[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2000 НИСАН 5760 — 4 (96)
Ицхок-Лейбуш Перец
19/III 1851 – 3/IV 1915
Умер Перец... Эти два слова кажутся совершенно несовместимыми, невероятными. Перец, вечно юный, неустанно мятущийся, неизменно напряженный в своем безудержном порыве вперед – и смерть...Чем больше старел Перец, тем пышнее расцветал его огромный Б-жий дар, тем радужнее сверкали ослепительные молнии его фантазии, тем более молодел его дух. И вдруг его не стало, и над бездыханным трупом, над мертвым Перецом, приходится держать надгробное слово...
Не теперь, над свежей могилой и в торопливо набросанных строках, возможно обрисовать все значение Переца – о Переце и его творчестве нужно и будут писать целые книги... Не столько об огромной потере, постигшей еврейскую литературу, еврейское творчество хочется говорить теперь, сколько о постигшем н а с, еврейских интеллигентов, горе, о нашей собственной невосполнимой потере. Перец был не только большим художником, центральной фигурой нашей изящной литературы – он был живой символ наших исканий, победы его неугомонного духа были н а ш е й победой, этапы его творчества – этапы самопознания еврейской интеллигенции за последние три–четыре десятилетия.
Перец не был человеком определенной программы, строго установленной доктрины; он не был человеком великих дум, а великих откровений и прозрений. То, что смутно и неясно дрожало в смятенной душе еврейского интеллигента, вспыхивало ярким пламенем в огненной душе нашего художника и стало нашей путеводной звездою. Вечно горевший в экстазе вдохновений художник, он стал, сам того не ведая, нашим маяком, огненным столбом, освещавшим тернистый путь, по которому в муках подвигалась мятущаяся в своем одиночестве душа еврейской интеллигенции...
Пылкий, мятущийся дух Переца ищет новых форм, новых путей. Уже в поэме "Monisch" (первой е в р о п е- й с к о й поэме на разговорно-еврейском языке), относящейся к первому периоду творчества Переца, обличительно-реалистический элемент причудливо переплетается с фантастическо-романтическим. Шаг за шагом идет углубление дарования Переца, и постепенно преобладающим мотивом его творчества становится проблема личности.
Не быт, а полнота душевного мира личности, сложность и многообразие ее духовных переживаний стали центром внимания художника. В поэтических сказках и фантазиях Переца начинает все ярче проявляться его отвращение к будничным мелочам жизни, которые опустошают и обесценивают человеческую личность. Вместо гордой, выпрямленной личности, вместо ярких многоцветных красок поэт видит вокруг себя лишь кишащую жалкими, ничтожными пресмыкающимися "тину" (“Gemoisichts”) или "мертвый город" ("Di toite Stodt"), где люди не умирают, не могут умереть, так как никогда не жили. Только среди обитателей "отделения для сумасшедших" (“In Fligel far Meschugoim") поэт находит смелых новаторов, беспокойных искателей новых путей. И лишь тот, кого все признают "безумным", мечтает у Переца о прекрасных "временах Мошиаха" ("Moschiah's Zeiten"). Даже многострадальному “Bonzja-Schweig”, этому святому молчальнику, поэт не может простить, что ему, при его голубиной кротости, недостает чувства собственного достоинства, сознания своего величия...
Так постепенно в творчестве Переца обличительно-реалистический элемент отступает на задний план, все определеннее вырисовывается стремление к романтике и символизму. Мечтатель-романтик побеждает в Переце скептика-рационалиста, и саркастическую насмешку сменил мистический порыв к прекрасному неведомому, но смутно ощущаемому...
Прозревшего, чернокудрого "Monisch'a", сменил бледноликий "больной мальчик" ("Dos kranke Jingel") с его неугомонной мечтой о том, чтобы "синагога поднялась ввысь, достигла бы небес; она должна стать выше, с золотым куполом и хрустальными окнами за то что она так унижена".
Мятущаяся душа, страдавшей "интеллигентским вывихом" и "болезнью сердца" ("kera sche'balew") еврейской интеллигенции, томилась по выпрямленной и живущей в полной гармонии с самой собою личности. В горниле своего творчества Перец претворил эти мучительные искания в благоуханные цветы подлинной поэзии. Томление по цельной, многогранной личности, по яркой многоцветной жизни преобразило Переца во вдохновенного певца мистического хасидского мира. То, к чему Перец в своем первом, обличительном периоде творчества относился с насмешкой пренебрежения, стало теперь для него, проникновенного и углубленного художника, светлым поэтическим маяком, символом всего возвышенно прекрасного. У Переца своеобразный, цельный в своей внутренней гармонии хасидский мир является не эмблемой великого прошлого, а поэтическим символом светлого грядущего, бурным протестом против существующего во имя желанного и должного.
Обидной оторванности еврейской личности от живой природы, оторванности, так тонко и образно описанной Перецом в его прелестном этюде "Oif a summer Woinung", художник противопоставляет (рассказ "Zwischen zwei Berg" и др.) певучую гармонию человека с внешним бессловесным миром, торжество проникновенной личности, одухотворяющей и расцвечивающей своим внутренним светом окружающую природу. Власти мертвящей доктрины и окаменелостей прошлого ("Altwarg") над живой трепещущей жизнью Перец противопоставляет неукротимый порыв внутреннего экстаза проникновенных и величавых в своей святой простоте "цадиков" из Белы и Немирова ("Oib nischt noch hecher").
Перец взял наиболее осмеянный предшествовавшим, утилитарно-разумным поколением типа аскета-"батлона", человека не от мира сего, человека, живущего в мире фантасмагорий и мистических грез, и сделал его героем одного из лучших своих шедевров – "Mekubolim", где с таким удивительным мастерством передано мистическое ощущение мира и его мелодии в трепетных тайниках человеческой души, сладостное томление по вечно Б-жественному, возвышающему человека над будничным и обыденным.
Перец пошел дальше. Он бесстрашно распинает свое прошлое, прошлое своего поколения. С болью в душе он в образе Лии, этого последнего звена "златой цепи" (драма "Di goldenе Кeit"), живописует глубокую драму, пережитую его поколением; он выставляет напоказ опустошенность своего старого кумира, музу своей юности – "гаскалу". Триумфаторшей с заносчивой прямолинейностью выступает молодая Лия со своим гордым окриком: "Темная толпа, прочь с дороги! Пропустите людей знания, грядущих по пути к свету!..” И жестоко разочарованная, душевно надломленная, она возвращается затем в родной очаг. Бледные уста ее лепечут: "...klor is Schnei – un Schnei is kalt, Schnei toit!" И с воплем она бросается к отцу: "Не так, отец! Скажи: кается душа моя! Скажи, что я верую в Него, что я в прах лежу перед Ним и ноги Его слезами омываю!"
Но не в обличении старого кумира, не в покаянии надломленной интеллигентской души главное значение этого замечательного творения, где великая трагедия человеческого духа в его безудержном стремлении и к возвышенно прекрасному, облачена в столь колоритные национальные формы. Трагическая борьба между существующим и желанным, между "буднями" и "субботой" передана с таким захватывающим лиризмом в драме величавого, озаренного внутренним светом старого "цадика" Шлоймеле и его внучки, пленительно прекрасной в своем мистическом экстазе молодой Мирьям. Многие сцены этой лирической драмы, проникнутые жутким трепетом молитвенных настроений, относятся к наиболее поэтическим страницам всей новоеврейской литературы...
Как ни прекрасна хасидская эпопея Переца, она не является гранью, а лишь этапом в творчестве этого замечательного художника, неугомонный дух которого не признавал, казалось, никакой статики; он был весь в порыве, в напряженном стремлении от одних исканий к другим. Излюбленные герои хасидских легенд Переца, величавые цадики–аристократы духа; они рожденные вожди, стоящие высоко над толпою. Художник идет дальше – к самой этой толпе; и этот дальнейший этап в его творчестве знаменует собою его "Volkstimliche Geschichten". Здесь дарование Переца достигает апогея своих возможностей. Неуравновешенный и беспокойно ищущий в творениях предыдущих периодов, Перец эпически спокоен в своих классических по художественной законченности "сказаниях", где поэт вступает в интимное общение с народным поэтическим творчеством и проникается его своеобразным ритмом. Молчаливого Бонцью-Швайг с его обидно ничтожными и мелкими помыслами сменили иные молчальники: величавые "немые души", вышедшие из низин народа, Сатья-рыбак и Авраам-Бас, чьи песни без слов приводят в молитвенный трепет небесных херувимов и укрощают гнев разъяренной морской стихии (сказания "Nissim oif'n Jam" и "Schema Issroel").
Из глубин народного духа поэт выносит громадный запас жизненной энергии и несокрушимой веры; и он творит прекрасную светлую легенду о цельных людях с могучей верой и волей, о "schabossdige jomtobdige, neschomojesserodige Liden"!
Проникновенный художник указал мятущейся душе еврейской интеллигенции спасительный путь. Его творческий подвиг так убедительно поучал нас, что при единении с кряжами народных масс – наступает конец рефлексиям, конец раздвоенности и жуткому одиночеству...
Он шел впереди нас, бодрый, сильный, вдохновенный. И вдруг его не стало, и вещий голос умолк навеки... На полуслове оборвалась дивная поэма; аккорд еще рыдает, а чудесная арфа уже лежит разбитой!..
С. Цинберг,“Новый Восход”,
1915, № 12–13
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru