? Попробуем проследить этот путь.
Родился Лев Зиновьевич в 1930 году в Киеве. На Украине были и корни его предков. Мать с отцом – из Белой Церкви и из Овурича. У евреев на украинской земле давние корни, но в годы, когда маленький Лева явился на свет, национальные традиции были «непопулярны». Религия преследовалась, изживалась. Большевистская идеология грубо претендовала на ее место.
В годы второй мировой войны вместе с мамой, медицинской сестрой, Лев «путешествовал» по госпиталям. В конце концов семья оказалась в Шуе (Ивановская область). Вернуться в Киев возможности не было, да и зачем? Все родные, что там оставались, оказались в Бабьем Яре. Так что в Шуе, российской глубинке, Лев заканчивал среднюю школу и закончил ее, между прочим, с золотой медалью, а потом отправился в Москву поступать в Институт связи.
К счастью, после войны судьба не готовила ему драматических «сюрпризов»: в институт он поступил сразу, правда почему-то оказался зачисленным на другой факультет. Позже выяснилось, что недоразумения в этом не было. И все же деятельный, настойчивый юноша сумел добиться своего и учился в конце концов там, куда и подавал документы. Как и его героический родственник, Лев был настоящим активистом, его избрали секретарем комсомольской организации факультета. И хотя институт пришлось заканчивать далеко не в лучшее время для евреев всей страны – в 1952-м, его, отличника учебы, безукоризненного комсомольца, оставили работать в Москве.
Надо сказать, «вульгарным» материалистом Лев Зиновьевич никогда не был и интерес к абстрактному, к философии имел всегда. Он отдавал себе отчет, что логикой невозможно постичь все, и конечно же, задавался вопросом: что там, за пределами постижимого?
Но все это тогда никак не соотносилось с его еврейством и национальной религиозной традицией. Интерес к иудаизму появился только к концу 80-х. Именно тогда Ратманский неожиданно встретил старого товарища Натана Файнгольда, работавшего в редакции «Мосад арав Кук» (Иерусалим), который в 1978 году выпустил книгу «Пророки». Из разговора с ним в душу запали такие слова: «На многие вопросы я никогда и нигде не мог найти ответов, а в Торе, в книгах Пророков я их нахожу».
После этой беседы, по признанию Льва Зиновьевича, что-то повернулось в душе. Он стал заходить в синагогу в Марьиной роще – еще в ту, деревянную. Почему именно туда? Просто было удобнее добираться. Только потом, перезнакомившись с прихожанами и многое от них узнав, он сердцем почувствовал, понял, что там и есть его синагога. Ну а благодаря молодому, образованному раввину Берлу Лазару это чувство переросло в уверенность.
Известно, что ворота к Б-гу открыты для тех, кто в них стремится. Надо только понять, что нам надо именно туда. Эту истину Лев Зиновьевич открыл для себя уже в зрелом возрасте.
Лет десять, как он приступил к изучению иврита. Пройдя курс в Туро-колледже, сейчас взялся и за английский – вот уж поистине национальная пытливость и жажда знаний! Лев Зиновьевич верит, что у евреев в России есть будущее и считает, что община в Марьиной роще тому убедительный пример.
Татьяна Озера
«ЗДЕШНЯЯ СТОЛИЦА» – НЕ ДЛЯ ВСЕХ
Приехавшая из Шклова мещанка Голда Позен русским письменным совсем не владела, однако несколько поданных ею «военному Московскому генерал-губернатору генералу от инфантерии и кавалеру Михаилу Александровичу Офросимову» слезных прошений отличаются безупречным канцелярским слогом. Пространное изложение «нижайшей просьбы» она подписала по-еврейски, хотя почтенный генерал и кавалер наверняка идишем не владел и, скорей всего, даже никогда не видывал таких странных букв:
Мещане в ту пору немножко осмелели: два года назад сам царь проявил к ним уважение: – отменил их сословию телесные наказания, мужчинам и женщинам, как бы они ни провинились перед Б-гом и людьми. Теперь они имели полное право письменно обращаться даже к самым важным в Москве лицам. Но, если они были евреями, жить в столице по-прежнему не смели. А Голда Позен явилась в Москву именно, чтобы немножко там пожить, пока здешние светила подлечат ее тяжело заболевшую дочь.
Голда Позен, наверное, диктовала свои прошения человеку, владевшему двумя языками. Найти таких в православной Москве было можно – какого-нибудь старого солдата, с детства помнившего идиш и на долгой службе царю и отечеству выучившего русский. Кроме военных книг, такие нигде, конечно, не значились, будто бы и вовсе не существовали. Их имена возникали, только когда они старели и пытались осесть в Москве: ведь за те десятилетия, пока продолжалась служба, а начиналась она с мальчишеского детства, они большей частью совсем теряли связь с родными, с местечками, где родились, и из которых их насильно вывезли.
Можно даже предположить, что прошение мещанки Позен записал не кто иной, как знаменитый своим несравненным почерком писарь Евсей Тимашов, отставной унтер-офицер, прослуживший во второй столице империи, как и все евреи-кантонисты, целых двадцать лет. И, конечно же, его исконная фамилия Тишман «немножко» изменилась. Уйдя в бессрочный отпуск, остался в Москве. А возвратись он в местечко, не узнал бы не то, что друга-соседа, с которым куролесил в детстве, а и родную мать. В Москве Евсей Тимашов женился, завел двоих детей и все думал, что остался в первопрестольной навсегда, потому что уже три года зарабатывал на хлеб перепиской бумаг в канцелярии самого Высокопревосходительства – господина генерал-губернатора, которого он, правда, только издали видел несколько раз.
Даже среди коренных гражданских писарей в Москве не было ему равных. Именно он окончательно переписывал бумаги своим безупречно ровным почерком, без единой погрешности, словно не писал, а печатал самые важные бумаги, и когда под ними ставил подпись сам генерал-губернатор, их отсылали в Санкт-Петербург не кому-нибудь, а Его Императорскому Величеству, министру внутренних дел и другим важным особам. А распоряжения, к примеру, обер-полицеймейстеру Арапову Николаю Устиновичу писал уже кто-то другой и, конечно, не таким ясным, благородным почерком.
И представить только: именно в те дни, когда приезжей шкловской мещанке потребовались писарские услуги, у Евсея Тимашова и самого случилась неприятность: полиция, вдруг спохватившись, потребовала, чтобы он немедленно покинул «здешнюю столицу», потому как рожденный евреем не имел права жить в ней, хоть проведя тут три четверти жизни. И теперь он не знал, куда ехать с семьей, мучился, сомневался, живы ли родители.
Так в сохранившейся доныне папке канцелярии московского генерал-губернатора рядом оказались разные прошения двух лиц, писанные одним и тем же неповторимым почерком. Если придется к месту, когда-нибудь будет рассказано и о горестной судьбе самого переписчика бумаг, которого в раннем детстве власти оторвали от дома, сделали безродным. Сейчас же продолжим грустную историю шкловской вдовы, приехавшей в Москву с больной дочерью.
Сохранилось не одно, а несколько ее прошений. Самое первое, оно же и самое длинное, записано по большей части явно с ее голоса, в переводе и без единой грамматической ошибки, но нестройно и с бесконечными повторениями:
«Я, старая бедная женщина, имеющая единственную дочь, одержимую жестокой болезнью, и по совету шкловских врачей, объяснивших, что они не в состоянии лечить подобную болезнь, собрала последние мои средства и поехала в здешнюю столицу...».
Любопытная деталь: в канве прошения видны и вовсе не позенские «обороты». Как и во всех тогда документах, в письме вдовы Москва называется «здешней столицей». В среде все еще обиженных коренных благородных жителей первопрестольной так было заведено, чтобы другие не забывали: заносчивый Санкт-Петербург – не единственный главный в империи город. Конечно, Голда Позен не могла знать и другого «высокого» канцеляризма – «одержимая». Так называли людей, страдающих душевной немощью – несчастная же дочь Голды Позен страдала, как потом станет ясным, ногами.
Но послушаем шкловскую мещанку:
«...Я не предполагала, что излечение моей дочери потребует много времени и, как старая неграмотная женщина, не знала, что, как еврейке, мне нужно иметь особые документы для того чтобы прибегнуть к помощи знаменитых московских профессоров...».
Наивная женщина умоляла о большой милости: разрешить пребывание в «здешней столице» ей с дочерью только на время лечения! Ответа не последовало. А когда уже была назначена операция, преследуемая квартальным надзирателем обеспокоенная мать снова обратилась с мольбой по прежнему адресу.
Это письмо (фонд Объединенного московского архива № 16, опись 24, дело 554) сочинено явно не Евсеем Тимашовым: не тот безупречный каллиграфический почерк и другие выражения.
Зато еще явственней живой голос Голды Позен. Это письмо, пролежавшее в архиве канцелярии сто тридцать пять лет, датировано 8 мая 1865 года. Такое давнее, оно все еще волнует:
«Ваше Высокое превосходительство в великой милости своей изволили низойти к просьбе 60-летней старухи и по удостоверению доктора о болезни моей дочери полиция не беспокоила нас. Исполненная благодарности к Вашему Высокопревосходительству, не переставала во все это время молить Б-га о Вашем здравии и благоденствии. Ныне же наступило то благодатное время, когда здешние господа профессора, к совету которых я своевременно прибегла, решились бы приступить к операции, которою обусловлено лечение моей дочери. Но полиция вновь гоняет нас из Москвы, а так как паспорта у меня отобраны полицией и отосланы по месту жительства, ни в клинике, ни в больнице не принимают нас лечить дочь, а дома лечить ее нет никакой возможности... Сжальтесь, ради Б-га – дома четыре беззащитных малюток – прикажите не выгонять нас из Москвы, а паспорта возвратите, сохраните жизнь моей дочери, потому что выяснилось, что дочери нужна операция».
Найдено еще одно письмо несчастной матери «военному генерал-губернатору и кавалеру господину Офросимову», а в нем такие строчки:
«Защитите бедную вдову и ее больную дочь. Это неизбежно лишит жизни обеих... Соблаговолите приказать возвратить мне мой паспорт и дозволить проживание в Москве. Вечно будем молить Б-га за Ваше долголетие и благоденствие».
И знакомая подпись еврейскими буквами: «Голда Позен».
А что в ответ? Документ № 1289, отправленный московским военным генерал-губернатором своему обер-полицеймейстеру господину Арапову Николаю Устиновичу после ознакомления с заключением врача городской больницы:
«...Дочь еврейки Позен действительно больна... Я не встречаю препятствия к дозволению проживать в Москве вплоть до выздоровления».
Однако бдительный обер-полицеймейстер решил дело иначе, видно, подозревая коварный обман и притворство:
«...Имею честь донести, что дочь еврейки Позен, по свидетельству частного врача, оказалась телосложения крепкого, тридцати пяти лет от роду, правая нога у ней несколько короче левой и вверху осталась опухшей вследствие бывшего ревматизма тазобедренного сочленения, отчего значительно хромает. Как объяснить то, что она, Позен, прожив в Москве, никакой медицинской помощью не пользуется? Я полагал бы ей, Позен с дочерью, проживать в Москве не дозволить».
И, дабы предупредить «еврейский заговор», добавил нечто еще, что, наверное, и решило участь подательницы прошения и ее дочери:
«Занятий никаких не имеет и чем содержит себя неизвестно, а надо полагать, что помощью единоверце».
Судя по документам, безутешная шкловская мещанка все-таки продолжала бороться. И ей удалось немыслимое: дочь еще раз осмотрел сам господин Николай Петрович Петров, профессор городской больницы, принадлежавшей городскому самоуправлению, и нашел серьезное, но поправимое заболевание, и еще раз назначил операцию, если будут представлены паспорта. Но поздно...
2 августа 1865 года за № 7337 вышло окончательное решение военного генерал-губернатора: выслать из Москвы Голду Позен с ее больной дочерью «в одну из губерний, где проживать евреям дозволяется». Надо думать, что мать с хромой дочерью поехали не куда-нибудь, а в Шклов – к своим «беззащитным четырем малюткам», туда, где ждали их и паспорта, для пущей предосторожности отобранные и переправленные «куда следует».
В делах канцелярии московского военного генерал-губернатора больше никаких документов о судьбе вдовы и о ее больной дочери не встретилось.
Анатолий Рубинов
РАВВИН БАРИТ И ХУДОЖНИК ТУМАНОВ
Прогулка. 1993 год.
В ХIХ-м и даже начале ХХ века Москва еще не числилась среди значимых «еврейских» городов Российской Империи. В ХIХ веке таковыми были Вильнюс – Иерушалаим де Лита, просветительский центр еврейства целой империи, Варшава, где еврейское население составляло заметную часть и даже «нажило» свою элиту. С 60-х годов ХVIII века своеобразным центром становится Одесса: не традиционным, а центром нового просветительства, в чем существенную роль сыграла Хаскала («Просвещение» – идейное движение, в основе которого было стремление к европейскому образованию, примирению его с традиционным иудаизмом), с одобрением встреченное еврейской интеллигенцией. Именно здесь, в Одессе, возникло такое явление, как русско-еврейская культура, во многом предопределившая еврейскую жизнь России на десятилетия вперед. В начале ХХ века центром еврейской жизни стал Санкт-Петербург, и переместился оттуда в Москву он только после Октябрьской революции, зато обосновался прочно, достойно и естественно. Оттого именно в Москве появился в наши дни самый большой в СНГ еврейский общинный центр в Марьиной роще...
Натюрморт. 1991 год.
В еврейскую историю ХIХ века прочно вошло имя крупного талмудиста и общественного деятеля Якова Барита, известного также под именем Янкеля Ковенского. Интересно не только то, какой след в еврейской истории оставил этот человек, но и то, как еврейская история преломилась в его судьбе, на редкость удачно, даже идеально соединив традиционный иудаизм и европейское образование, ничуть не послужив ассимиляции; его жизненный путь пролег там, где были и в будущем суждено было быть центрам национальной жизни евреев.
Вот что сообщает о нем еврейская энциклопедия Брокгауза-Ефрона.
«Рано потеряв родителей, он 14 лет от роду переехал в Ковно, где изучал Талмуд в Бейс а-мидраше предместья Слободка. Женившись, 18 лет продолжал отдавать все свое время научным занятиям. В 1822 году Барит, лишившись жены, переехал в Вильно, где вторично женился. В доме тестя он близко сошелся с одним из представителей «просвещения», по инициативе которого стал усиленно заниматься самообразованием и вскоре приобрел солидные познания в новых языках, математике и астрономии. Как и большинство русско-еврейских ученых того времени, Барит для добывания средств к жизни занимался торговыми делами; его винокуренный завод был закрыт после закона 1845 года, запретившего частные винокуренные заводы в городах, и Барит потерял при этом все свое состояние. В 1850 году он стал во главе основанного раввином Хаимом Парнесом ешибота для подготовки раввинов. Преподавательская деятельность Барита длилась 25 лет; болезнь принудила его покинуть пост. Его лекции отличались необычайной ясностью и стройностью изложения, что особенно выгодно выделяло его из склонных к схоластическим и софистическим тонкостям польских талмудистов того времени; многие из его учеников стали впоследствии известными раввинами и учеными. Несмотря на то что Барит был строгим ортодоксом, он пользовался большим уважением среди прогрессивных слоев еврейства. Посетивший Вильно в 1846 году Моисей (Мозес) Монтефиоре (выдающийся филантроп и общественный деятель, о нем см. «Лехаим» №10 за 1999 год. М.К.) родившийся в Италии и заслуживающий, безусловно, отдельного очерка. Авт.) вел продолжительные беседы с Баритом, при участии которого была составлена им петиция императору Николаю I об улучшении положения русских евреев. С конца 40-х годов становится признанным представителем виленской еврейской общины. В 1852 году Барит был в составе делегации, отправившейся в Петербург с петицией по поводу изданных в том же году (8 января и 16 августа) тягостных для евреев рекрутских правил. В 1855 году, когда возник проект пригласить в столицу главных раввинов еврейской черты для обсуждения вопросов, касающихся еврейства, весьма расположенный к Бариту виленский генерал-губернатор Назимов рекомендовал его как наиболее достойного представителя Виленской губернии. В созванных (по закону 18 мая 1848 года) в 1856 и 1862 годов раввинских комиссиях Барит был одним из самых деятельных участников и, председательствуя на всех заседаниях, выказал много политического такта и зарекомендовал себя прекрасным оратором. Он горячо отстаивал интересы своих единоверцев, и его аргументы против клеветнических нападок и огульных обвинений евреев производили в комиссиях сильное впечатление на представителей правительства. На предложение Назимова высказать свое мнение, какими мерами можно облегчить положение евреев, Барит в своем письменном ответе указал на необходимость отменить ограничения в выборе местожительства и разрешить селиться в столицах отбывавшим военную службу, ремесленникам и купцам второй и третьей гильдий. Барит принимал также участие в третьей раввинской комиссии (1868); по его инициативе была созвана генерал-губернатором Кауфманом комиссия для расследования обвинений, возведенных на евреев Брафманом (памфлетист, известный своими нападками на евреев; выкрест. М.К.); Бариту удалось убедить ее членов в лживости и неосновательности этих обвинений, и председатель комиссии Спасский в знак своего уважения посетил Барита и оставил ему свою фотографию».
Раввин Барит.
Интересно, что одна из ветвей потомков Якова Барита обнаружилась сегодня в Москве. В силу разных причин они оказались далеки от духовной традиции, которой посвятил себя их предок. Хотя яркость его личности отразилась и в нынешнем поколении: правнук Якова Барита – всемирно признанный... русский художник Александр Туманов. В недавней беседе он признался:
– Меня все больше тянет к прошлому и радует оживление еврейской жизни в Москве. Когда я смотрел репортаж об открытии общинного центра в Марьиной роще, своим глазам не верил, хотя знал, что так оно и есть.
Александр Туманов много поведал мне о своем предке. Кроме уже известного читателю, он сказал:
– О моем выдающемся пращуре было сложено так много легенд, что я мечтаю когда-нибудь их записать. Моя мама его внучка, но фамилия Барит до нее не дошла, похоже, она вовсе затерялась: среди потомков Якова Барита в третьем-четвертом поколениях, видимо, не было мужчин. Во всяком случае я не встречал такой фамилии.
– А откуда фамилия Туманов?
– Дед по отцу – вроде бы из видных революционеров. По дошедшим до меня рассказам, он был известным чекистом в Минске. От него и пошла фамилия. Впрочем, гораздо больше я знаю о своем более далеком предке Янкеле Ковенском. Рассказы о нем, казавшиеся легендами, дошли до мамы, а от нее – до меня.
– Почему Барита прозвали Ковенским?
– Все просто. Рано оставшись сиротой, он оказался в Ковно, и всю жизнь считал, что именно в Ковно получил основы знаний по еврейской традиции, чем очень дорожил. Кстати, некоторые сведения, дошедшие до нас с мамой, несколько отличаются от тех, что в энциклопедии Брокгауза-Ефрона. К примеру, о его встрече с Николаем I рассказывают, что предок мой без всякого стеснения и дипломатической вежливости говорил императору, что если тот истинный верующий-христианин, то не может так обижать людей другой веры.
Моей маме всегда казалось, что я очень похож на ее деда. Почему она так решила, никогда не видя его, не знаю. Наверное, ей просто очень хотелось, чтобы схожесть была, чтоб сохранилась преемственность.
Работы кисти Александра Туманова хранятся не только в частных коллекциях по всему миру, но и в известных картинных галереях Москвы, Милана, Нью-Йорка. Как он к этому пришел? Возможно, сыграла здесь свою роль и одна довольно занятная история. Случилось это в 1974 году, когда его призвали на воинскую службу. Было ему тогда хорошо за двадцать – «задержала» учеба. В военкомате на вопрос «в каких войсках хотел бы служить?», он, не подумав, ответил: «В тех, где быстрее стану генералом». Представить только, что безобидная шутка к такому может привести: «потенциального генерала» отправили не куда-нибудь, а в «психушку». Но разве есть худо без добра? Александр нашелся и там: друзья принесли необходимое для рисования, и вскоре он открыл в коридоре рядом с палатой «художественную мастерскую». Едва ли это кого-то в больнице удивило. Медперсонал не мешал ему, относился снисходительно, даже спрашивал иногда, почему-де он рисует такие «детские» картины.
И сегодня, я думаю, эти люди задали бы такой же вопрос. В картинах Александра Туманова (приблизительно его, наверное, можно назвать «примитивистом») причудливо переплетаются «детская» фантазия и реальный, «взрослый» мир с его величественной и простой красотой.
Я был на многих выставках А.Туманова и разные мнения слышал о его работах, но нравились они или нет, все сходились в одном: художник абсолютно индивидуален и уникален.
Велосипедистка. 1993 год.
Сегодня уже забыты «бульдозерные» выставки – те, что устраивали непризнанные в советские времена художники на пустырях юго-запада Москвы, и которые власти разгоняли при помощи бульдозеров. Туманов был их неизменным участником, и, думается, в первую очередь потому, что, способный и молодой, он хотел продемонстрировать солидарность с «отверженными». Это очень чувствительный и тонко отзывающийся на действительность человек. Недавно я спросил: что в его понимании означает «интеллигентный»?
– За интеллигентных принимают иногда инакомыслящих. Это не всегда так. Когда инакомыслие переходит в беспощадную войну за власть, интеллигентность утрачивается, так я думаю. Ведь те, кто направлял «народ» сметать несанкционированные выставки художников, были комсомольскими и партийными функционерами в области культуры. Они закончили вузы, получили «наивысшее» образование и, конечно же, считали себя интеллигентными людьми.
– Извини за, возможно, странный вопрос: что для тебя живопись?
– Моя жизнь. К тому же еще и связующее звено между собственным видением жизни и самой жизнью. В общем, эта тема бесконечна!
– А что ты думаешь о своем еврействе?
– Ну, во-первых, никогда от него не отрекался. А в жизни – почти по Игорю Губерману:
Еврейского разума имя и
суть –
бродяга, беглец и изгой;
Еврей, выбираясь
на правильный путь,
Немедленно ищет другой.
Цветы. 1989 год.
Сейчас Александр Туманов готовится к очередной персональной выставке, которая откроется 14 января 2001 года в престижной московской галерее «Файн-арт». А потом, может быть, его выставка состоится и в еврейском общинном центре в Марьиной роще. Во всяком случае, у потомка Якова Барита такое желание есть.
Марк Китайгородский
«Блуждающие звезды» зажигаются вновь
Этот театральный сезон театр «Шалом» отметил премьерой спектакля «Блуждающие звезды» по одноименному роману Шолом-Алейхема, что стало вкладом в культурную жизнь многонациональной Москвы.
Интересна история этой постановки. В 1996 году, когда театр гастролировал в Америке, художественный руководитель Александр Левенбук встретил там внучку великого писателя – Бел Кауфман. Она возглавляет мемориальный фонд Шолом-Алейхема и тоже известный писатель: у нас ее знают по некогда нашумевшему роману «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Ей понравились работы театра «Шалом», и она посоветовала Левенбуку: «Подумайте о постановке “Блуждающих звезд”. Это лучший роман Шолом-Алейхема». Театр отнесся к этому пожеланию очень серьезно.
Когда-то «Блуждающие звезды» поставил в ГОСЕТе великий С. Михоэлс. На первой репетиции он сказал: «По своему лирическому и романтическому обаянию “Блуждающие звезды” поднимаются до высот лучших произведений, написанных о любви. И вечный мотив Ромео и Джульетты у Шолом-Алейхема получает неожиданное продолжение, где Лейбл и Рейзл через пропасть препятствий тянутся друг к другу с распростертыми руками».
Премьера состоялась в сентябре 1941-го. Публика горячо принимала спектакль. В зале было немало тех, кто уходил на фронт. Гоцмаха тогда играл Вениамин Зускин, Лейбла – молодой Зиновий Каминский, впоследствии выдающийся еврейский актер, в роли Рейзл дебютировала Этель Ковенская, ныне известная израильская актриса.
Конечно, ставить «Блуждающие звезды» после Михоэлса и почетно, и очень ответственно. Режиссер и главный балетмейстер театра Визма Витолс подготовила спектакль в жанре мюзикла – в таком ключе по мотивам романа написал пьесу Борис Рацер, а музыка, насыщенная еврейским колоритом, Александра Журбина).
Оригинально задумано начало спектакля. На сцене идет актерская разминка. На наших глазах набирая обороты, она выливается в стройный танец, эмоционально захватывает зрителей и органично перетекает в действие спектакля.
В местечко Голонежти в кои-то веки приехал бродячий еврейский театр. Именно здесь живут юные влюбленные Лейбл и Рейзл. Театр потрясает их, и, мечтая о подмостках, они тайком от родных убегают за ним. В первом действии молодым артистам Надежде Мамонтовой (Рейзл) и Диме Новицкому (Лейбл) удается тонко передать очарование первой юношеской влюбленности. Вокальный дуэт, где герои клянутся не расставаться друг с другом никогда, – это как открытие целого нового мира.
«Мы с тобою вместе в поле, мы с тобою вместе в море,
Будем мы с тобою вместе всюду и всегда».
Увы, они еще не знают, что труппа разделилась и их разлучат, увозя в разные стороны.
Лиричность, романтичность молодых великолепно сочетается с яркой комедийностью их окружения: родителей Рейзл (Я. Хачатурова-Лившиц и Д. Некрасов), Бени Рафаловича (Г. Каганович), Гоцмаха (Ф. Витковский), Бренделе Козак (В. Смольникова), Муравчика (М. Гейхман). Спектакль щедро наделен комедийными красками, и у каждого артиста они свои. Мягкий юмор Семы, открывшего в Нью-Йорке ресторан «Голонешти» (А. Грунда), грустный – у скрипача Гриши Стельмаха (Е. Валевич), почти гротесковый – у примадонны Генриетты Швалб и ее братца Ицика (С. Свибильская и Г. Шевчук). Сцены с этими персонажами то и дело вызывают дружный смех зала.
А как передан быт бродячей труппы! Интриги, вечное безденежье актеров, их радости и печали... Во втором действии Рейзл и Лейбл уже возмужавшие люди. Лейбл – прославленный артист еврейской сцены Лео Рафалеско из Бухареста, Рейзл – известная оперная певица. Их любовь по-прежнему жива, они ищут друг друга, но когда встречаются, уже не могут соединиться. Любовь есть, а счастья нет. В этом действии тоже достаточно юмора, но звучит щемящая нота несостоявшегося счастья, и смех уже имеет привкус слез. Актеры достигают здесь большой драматической убедительности.
Очень удачны динамичные массовки спектакля. То это жители местечек, то бродячие актеры, то зрители, а то и рабочие сцены, в еврейских кепках и жилетах переставляющие декорации (сценограф Наталья Сомова). Спектакль до самого конца держит зрителя в плену. Интересно, что артисты театра «Шалом» – это драматические артисты, и лишь немногие имеют музыкальное образование. Однако вокальные и танцевальные сцены не дают ни малейшего повода это заподозрить, мюзикл проходит на «ура»!
Ефим Захаров
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru