Продолжаю (Михаил Горелик. Друг милый, предадимся бегу // Лехаим. 2010. № 4; Он же. Не‑умеющий‑спросить// Лехаим. 2011. № 4; Он же. Смердяков за пасхальным столом// Лехаим. 2012. № 4; Он же. Апостол Павел за пасхальным столом // Лехаим. 2014. № 4) бесконечную сагу о четырех пасхальных сыновьях. Скоро десять лет будет. День сурка: та же компания, тот же стол, те же разговоры. Картинки в моих комментариях присутствовали и раньше, но были, как правило, необязательными: их легко было заменить, а то и вовсе изъять. На сей раз мне хотелось бы рассмотреть их как своего рода самостоятельный — визуальный — комментарий.

Самые древние дошедшие до нас иллюстрированные рукописи Пасхальной агады датируются ХII веком, очевидно, что они продолжают традицию, уходящую в далекое прошлое. Сценка с четырьмя сыновьями — один из кристаллизующих центров Пасхальной агады — художники не могли пройти мимо.

В агаде разговор с сыновьями — застольная сцена, иной раз она именно так и изображается (1) Цифра в скобках — ссылка на номер иллюстрации. , но это совершенно необязательно. Сыновья с отцом (1), а чаще без отца (2), возникают в абстрактном пространстве (3) или в пространстве, никак не связанном с Песахом (6), их образы изолированны и самодостаточны.

На (2) каждый из сыновей представлен на отдельной картинке, но на всех картинках объединяющий сюжет пейзаж: типологически один и тот же, но различающийся в деталях: фрагмент городской стены с башней, цветы, затейливое облако, птица, собачка.

Художники трактуют образы сыновей как социальные, психологические, возрастные типы. Одна из острых персонажных характеристик — одежда.

Во многих изданиях гадкий сын — воин (6) или охотник (2) — занятия, выводящие его за пределы общины. На (6) он одет в мусульманскую одежду, вид у него надменный, он изображен с собакой (нееврейское животное), злобно лающей на мудрого сына, тот изображен с совой (символ мудрости), простец — с овечкой, не умеющий спросить — с осликом: я вижу, как он погоняет его, колотя по бокам босыми пятками.

На (5) гадкий сын — клон Гитлера. Выразительный образ противоречит букве и духу Пасхальной агады: сей «гитлер» ни при каких обстоятельствах не мог бы оказаться за пасхальным столом. С другой стороны, как гротеск, как метафора на злобу дня — почему бы и нет? Хорош и не умеющий спросить — образ рабочего, сиониста, социалиста, остро противостоящего доморощенному «гитлеру».

На (7) гадкий сын с бутылкой, в руке сигарета, наверное травка, на лице печать всех мыслимых и немыслимых пороков, нарушитель всех Десяти заповедей, всех 613 мицвот, было бы больше, нарушил бы больше, очевидно, что нюхает кокаин, ест колеса и колется, нет сексуального греха, которого бы он не совершил, не почитает родителей, ни папу, ни маму, цинично варит козленка в молоке матери его, пришел испортить нам праздник, но мы ужо притупим ему зубы.

На (4) гадкий сын — сионист, на самом деле не гадкий, а очень милый, до алии был настоящий пижон, а теперь его удел — преображение Страны Израиля, труд и оборона; стена и башня — символы сионистского эпоса. Да почему же он гадкий? Обратите внимание: в отличие от его братьев, не представленных на этой выставке, он без кипы — его труд не во имя Торы.

Ну и, наконец, пасхальные сыновья изображаются в образе мальчиков (3), и какими бы они ни были, и в этом отношении мудрый ничем не отличается от гадкого, все они заслуживают нашей любви. Нет, не так: «заслуживают» — неверно, никаких заслуг, они нуждаются в нашей любви столь же сильно, как мы нуждаемся в их любви, и гадкий сын заявляет свой протест только для того, чтобы в конце концов обнять отца, — пасхальный стол снимает противоречия и объединяет всех.

Я благодарю Женю Черненькову за помощь в подборе визуального ряда, а поскольку он в этом сочинении главный, Женя фактически является моим соавтором.