Что такое писать вдвоем, Ильф и Петров нам объяснили. А каково вдвоем переводить?

Вдвоем переводить так же трудно, нервно и радостно, как вдвоем писать. Те же споры, те же ссоры, разве что судьба героев от нас, спасибо автору, уже не зависит. Но судьба каждого отдельного слова… о да! Еще как!

Мы долго приноравливались к совместной работе. Постепенно сложился такой рабочий процесс. Сначала весь текст переводится более или менее дословно, и на этом этапе разъясняются все темные места. Потом этот черновой перевод уточняется и становится вторым вариантом. Затем оригинал читается вслух, и второй вариант правится, фраза за фразой, в соответствии с мелодией оригинала, с его музыкой, с его звуковой игрой. Так возникает третий вариант, после чего оригинал откладывается в сторону и начинается вычитка русского текста на предмет поиска максимальной мелодичности. После этого начинается вылизывание: четвертый вариант «остывает», затем мы смотрим на него свежим глазом и правим снова. Этот этап, в соответствии с Борхесом, продолжается до тех пор, пока не настает день отправки рукописи в издательство.

И на каждом этапе, естественно, возникают споры, порой самые яростные, с руганью и обидами, но неизменно кончающиеся тем, что мы находим общее решение или уступаем один другому.

Последний этап работы — примечания. При переводе Шалева это особенно важно, потому что у него все книги густо насыщены библейскими и литературными аллюзиями, расшифровка которых порой носит характер детективного расследования. Этим в основном занимается Рафа, но текст примечаний мы согласовываем друг с другом и, конечно, с нашим постоянным редактором Валерием Генкиным. У него, кстати, к примечаниям порой больше замечаний, чем к переводу.

Как вы вышли на Шалева?

О, это незабываемо. Моя подруга как-то посоветовала мне прочесть некий «замечательный», по ее словам, израильский роман. Это был «Эсав». Я была потрясена, ничего подобного я до той поры не читала. Эти вставные новеллы, сложнейшая игра со временем, а главное — трагический психологизм и одновременно тонкая, чуть слышная ирония. Но больше всего я упивалась языком Шалева. Его текст вызывал у меня почти физическое наслаждение. Я почувствовала необходимость немедленно поделиться и потребовала от Рафы все бросить и прочесть эту книгу.

Я прочел и понял, что это мой автор. Меня захватила изысканно-сложная композиция, мощная трагическая тема любви-ненависти, лиризм и ирония, распахнутая фантастичность и библейская глубина, — в общем, все, вплоть до дыхания фразы. В этом смысле у меня есть давний камертон: мелодия текста должна подниматься в душе, как ножка бокала (я когда-то видел такой в Гусь-Хрустальном), и распускаться в «чашечку» точно в тот момент, когда душа уже требует вдохнуть. Эту мелодию я ощутил в тексте Шалева.

Я предложила перевести книгу на русский, чтобы ее могли прочесть другие. У меня не было тогда опыта перевода, но у Рафы он был, и достаточно большой: он когда-то первым в России начал переводить Лема, а здесь, в Израиле, перевел повести Хласко и несколько замечательных книг с английского: «Евреи, Б-г и история» Даймонта, которая выдержала чуть не десять изданий, в том числе пиратских, «Захор» Иерушалми и многое другое. Я была уверена, что его опыт нам поможет.

А издатель на тот момент у вас уже был?

Что вы, мы были в таком запале, что забыли даже поинтересоваться — а вдруг эта книга уже переведена? Просто бросились с головой в работу

Эта работа продолжалась около года и скажу без преувеличения — это был невероятно счастливый год. Я вообще называю труд переводчика «сладкой каторгой», а тут она была не просто сладкой, а почти восторженной.

Начинали мы перевод, совершенно не думая, что будем делать, когда закончим. Но, закончив и глядя на эти сотни компьютерных страниц, мы поняли, что очень хотим их издать. И лишь тогда мы впервые позвонили Шалеву. А он сказал: «Да-да, кажется, какие-то мои книги уже переведены на русский, но я, к сожалению, не помню, какие именно, спросите у моего агента». И дал ее телефон.

Мы многое пережили за те минуты, что дозванивались до агента и ждали ее ответа. Но, в общем, пережили. Потому что она сказала, что да, переведена одна книга, но это не «Эсав», и вообще она не вышла, лежит в израильском издательстве, где боятся, что у нее не будет читателей.

Мы послали наш перевод Дине Рубиной, которая работала тогда в Москве, она загорелась и помогла найти российского издателя. Потом «Эсав» вышел. Одной из первых откликнулась Линор Горалик, были еще приятные отзывы, совершенно восторженное письмо прислал из Кельна Владимир Порудоминский. Но еще до того, пока длилась эпопея с изданием «Эсава» (а это тоже была эпопея, потому что наш первый издатель в итоге сбежал в Америку), мы, приободренные, с разгону перевели еще одну книгу с иврита — лучший, по нашему мнению, роман другого израильского классика, А. Б. Иегошуа, «Путешествие на край тысячелетия».

Позже мы перевели еще две вещи Иегошуа, в перерывах между романами Шалева, но главным для нас был и остается, конечно, Шалев. Мы тюкали и тюкали, и переводили одну его книгу за другой, и видели, как с каждым разом растет благодарная аудитория, как появляются совершенно потрясающие отзывы: Борис Долгин и Илья Кукулин писали, что Шалев и только Шалев заслуживает Нобелевской премии, приехала в Израиль Улицкая и растекалась в комплиментах, еще и еще. В какой-то момент Шалев дал указание своим литагентам, чтобы права на русский перевод его книг предоставлялись только нам, и вот так это шло, пока в минувшем году мы не закончили последний из уже написанных романов Шалева. Сейчас мы переводим два сборника его лекций, «В основ­ном о любви» и «Секреты сочинительства». И с волнением ждем следующего романа, который, по словам автора, будет закончен к осени.

Какие специфические «трудности перевода» ждали вас при работе с текстами Шалева? Как быстро удалось найти ту лирико-ироническую интонацию, которая стала фирменным знаком русского Шалева?

Главная трудность — это, конечно, адекватное воссоздание образного строя, художественного вещества книги, ее ритмики, настроения, мелодии. Шалев пишет сложно: широкий полет пейзажного рисунка вдруг сменяется детальным описанием какого-нибудь крестьянского производственного процесса, лирическая взволнованность любовной линии перебивается увлеченным разговором о повадках пчел или голубей, на странице 10 брошен намек, который откликнется на странице 250. В общем, нужно быть готовым к любым неожиданностям. Шалев — писатель абсолютно непрямолинейный, и его текст — отнюдь не кратчайшая линия от завязки к финалу. Зачастую у него финал и завязка вообще меняются местами.

Вторая трудность перевода Шалева — его библейский лаконизм. Очень многое скрыто в зазоре между двумя соседними словами, многое не называется, не договаривается — умный поймет, думающий задумается, чувствующий вздрогнет.

И третий компонент — язык. По общему мнению ивритоязычных читателей, язык Шалева — один из самых богатых в израильской литературе. В русском переводе, к сожалению, многое разжижается, даже просто из-за различия в длине слов. Да и мелодия иврита с его короткими словами, с «пришитыми» к слову родовыми окончаниями, без падежей совершенно иная, чем у русского с его «соответствующий», «неподдающиеся», «скоросшивающийся», с его местоимениями и прочими особенностями.

Это огромная трудность. Иногда непреодолимая. Например, Агнона до сих пор никому не удается — и, боюсь, не удастся — адекватно перевести на русский, воссоздав хоть какое-нибудь подобие его почти музыкального, непрерывно — без точек и запятых — струящегося потока квазидревней ивритской речи. Шалев тоже очень музыкален, но его язык, к счастью, более современен, и это позволило поймать какую-то адекватную интонацию. Мы долго прислушивались и пришли к выводу, что в его пейзажных кусках нужен некий лирический распев, хорошо известный русскому языку, а кускам, так сказать, сюжетным адекватна суховатая ироничность. И поменьше причастий и деепричастий, речь должна быть свободной. Видимо, так и сложился отмеченный вами «фирменный знак».

Но эта лирико-ироническая интонация не должна обманывать — Шалев совсем не легкий писатель. Для нас он писатель прежде всего трагический. Его основная тема — это, перефразируя Кундеру, невыносимая тяжесть бытия. Ведь все его герои терпят поражение.

Хотя, забавно, сам он себя считает оптимистом. Впрочем, в доказательство этого сумел привести только одну свою героиню — Роми из романа «Эсав».

В России именно Шалев стал полномочным представителем израильской литературы. Насколько это справедливо — ведь существуют Амос Оз, А. Б. Иегошуа, Давид Гроссман?

Нам кажется, Шалева любят в России не потому, что он писатель номер один в Израиле. Его русские читатели зачастую вообще не знают израильской табели о рангах. Но они, вероятно, ощущают в книгах Шалева то же отношение к человеку, что и в великой русской литературе, разве что с привкусом той упомянутой суховатой иронии, которая еще горше подчеркивает трудность человеческой жизни. Ведь в глубине всех книг Шалева по сути запрятан «русский сюжет», чего совершенно нет у Оза или Иегошуа.

Поэтому особенно поразительными нам казались часто встречавшиеся поначалу суждения о Шалеве как «израильском Маркесе» или, того хуже, «израильском Павиче». Кто-то увидел, что у Шалева герой носит быка на плечах, а осел летает по ночам к британскому королю, и решил, что это «похоже на Маркеса или на Павича», хотя веселые небылицы Шалева — совершенно иной образной и смысловой природы, чем шаманская, языческая по духу мифология Маркеса или мрачная балканская фантастика Павича. Но вот один сказал, и пошло-поехало. Даже удивительно: как плохо нужно слышать текст, чтобы вот так сравнивать метры с килограммами?

Ранний Оз («Мой Михаэль», «Коснись воды, коснись ветра»), равно как и ранний Иегошуа (времен его первых замечательных рассказов «Три дня и мальчик», «Затянувшееся молчание поэта»), тоже отличались таким лиризмом. Они ведь пришли на смену «железобетонной», героической литературе поколения «Пальмаха» и первыми, в 1960-х годах, заговорили о простых горестях и простых радостях маленького человека. Они произвели своего рода революцию, но, как это часто бывает, постепенно окаменели в роли ее мэтров. Шалев, на мой взгляд, произвел вторую революцию, сплавив этот лиризм индивидуальных переживаний с коллективным эпосом сионистов-пионеров, героичность которого у него оказалась сдобренной изрядной долей иронии. Иначе и быть не могло — ведь он пишет о поражении этого коллективизма.

Иегошуа и особенно Оз — они и сегодня официально считаются главными израильскими писателями. Например, Оз является почти официальным израильским кандидатом на Нобелевскую премию. В последние годы, впрочем, на эту роль все чаще выдвигается Гроссман. Есть свое лобби и у Иегошуа.

Тем не менее опросы израильских читателей регулярно дают Шалеву первое место. Каждая его новая книга — праздник в литературной жизни страны. Студенты завязывают с ним на улице разговоры о языке его книг. Его лекции о литературе, о Библии безумно популярны. Но какое-то легкое официальное замалчивание все же имеет место. Например, Шалев не получил и половины тех премий, что Иегошуа и Гроссман, не говоря уже об Озе. Он до сих пор не стал лауреатом главной в израильской литературе премии Бялика.

Так что любая иерархия — вопрос счета, будет это гамбургский счет, московский или тель-авивский. По тель-авивскому модному счету все они старики. Даже безумно модный недавно Керет — и тот уже выпал из обоймы. Сейчас в Израиле в моде литература попроще во всем — в темах, в архитектонике, в языке. Из серьезных достижений «молодых» можно назвать разве что Амира Гутфройнда.

Рецензенты часто говорят, что Шалев все время пишет один и тот же роман, что он всегда равен самому себе: Шалев есть Шалев есть Шалев…

Это такое же поверхностное суждение, как и сравнение с Маркесом-Павичем. По необходимости «развинчивая» каждую книгу, мы видим, как различны «Русский роман» и «В доме своем в пустыне» или «Фонтанелла» и «Голубь и Мальчик». Просто действие многих книг Шалева (кстати, далеко не всех) происходит в Изреэльской долине и в одной и той же среде, — ну, значит, это «один и тот же роман». С таким же успехом можно сказать, что и Фолк­нер — один и тот же роман. И у Толстого все романы происходят в Мос­кве. А у Достоевского — в Петербурге. И среда та же.

К сожалению, Шалев в России, дождавшись читательской любви, не дождался и грана критического внимания. Его лишь бегло рецензируют, зачастую по обязанности, а потому не давая себе труда вчитаться и вдуматься. Рецензентам некогда, и они просто повторяют пошлости: Шалев есть Шалев есть Шалев. Увы, если нет пророка в своем отечестве, то в чужом он не будет им и подавно.

В России тоже правит бал модная обойма: Коэльо — это «философия», Уэльбек — это «о-о-о», беспомощный «Баудолино» — это «новый Эко», а Шалев есть Шалев есть Шалев. Впрочем, не он один. Вся Россия читает израильтянку Дину Рубину, но ее нет в российской литературной обойме. И вся Россия повторяет «гарики» израильтянина Губермана, но укажите хоть одно серьезное, заинтересованное исследование этого феномена. Перефразируя в последний раз, позволю себе сказать, что российские критики — авторы, в общем, очень хорошие, только литературные обоймы некоторых сильно испортили.