[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ МАЙ 2000 ИЯР 5760 — 5 (97)

Он заикался, но его внимательно слушали

Борис Ефимов

Каждого, кто хотя бы самое короткое время общался с заикающимся Александром Кривицким, слушал его две-три острые, безупречным литературным языком сказанные реплики, неожиданное оригинальное суждение, веселый и смелый парадокс, – все это сразу привлекало к этому человеку интерес. В полемике, будь то серьезной или шутливой, он был непобедим. Сколько раз мне пришлось быть свидетелем того, как он «укладывал на обе лопатки» весьма достойных соперников, зубастых оппонентов. Огромная разносторонняя эрудиция, энциклопедические знания в литературе и истории, особенно военной, какая-то удивительная «оперативность» доводов и аргументов сочетались в нем с истинно «дьявольской» находчивостью, с неотразимостью точного и хлесткого сарказма.

– Какой острый язык, – говаривали, бывало, побитые оппоненты. – С ним только свяжись... Умен. Чертовски умен.

Умный, но злой. Злой, но умный. Таково было расхожее мнение о Кривицком. Расхожее, но, на мой взгляд, поверхностное: Саша Кривицкий вовсе не был злым человеком. Ему были свойственны настоящая доброта, искреннее участие и готовность помочь в беде. При этом мог он быть и беспощадно резким, когда сталкивался с лицемерием, черствостью, приспособленчеством, пошлостью. Тогда его обычно добродушно-иронический взгляд из-под стекол очков становился колючим и действительно злым.

Эта была, конечно, незаурядная личность. Своеобразная. Яркая. С четкими, твердыми принципами, взглядами и вкусами, свободная от каких-либо догматических шор. Юмор, ирония Кривицкого, меткие решительные высказывания и характеристики, весь его стиль отражали живой, независимый ум, на редкость самостоятельное, не отягощенное «общепринятыми» трафаретами мышление.

Врожденный дефект речи, заикание, заставлял Кривицкого избегать публичных выступлений, в тесном же кругу, в деловой или товарищеской беседе, он нисколько не мешал убедительности и доходчивости его слов, даже придавал им некоторое забавное обаяние.

«Помню, что я заика, и пафос – не моя стихия», – говорит военный корреспондент Гурский в повести Константина Симонова. Между прочим, Гурский – мастерски вылепленный писателем образ, в котором все, кто был знаком с Кривицким, без труда узнавали самые характерные его черты – и манеру говорить, и веселую иронию, и «злой язык», и личную отвагу. Кривицкого единодушно признавали прототипом Гурского. Кстати, мне довелось видеть забавную надпись, сделанную Симоновым на подаренной Кривицкому книге с упомянутой повестью: «Прототипу от просто типа. Саше Кривицкому от Кости Симонова».

Мне хочется привести маленький отрывок из повести Симонова, о которой идет речь. Дело происходит в тылу врага, в штабе партизанского отряда. Гурский говорит партизанскому командиру:

«– Я знаю, какие ты давал приказания, когда мы с Люсиным ходили там, у тебя, на оп-перацию, – б-беречь и прикрывать с-собой...

– Да. Ну и что же?

– Это неп-правильно. Человек не вправе соглашаться на то, чтобы его п-прикрывали грудью. Самое б-большее, что он сможет написать, – это автобиографию п-под заголовком “Как меня с-спасали”».

И мне думается, что в этих словах Гурского отражена нравственная позиция корреспондентского поведения на фронте самого Кривицкого и в равной мере Симонова.

Кстати сказать, эти два замечательных человека тесно связаны между собой в моих воспоминаниях. Надо знать, как много значили они друг для друга, с полуслова понимали один другого в абсолютной уверенности, что Симонов никогда не подведет Кривицкого, а Кривицкий Симонова. Я знаю, как считался Симонов с мнением Кривицкого во всех своих литературных, редакционных, театральных и других делах.

Приведу маленький, но запомнившийся мне эпизод. Как-то мне позвонил Кривицкий:

– Б-Боря! У меня к вам серьезное предложение. Б-берите под ручку Раису, и мы вместе с женами двинемся в МХАТ на премьеру симоновской пьесы «Чужая тень». Мы за вами заедем.

В последнем антракте мы в фойе подошли к Симонову.

– Ну, Константин Михайлович, – заговорил я, – большое, большое спасибо. Смотрится с большим интересом.

Я хотел прибавить еще какие-то приятные слова, но вдруг заметил, что Симонов меня совершенно не слушает, взор его был устремлен на Кривицкого. Я тоже стал смотреть на него. Кривицкий молчал. Симонов ждал. Наконец Кривицкий сказал:

– Пьеса явно наспех написана.

После некоторой паузы Симонов сумрачно ответил:

– Саша, ты знаешь, при каких обстоятельствах я взялся писать эту пьесу и по чьему заданию.

– Знаю, Костя, знаю, – сказал Кривицкий. – И надо признать по справедливости, что ты, в общем, с этим почетным заданием справился.

Он немного помолчал, а потом мы услышали немногословный, но предельно точный анализ пьесы и спектакля. Я видел, как внимательно слушал его Симонов, и было ясно, что для него это мнение было безусловно авторитетным, одновременно дружеским и объективным.

И еще несколько слов о «Гурском». В новой повести Симонова я не без некоторого удивления прочел, что военный корреспондент Гурский, собирая злободневный материал для своей газеты, погиб на переднем крае... При очередной встрече с Кривицким я не удержался и спросил:

– Что это, Саша, Симонов вдруг вздумал отправить вас на тот свет?

Спросил и тут же пожалел об этом, ожидая иронического колкого ответа, который не замедлил последовать:

– Б-Боря, – заговорил Кривицкий со сдержанным раздражением (видно, я не первый приставал к нему с этим вопросом). – Все дело в том, что Симонов писал не биографию товарища Кривицкого, а самостоятельное художественное произведение, в котором автор имеет право распоряжаться судьбами героев по своему усмотрению, не спросясь своих знакомых. М-может быть, вы заметили, что так поступали Пушкин, Гоголь, Чехов, Бальзак и некоторые другие литераторы.

– Да, да, Саша, – заторопился я. – Пусть будет товарищу Гурскому царство небесное. Главное, что его прототип жив-здоров.

И мы оба засмеялись.

... Познакомился я с Кривицким незадолго до начала Великой Отечественной в редакции центральной военной газеты «Красная звезда», куда меня пригласил на работу ее редактор знаменитый Давид Ортенберг. На мне в ту пору еще лежала отметина брата «врага народа», но мои рисунки уже печатала газета «Труд», на что, как я понимал, было дано высочайшее соизволение. Много позже для меня стало очевидно, что я был возвращен к своей деятельности в печати одновременно с вынесением смертного приговора моему брату. Взаимосвязь и странное совпадение этих двух фактов недоступны пониманию нормального человека, но целиком в характере т о г о, кто тогда решал судьбы людей.

Мне пришлась по душе дружная, товарищеская атмосфера, царившая в редакции «Красной звезды», которая после отъезда моей семьи в далекий тыл стала моим домом (это называлось «перейти на казарменное положение»). А ближе всего я подружился с секретарем редакции Германом Копылевым, писателем Василием Гроссманом и... Сашей Кривицким.

Кривицкий занимал в газете должность заведующего литературным отделом, но функции его были гораздо шире – фактически он являлся авторитетным консультантом по самым разнообразным, подымавшимся на страницах газеты проблемам. Был автором многих передовых статей. Мне, в частности, запомнилась интересная, построенная на историческом материале статья, связанная с введением в Красной Армии погон вместо привычных «кирпичиков», «шпал» и «ромбов». Он часто выезжал на фронты и, подобно «Гурскому», летал в тыл врага, где действовали партизаны. Из всех его напечатанных в «Звездочке» корреспонденций наибольшую известность получил очерк о подвиг 28 панфиловцев у деревни Дубосеково, ценою жизни не позволивших пробиться к Москве группе немецких танков.

Этот очерк перепечатали другие газеты, а вскоре по указанию сверху был издан массовым тиражом в виде отдельной брошюры. Подвиг 28 бойцов дивизии генерала Панфилова стал легендарным, как и вошедшие во все хрестоматии слова возглавлявшего их политрука Клочкова: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва...»

К этому надо, однако, добавить то, о чем Кривицкий поведал только близким друзьям. По каким-то редакционным делам он был принят начальником Главного политического управления армии секретарем ЦК А. Щербаковым. Поговорив о делах, Щербаков неожиданно спросил:

– Скажите, товарищ Кривицкий. Из вашего очерка следует, что все 28 панфиловцев погибли. Кто мог вам поведать о последних словах политрука Клочкова?

– Никто не поведал, – напрямик ответил Кривицкий. – Но я подумал, что он должен был сказать нечто подобное, Александр Сергеевич.

Щербаков долго молча смотрел на Кривицкого и наконец, сказал:

– Вы очень правильно сделали, товарищ Кривицкий.

По наблюдению Саши, сказал он это с явной неохотой. Ведь ни для кого не было секретом, что Александр Сергеевич недолюбливает национальность, к которой принадлежал Кривицкий. Но, видимо, в данном случае он не мог не признать подлинно публицистическое и пропагандистское озарение, вдохновившее автора очерка о 28 панфиловцах.

Вместе с тем надо сказать, что сразу после опубликования знаменитого очерка не обошлось без сомнений и споров. Помню, я как-то зашел в крохотный кабинет Кривицкого в редакции, желая, как обычно, посидеть у него, «потрепаться», и застал там целое общество – Гроссмана, Дангулова, Высокоостровского, еще кого-то из литературной «команды» газеты. Сидел тут и Александр Твардовский. Шел как раз горячий разговор о панфиловцах.

– А-а, Б-Боря, заходите, заходите, – сказал Кривицкий и почему-то счел нужным, обращаясь к Твардовскому:

– А это, Александр Трифонович, наш Борис Ефимов. Вы, конечно, знаете его кари...

– Ну и х...рен с ним, – мрачно оборвал его Твардовский.

Саше стало, видимо, неловко, и он быстро заговорил, продолжая беседу:

– Так вот, что бы вы тут ни говорили, можете с-сомневаться сколько вам угодно, а вот эта дерьмовая книжонка (он потряс в воздухе брошюрой о подвиге панфиловцев) через двадцать пять лет будет п-первоисточником, да, да, п-первоисточником!

... Между тем в октябре 41-го года гитлеровский «Тайфун» неудержимо рвался вперед, преодолевая мужественное сопротивление наших войск, и угроза столице стала вполне реальной. В связи с этим «наверху» было принято решение создать оперативные группы редакций «Правды», «Известий» и «Красной звезды», чтобы «в случае чего», иными словами, в случае взятия Москвы немцами, обеспечивать выход этих газет в Куйбышеве (ныне Самаре). В оперативную группу «Красной звезды» были включены и мы с Кривицким. Выехали мы из Москвы 16 октября и после целой недели невеселого, изнурительного пути приехали в Куйбышев. Однако тут нас уже ожидала телеграмма Ортенберга с приказанием Кривицкому и Ефимову немедленно вернуться в Москву. Редактор, вероятно, спохватился, что в такой острый момент лишил газету самого оперативного и безотказного автора передовых статей. Возможно, требовалась на страницах «Звездочки» и злободневная смешная карикатура. Так или иначе, но помню, как мы с Сашей в полном дорожном снаряжении сидели в гостинице в томительном ожидании телефонного звонка для выезда на аэродром. Надо признаться, слухи о том, что вокруг Москвы, на трассе, соединяющей столицу с Куйбышевым, летают немецкие истребители, отнюдь не способствовали радужному настроению. Ночью звонок последовал. Управление делами Совнаркома сообщало, что ввиду перегруженности самолета редакции «Красной звезды» может быть предоставлено только одно место. Сомнений в выборе не было: полетел Кривицкий. Я вернулся в Москву несколько позже, поездом, в одном купе с Ильей Эренбургом.

Редакцию «Красной звезды» я застал уже не на прежнем месте, т. е. не в здании Центрального театра Красной Армии, а на пятом этаже редакции «Правды» на улице Правды. И был несказанно рад снова встретиться с Сашей, с Гроссманом, Копылевым и даже с суровым Ортенбергом.

А впереди было еще три года страшной войны...

Закончить этот очерк мне приходится на печальной ноте: так распорядилась судьба, что на мою долю выпало провожать в свое время в последний путь обоих – сначала Симонова, а через два года после него и Кривицкого. Вечная им память.

И бережно храню я двухтомник военных дневников Константина Симонова с шутливой надписью автора: «Дорогому Борису Ефимовичу, одинаково мужественному в дни войны и в дни мира, на фронте и в ЦДЛ. Ваш Константин Симонов. 24.V. 77.»

И еще бережно храню я маленькую книжечку о подвиге 28 панфиловцев с авторской надписью: «Дорогому Боречке Ефимову – хорошему человеку с милым сердцем и веселым характером. 21 декабря 1942 года. А. Кривицкий».

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru