Я ЖИЗНЬ ПРОВЕЛ В ПРЕДОЩУЩЕНЬЕ ЧУДА

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2000 ТАМУЗ 5760 — 7 (99)

Я ЖИЗНЬ ПРОВЕЛ В ПРЕДОЩУЩЕНЬЕ ЧУДА

Матвей Гейзер

Марк Шагал, один из величайших художников не только ХХ столетия, но и всей истории живописи, прожил жизнь длиною почти в целый век. Но уместно ли понятие возраста применительно к истинному художнику – он остается современником не только своего поколения, но и многих будущих. Шагал – художник феерической, высокой и трагической судьбы. Точно и выразительно об этом написал выдающийся французский поэт, друг художника Луи Арагон в своей поэме «Величие Марка Шагала...»:

...Тебя в день морозный я жду

На бульварах, где бронзовый

Улыбается Гоголь тебе.

Вновь театр откроется,

Распахнет свою дверь для тебя.

А на стенах его – твои фрески опять.

Ах, какой вернисаж, друзья мои,

Какой вернисаж!..

Люди сказали б тогда,

Насколько ты верен был себе самому

И своей стране, и как ты любил ее.

Будут жалеть о полотнах

Пропавших твоих

За морями со звездами.

Как любил ты ее, свою землю,

Всей душой, всей силой души!

(Перевод М. Цетлина)

Семья Марка Шагала. 1906 год.

Легко догадаться, что речь идет о тех годах, когда Шагал вместе с Грановским и Михоэлсом создавали первый спектакль, незабываемый и обессмертивший Московский еврейский театр, – о «Вечере Шолом-Алейхема». И еще в этих строках угадывается вовсе не счастливая судьба картин Шагала в России.

Мастер, чьи работы выставлялись в лучших картинных галереях мира, был отвергнут идеологами страны, в которой родился и которую любил до последнего вздоха:

Отечество мое в моей душе.

Вы поняли?

Вхожу в нее без визы...

Судьба творений Шагала, да и его имени, складывалась в СССР парадоксально. В первом издании БСЭ о Шагале сказано: «...Современный русский живописец и график; происходит из мелкобуржуазной еврейской среды г. Витебска». У самого Шагала его «буржуазное происхождение» вызывает недоумение: «Ведь я же выходец из бедного народа. Я помню слишком мозоли моего отца и безнадежность его жизни и труда» (из письма к А.Н. Бенуа, 1940 год). В своей автобиографии «Моя жизнь» он уточняет: отец его был рассыльным у торговца селедкой. «Конечно, в рассыльных отец не остался. Но за 32 года не пошел дальше рабочего».

С конца 30-х годов и до периода, названного оттепелью, имя Шагала в «стране победившего социализма» почти не упоминалось, полотна его упрятаны в запасники. В энциклопедических изданиях 70-80-х годов он значится уже не русским, а французским живописцем. Но не оставляет сомнений, что становление Шагала как художника, состоялось в России. Его учителями были выдающиеся русские живописцы Рерих, Чистяков, Бакст, Добужинский. И живопись его немыслима без России, без Витебска, где прошло его детство, где остались могилы его родных и близких. «Здесь моя душа. Здесь и ищите меня, вот я, мои картины, мои истоки».

Дом, в котором вырос Марк Шагал.

Чей ты родом...

Многое в биографии Шагала может показаться сюрреалистичным и почти невероятным. Он родился в местечке Лиозно, под Витебском, в тот вечер, когда весь город был охвачен пожаром. «Но главное, родился я мертвым... В общем, я мертворожденный. Пусть только психологи не делают из этого каких-нибудь нелепых выводов», – рассказывает художник в своей автобиографии. Шагал любил свое детство, он жил им до глубокой старости (впрочем, возможен ли без этого чувства истинный художник?). Он был шаловливым ребенком, не хотел посещать хедер, любил игры на улице. И еще он очень любил субботу за неповторимое торжество этого дня, за то, что день этот вселял веру в будущее. Родители Марка хотели, чтобы сын приобрел ремесло, ну а уж если повезет – стал бы бухгалтером или, на худой конец, приказчиком. Мальчик же мечтал о более романтичном – он видел себя во взрослой жизни скрипачом, либо танцором. Но однажды, гуляя по Витебску, увидел надпись «Школа художника Пэна» и заявил маме, что хочет быть художником: «Спаси меня, мамочка. Пойдем со мной. Ну, пойдем! В городе есть такое заведение, если я туда поступлю, пройду курс, то стану настоящим художником и буду так счастлив». Слова эти были сказаны, когда мама пекла хлеб. Услышав их, она уронила длинную лопату, на которой сажала хлеб в печку, и воскликнула: «Что? Художником? Да ты спятил. Пусти, не мешай мне ставить хлеб».

Портрет отца. 1907 год.

Однако любящее материнское сердце пошло на поводу у сына. На следующий день она отвела Марка в эту самую «Школу живописи Пэна». Оглядевшись по сторонам, при виде многочисленных статуй и картин мать сказала сыну: «Сам видишь, тебе так никогда не суметь. Пошли домой». По настоянию Марка они дождались Иегуду Моисеевича Пэна. Витебский мэтр отнесся к очередному ученику довольно прохладно. Просмотрев его работы, он с откровенным безразличием все же отметил: «Некоторая предрасположенность проглядывает».

Новый ученик был так не похож на остальных своим пристрастием к фиолетовым тонам и ярким цветам вообще, что не воспринимался своим учителем всерьез. Вскоре Иегуда Моисеевич перевел нового ученика на бесплатное обучение, дабы не быть ответственным за его успехи. Взрослый Шагал, вспоминая своего первого учителя живописи, напишет: «Пэн мне мил. В моей памяти он живет рядом с отцом».

Потом была учеба у фотографа в Витебске. Этот учитель прочил своему ученику светлое будущее местечкового фотографа, замечая при этом, что живопись никуда от Шагала не денется, да и нужна ли она кому-то в Витебске? А сам ученик признается позже, что ненавидел работу ретушера – глупейшее, по его мнению, занятие.

«Визит к дедушке и бабушке». 1915 год.

Из Витебска в Петербург

В 1907 году художник отправляется в Петербург. Что могло ждать его там? Для права жить в столице еврей должен был иметь вид на жительство, которое никак не светило юноше из Витебска. Но юношу манила другая жизнь...

Поначалу Шагал пытался поступить в Училище технического рисования. Не получилось. Поступил на третий курс в школу Общества поощрения художников. Работал до изнеможения и вскоре стал получать стипендию. Ему оказывал поддержку скульптор И. Гинцбург,

друживший с Л. Толстым, В. Стасовым, И. Репиным, Ф. Шаляпиным. Во многом помогал юному Шагалу адвокат Гольдберг. Тем не менее жизнь художника в Петербурге была далеко не легкой. Как-то его, вернувшегося после каникул в Петербург, за отсутствие пропуска арестовал урядник. «Для начала подержите его в кутузке, – дал он указание своим подчиненным, – а там переведем в тюрьму». Со свойственным ему юмором Шагал будет вспоминать: «Нигде мне не было так вольготно, как в камере... Мне нравился цветистый жаргон воров и проституток. И они не задирали, не обижали меня! Напротив, относились с уважением». И хотя на новом месте он не мог ни читать, ни рисовать, зато впервые в Петербурге всласть выспался на отдельной кровати.

«Отец, мать и я». 1911 год.

Выйдя на свободу, Шагал стал помышлять о том, как бы ему получить ремесло, дающее право на жительство в столице. Он поступил учеником в мастерскую, где изготавливали вывески. Вскоре на петербургских рынках появились его «работы». Но Шагал понял, что не его это дело, и снова пошел в ученики в школу художницы Е. Званцевой, где преподавали в ту пору М. Добужинский и Л. Бакст. Посмотрев рисунки Шагала, Лев Самуилович Бакст произнес: «Испорчен, но не окончательно». И принял участие в новом своем ученике. Шагал помогает Баксту в работе над декорациями к балету «Нарцисс». Шагал признается ему, что хочет ехать учиться в Париж. «Он не советовал мне ехать в Париж, – будет вспоминать Шагал, – пугал, что я умру там с голоду, и предупреждал, чтобы ни в коем случае не рассчитывал на него». Учеником Бакста Шагал не стал, а может быть, он никогда не был ничьим учеником – всегда следовал собственному восприятию жизни и своей интуиции.

Итак, Петербург не пришелся по душе юному художнику – он решил уехать в Париж, заведомо зная, что возможности для этого у него практически нет, родители не одобрят этот его шаг, да и, по его собственному признанию, Париж в ту пору не очень привлекал Шагала. Для него не было тайной, что не сотни, а тысячи таких же искателей славы со всего мира уже поселились в этой Мекке мировой живописи. Но он знал и другое: таких лишений и оскорблений, как те, что он познал в Петербурге только за то, что родился евреем, в Париже он не встретит.

Автопортрет. 1909 год.

МОЙ ВТОРОЙ ВИТЕБСК

Оказавшись на перроне парижского вокзала, Шагал больше всего мечтал о каком-то чуде, которое могло бы вернуть его в Витебск. Но стоило ему несколько дней походить по залам Лувра – и печальных мыслей как не бывало. Вот что приходило ему на ум тогда: «Россия представилась мне теперь корзиной, болтающейся под воздушным шаром... Как будто русское искусство обречено тащиться на буксире у Запада...»

В Париже для Шагала началась совсем иная жизнь. Он всему, и прежде всего живописи, учится заново, делает для себя ряд интересных открытий, а главное, чувствует себя прекрасно. Он поселился в одной из мастерских, в «улье» на Монпарнасе, где нашли себе убежище многие художники-иностранцы, искатели счастья в Париже. Знакомится с поэтами Г. Аполлинером, писателем М. Жакобом, его замечают и одаривают своей дружбой художники П. Пикассо, Ф. Леже, А. Модильяни, Ж. Брак. Вспоминая это время, Шагал напишет: «Париж! Само название звучало для меня как музыка. Легче всего мне дышалось в Лувре. Меня окружали там давно ушедшие друзья. Их молитвы сливались с моими. Их картины освещали мою младенческую физиономию».

Здесь он встретил и многих знакомых по Петербургу, среди них и Л. Бакста. Увидев новые работы Шагала, Бакст сказал: «Теперь ваши краски поют». Вспомнил ли тогда Лев Самуилович, как отговаривал он Шагала от поездки в Париж?

М. Шагал. 1908 год.

Решение Шагала уехать в Париж было несомненно правильным выбором. Свидетельством тому признания самого художника о том, что, вырвавшись из гетто, только в Париже, во Франции, в Европе он стал человеком. «Я очень люблю Россию... Но разве я обязан сидеть в России? Там с малых лет я постоянно чувствовал – мне постоянно напоминали! – что я еврей».

Однако нельзя утверждать, что в Париже у него не было проблем. Чтобы заработать на жизнь, он занимался разными работами, далекими от живописи. Но он посещал училище на Монпарнасе, писал картины для очередных Салонов. На выставках он почувствовал, осознал свое отличие от традиционной французской живописи того времени. «Мне было всего двадцать лет, а я уже научился остерегаться людей...» Но Париж подарил ему и настоящих друзей: «Приходил поэт Рубинер, приходил Сандрар, его блестящие глаза дарили мне утешение». В ту пору в Париже он подружился с Аполлинером, встречался со знаменитыми художниками, творившими в Париже в начале ХХ века. И неожиданно для себя пришел к выводу, что ему чужды импрессионизм, кубизм и другие модные течения. «По-моему, искусство – это прежде всего состояние души... Душа свободна, у нее свой разум, своя логика». Шагал проводил много времени в Люксембургском саду, на Монпарнасе. И однажды, глядя на Париж сверху, воскликнул: «Подо мной Париж! Мой второй Витебск!..»

«Синагога». 1917 год.

Но вот началась первая мировая война. Для Шагала вновь возник вопрос: что делать дальше? Сердце его оставалось в Витебске: «Витебск – это место особое. Бедный, захолустный городишко... Это только мой город, куда я опять возвращался. И с каким волнением!»

ЗНАК СУДЬБЫ: ВСТРЕЧА С ЛЮБАВИЧСКИМ РЕБЕ

Случилось так, что вернувшись в 1914 году в Витебск, Шагал со своей женой Беллой оказался в местечке Любавич, где жил в ту пору великий Ребе Шолом-Бер Шнеерсон. К нему за советом, что делать дальше, и обратился Шагал. Вот фрагмент их беседы:

– Так ты хочешь ехать в Петроград? – спрашивает Ребе. – Думаешь, там тебе будет лучше? Что ж, я благословляю тебя, поезжай.

– Но, Ребе, мне больше хочется остаться в Витебске, – говорит Шагал. – Там живут мои родители, родители моей жены. Там...

– Ну что ж, если тебе больше нравится в Витебске, благословляю тебя, оставайся.

«Г-споди! Велика мудрость Ребе Шнеерсона!» – восклицает в своих воспоминаниях Шагал.

«Дом в деревне Лиозно». 1914 год.

Шагалу действительно хотелось остаться в Витебске: «Я бы сидел в синагоге и смотрел в окно. Просто сидел бы и смотрел. Или на скамейке у реки, или ходил бы в гости. И писал, писал бы картины, которые, может быть, поразят мир». Но жена его настояла на переезде в Петроград. В столице он работал в военной конторе, где многому научился «и даже мог состряпать докладную». Был счастлив, если удавалось вечером хоть немного рисовать. Изредка даже удавалось продавать картину. Время было трудное, голодное, страшное. Повсюду лозунги, сменяющие друг друга: одни во здравие Думы, другие – за Учредительное собрание, третьи за Временное правительство. Здесь уж совсем не до живописи. И Шагал, опять-таки по совету жены, возвращается в Витебск. В 1918 году по указанию Луначарского Шагала назначают комиссаром по делам искусств Витебска. Он создает свою художественную школу. Если упомянуть восторженность, с которой художник воспринял октябрьскую революцию, то логика этого назначения станет ясной. «Все в столице, а я – в Витебске... Но вместо того, чтобы спокойно писать, я открываю Школу Искусств и становлюсь ее директором, или, если угодно, председателем».

Жена отнеслась к этой деятельности как к очередному безумию Шагала. «К сожалению, жена всегда права! Когда я научусь ее слушаться? Не послушался и на сей раз». Получив полномочия от Луначарского, новоиспеченный комиссар по делам искусств в канун первой годовщины революции собрал всех маляров и мастеров города, повелел им закрыть свои мастерские и все работы производить по заданию руководимой им школы. В первую годовщину Октября все улицы Витебска были увешаны полотнами, на которых зеленые коровы и лошади летели по небу, мелькали странные люди, ничего общего с революцией не имеющие. Мимо этих полотен проходили рабочие и вдохновенно пели «Интернационал».

«Витебск». 1914 год.

Художественное училище, детище Шагала в Витебске, «Свободная мастерская живописи», привлекло к себе многих выдающихся художников того времени –

И. Пэна, М. Добужинского, И. Пуни, К. Малевича, Эля Лисицкого.

Но вскоре витебский комиссар оказывается в подмосковной Малаховке, где работает воспитателем в приюте для беспризорных, здесь-то и нашел его А. Эфрос, который предложил художнику работу в Еврейском камерном театре, еще только тогда находившемся на пути к ГОСЕТу. Его оформление спектакля «Вечер Шолом-Алейхема» сразу же стало заметным явлением в декораторском театральном искусстве того времени. С этого начинается дружба Шагала с Михоэлсом. Работа над спектаклем, показавшая, что они были истинными единомышленниками, оставила глубокий след в их душах, сделала их навсегда близкими людьми. Они были почти ровесниками – художник родился в 1887 году, актер – в 1890-м.

И все же советская действительность чем-то напугала, оттолкнула Шагала. Он уехал из России в 1922 году – сначала в Каунас, оттуда в Берлин, а в 1923 году во Францию. Незадолго до этого он в отчаянии восклицал: «Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс, и скажу, разрывая на себе одежды – родные мои! Вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное мое желание – работать, писать картины. Ни царской, ни советской России я не нужен».

На последней странице его блистательной исповеди «Моя жизнь» написано: «Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток? И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры? Последние пять лет жгут мою душу» (Москва, 1922 год).

Марк Шагал и Александр Ром в Париже. 1911 год.

Уже спустя годы, в Париже, он напишет: «Здесь, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других, я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство. Почему моим соотечественникам остался чужд мой язык. Почему мне не верили. Почему отторгали меня художественные круги. Почему в России я всегда был пятым колесом в телеге... Почему, все, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным все, что делают они. Так почему же?

Не могу больше об этом говорить. Я слишком люблю Россию...»

Россией на протяжении всей жизни для него оставалось местечко Лиозно под Витебском, где он родился, и сам Витебск, где прошли его детство и юность, где вместе со своими братьями и сестрами (в семье было девять детей) он познал еврейские обычаи, хасидские истории и легенды. Без них не было бы таких полотен Шагала, как «Над городом», «Прогулка», «Скрипач на крыше».

М. Шагалв Париже. 1911 год. Ш

ЖИВОПИСЬ И ПОЭЗИЯ

Через год в парижской галерее Барбазанж состоялась персональная выставка работ Шагала. Его связи с Россией остаются живыми, он создает офорты к «Мертвым душам» Гоголя и в 1927 году передает их в дар Третьяковской галерее. К нему пришло мировое признание. Выставки его работ проходят в лучших галереях мира. В письме к своему брату Э. Фальку (октябрь 1932 года) художник Роберт Фальк пишет: «Ты спрашиваешь о Шагале и Альтмане. Первый устроен замечательно... Он имел годовые контракты... Владеет большой виллой и является собственником богатой квартиры». Но в этом же письме есть настораживающие слова о Шагале: «Пишет он сейчас несравненно хуже, чем прежде». Мне же всегда казалось, что лучшие свои полотна, возвысившие Шагала до гениального художника ХХ века, он создал в Витебске с 1914 по 1918 год. Успех в Париже Фальк объясняет тем, что именно ему, Шагалу, выпало первому ввести экзотику еврейских местечек России в художественные круги Парижа и тем самым завоевать художественный рынок этого города. Присматриваясь к его ранним картинам, удивляешься, как уловил юный художник, что живопись не соотносится с реальностью в общепринятом смысле слова. И вовсе не удивительно, что в течение всей жизни Шагал писал стихи, которые являются продолжением его полотен, а может быть, наоборот:

Во мне растут зеленые сады,

Нахохленные, скорбные заборы,

И переулки тянутся кривые...

Задолго до Шагала другой художник, гений средневековья Леонардо да Винчи заметил: «Живопись – это поэзия, которую мы видим. А поэзия – это живопись, которую слышим». Стихи Шагала неотделимы от его живописи и – наоборот.

«Большое колесо». Париж, 1911 год.

ВЕЧНО ЖИВЫЕ ЛАНДЫШИ ШАГАЛА

А теперь о моей встрече с великим художником. Этому, быть может, самому знаменательному в моей жизни событию, я обязан А.П. Потоцкой, вдове Михоэлса.

Ранним утром 9 июня 1973 года, это был день моего рождения, Анастасия Павловна позвонила мне, поздравила и сказала, что какие бы подарки ни сулил мне сегодняшний день, все блекнут перед тем, что преподнесет мне она: «В 16 часов я еду в гостиницу “Россия” к Марку Захаровичу, моим кавалером на сегодня будете вы. Я предупредила его об этом. Заезжайте за мной не позднее 15 часов».

Я знал, что в Москве, в Третьяковской галерее, открылась выставка литографий Шагала, хотел побывать на этой выставке, но мысль о том, что могу встретиться с великим мастером, даже не приходила мне в голову.

Ровно в 16 часов мы с Анастасией Павловной были уже в номере гостиницы, где остановился Шагал. Никогда не забуду его изумительной красоты лицо, которую не могла затмить глубокая старость (ему тогда уже было за 85). Седая голова, лоб, изборожденный частыми морщинами, расположенными глубокими кривыми линиями, повторяющими очень выразительный рисунок темных густых бровей. Пожалуй, больше всего поражали глаза, очень грустные и внимательные, в какой-то момент показавшиеся мне даже отрешенными. Но это, наверное, от усталости, а не от возраста – слишком много людей хотели повидать Шагала и со многими хотел повидаться он.

М. Шагал с учителями художественной школы Витебска. 1919 год.

Войдя в комнату с Анастасией Павловной, я не сумел скрыть ни своей растерянности, ни своего восторга. Марк Захарович заговорил с гостьей по-французски, не предполагая, видимо, что спутник графини Потоцкой может не знать этого языка. Но она тут же предложила перейти на русский «Во-первых, мой кавалер не учился французскому языку в гимназии моей мамы, во-вторых, – она обвела глазами стены, – те, кто захочет узнать, о чем мы здесь говорим, поймут нас на любом языке». Марк Захарович улыбнулся своей замечательной детской улыбкой. Мне показалось, что с Анастасией Павловной он видится в тот день впервые. Вероятно, желая уточнить ее возраст, он с юмором сказал: «Когда я расстался с Соломоном Михайловичем, вас, Анастасия Павловна, по-видимому, еще не было на свете». И вновь добрая, непосредственная, детская улыбка появилась на лице Шагала, когда он узнал, что Анастасии Павловне уже тогда было больше десяти лет и она была наслышана о гениальном художнике из Витебска, работающем в Еврейском театре. Разумеется, все это была игра взрослых людей, которых мгновенно сблизила общая любовь к Соломону Михоэлсу. Шагал рассказывал о своих встречах с Михоэлсом в 1928 или 1929 году в Париже. Незаметно перешел снова на французский, обращаясь за «свидетельскими показаниями» к своим спутницам, сопровождающим его в поездке. Потом достал фотографии, на которых он был запечатлен с Михоэлсом в 1943 году во время их встречи в США, вспоминал детали бесед, обещал когда-нибудь написать о них.

М. Шагал пишет эскиз для Еврейского театра. 1919 год.

Анастасия Павловна подарила Шагалу сборник «Михоэлс (Статьи, речи, воспоминания)» в замечательном оформлении художника Тышлера. Поблагодарив за подаренные фотографии, она пообещала, если ей удастся переиздать книгу о Михоэлсе, непременно их опубликовать.

В свою очередь, Анастасия Павловна подарила Шагалу много хранившихся у нее фотографий. Рассматривая одну из них, Марк Захарович вдруг разрыдался, да так громко, что все в комнате растерялись. Он рыдал, причитал, всхлипывал, как ребенок, потерявший что-то самое дорогое и невозвратное: «Белочка, Белочка!» Какие-то секунды или минуты прошли буквально в гробовом молчании, которое нарушила Анастасия Павловна. Улыбнувшись, она прочла знаменитые ахматовские стихи: «Здесь не Темник, не Шуя»:

Город парков и зал.

Но тебя опишу я,

Как свой Витебск – Шагал.

Автопортрет. 1914 год.

Эти строки Ахматовой, которую Шагал любил бесконечно, как-то его успокоили. Он сказал, что в Витебск больше никогда не поедет – город этот навсегда остался в его сердце и на его полотнах.

Анастасия Павловна попрощалась с Шагалом, вскоре мы уже были на пути домой. Я спросил Анастасию Павловну, почему так плакал Шагал. Она показала мне фотографию – такую же получил в подарок от нее Шагал, на которой рядом с Михоэлсом, положив руку на его плечо, была незнакомая мне женщина. «Это Белла Шагал. Помните, мы с вами у коллекционера Костаки видели картину “Ландыши”? Ее Шагал написал в 1916 году, когда Белла родила ему дочь. Марк посетил жену в роддоме. На столе рядом с кроватью стоял букет ландышей. Белла ласково поглядывала то на дочь, ее назвали Идой, то на мужа, то на цветы. Глаза ее были наполнены слезами радости и счастья. «Как жаль, что красота эта такая хрупкая и мгновенная», – сказала Белла, имея в виду красоту цветов. «Дай Б-г, чтобы наша Идочка прожила столько, сколько просуществует эта красота», – ответил Марк и на следующий день принес Белле картину “Ландыши”. После отъезда Шагала из России картина эта побывала у разных коллекционеров... В настоящее время она находится в Третьяковской галерее».

М. Шагал со своими учениками в колонии для сирот в Малаховке. 1920 год.

Давно уже нет Беллы, она умерла в Нью-Йорке в 1944 году. В 1995 году умерла Ида Шагал. А картина «Ландыши» продолжает жить. «Теперь вы поняли, почему так рыдал Марк Захарович? – спросила меня Анастасия Павловна. – Напишите когда-нибудь об этом. Даже если это легенда или семейное предание, все равно – напишите!»

Я читал, что после смерти Беллы Шагал долго не мог рисовать. Он перечитывал записки Беллы, ее стихи, и только после того, как ему сообщили, что картина «Ландыши» «жива» и находится в России, он вернулся к активной деятельности. Издал книгу, посвященную памяти Беллы, снова стал рисовать.

Книга Шагала «Моя жизнь» вышла в России совсем недавно. Отрывки из нее печатались в конце 80-х в журнале «Театр». Из этой замечательной, воистину исповедальной книги мы узнали, что еще в юности Шагал «...Имел успех у женщин. Но не умел им воспользоваться». Каждая новая любовь казалась ему единственной и последней. Ему шел 22-й год, когда он, увлекшись дочерью витебского врача Теей, решил, что «якорь брошен». Но, как нередко это случается, «в один прекрасный день» к Тее пришла ее подруга. «Эта некстати явившаяся подруга, ее мелодичный, как будто из другого мира голос отчего-то волнует меня. Кто она? Право, мне страшно... С ней, не с Теей, а с ней должен я быть – вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит – о, ее глаза! Я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все... Я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена».

Марк и Белла Шагал с дочерью Идой в их парижской квартире. 1924 год.

Марк Шагал и Белла Розенфельд поженились через семь лет после их первой встречи в 1909 году.

Недавно, перечитывая свои записи бесед с Анастасией Павловной Потоцкой, материалы о Шагале и Михоэлсе, я встретил стихи поэта М. Цетлина:

...Я верю –

Вновь оживут Михоэлс и Шагал

В холодном воздухе страны моей,

Не нужно

Жестокой, но любимой до конца

«Бабушка». Иллюстрация к автобиографии М. Шагала «Моя жизнь». Москва, 1922 год.

Михоэлс, как известно, погиб, убит в Минске в январе 1948 года. Марк Шагал прислал тогда в Москву телеграмму: «Еврейскому театру выражаю свои чувства скорби и боли по поводу постигшего Н А С несчастья – смерти нашего дорогого друга Михоэлса. Он был самой блестящей фигурой в нашем еврейском искусстве. Преданный Вам Марк Шагал»

В советской прессе, уделившей много внимания смерти и похоронам Михоэлса, для этой телеграммы, стоящей всех некрологов, вместе взятых, увы, не нашлось места.

Ч Первая страница рукописи автобиографии М. Шагала «Моя жизнь». Москва.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА.

Есть в великой книге «Экклезиаст» мысль о том, что все, что суждено, приходит ровно в срок.

После отъезда из России в Витебске Шагал так и не побывал. В его сердце, в его разуме возникла новая любовь – Иерусалим. Он много раз бывал в Израиле, в конце 60-х годов создал там множество мозаичных и гобеленовых работ во многих залах Иерусалима, являющихся символами Государства Израиль. В израильском кнессете есть зал, оформленный Шагалом.

Эскиз костюма для Еврейского театра. 1919 год.

Как уже сообщалось выше, Шагал посетил Москву в связи с организованной в июне 1973 года в Третьяковской галерее выставкой его литографий. Большую часть времени художник провел в залах Третьяковки и долго не мог отойти от работ Андрея Рублева. Говорят, что в зале Рублева он произнес фразу: «Я бы остался здесь жить навсегда». Многие полагали, что во время этой поездки он обязательно побывает в Витебске. Во время нашей с Анастасией Павловной Потоцкой встречи с художником в гостинице «Россия» вдова Михоэлса обратилась к нему с просьбой: «Марк Захарович, если вы поедете в Витебск, возьмите меня с собой». – «Моего Витебска уже нет на земле, – ответил Шагал. – Его полностью уничтожил Гитлер. По приказу Геббельса мои картины сжигали в Мангейме, уничтожали их в других городах Германии. Но, к счастью, сожгли не все. Мой Витебск остался на моих полотнах, в моем сердце».

Иллюстрация к «Мертвым душам». 1927 год.

К столетию художника в 1987 году произошло настоящее воскресение Шагала в России – большая выставка его работ была представлена в залах Музея изящных искусств им. А.С. Пушкина.

Свершилось чудо, которое Шагал предощущал всю жизнь.