[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 1999 АВ 5759 - 7 (87)
Я помню...
Мирра Перельман
Благословен город Житомир, утопающий в садах, с чудесным спускающимся к реке, к милому тихому Тетереву, живописным бульваром. На бульваре огромные деревья, каштаны. Весной они вздымали к небу свои белые свечи, потом дарили нам, детям, гладкие глянцевитые плоды, мы наполняли ими корзинки, играли с ними. Деревья росли, где хотели, — одни вдоль бульвара, до самой реки, другие заворачивали на встречные улицы. Им, наверное, очень нравилась Пушкинская. В каждом городе есть своя Пушкинская улица, но такой, как у нас, я думаю, нигде не было. По обе ее стороны толпились деревья с густыми кронами, они затеняли маленькие аккуратные особняки, нависали над заборами, за которыми виднелись клумбы, похожие на большие торты, которые продавались в кондитерской на Киевской улице. О, если бы мне было дано воспеть в стихах благословенный город Житомир, где я родилась, где родились мои старшие братья — одного называли Базик, другого Нона — и моя младшая сестренка Рива! Я помню все. Было мне тогда шесть лет. Да, в начале 1918 года мне было шесть с половиной лет. Значит, теперь мне...
Один за другим уходят мои сверстники, скоро некому будет вспоминать о том невероятном времени. А ведь у каждого было что-то свое, ни на что другое не похожее. И все это частичка истории.
Однажды наш город заняли немцы. Когда человеку шесть лет, ему нет дела до политики. Взрослые о чем-то говорили шепотом, один раз мне послышалось, что они за что-то немцев ругают. Мне же немецкие солдаты первой мировой войны в их шинелях мышиного цвета запомнились как менялы. То и дело в наш двор заходил солдат и менял что-то с нашими мальчишками. Более крупные обменные операции немцы проводили на близком от нас Житном базаре.
А жизнь шла своим чередом. Базик и Нона проходили курс наук на Пушкинской улице — Нона в гимназии и музыкальном училище, Базик в Реальном училище. Меня каждое утро отводили в детский сад, где нас зачем-то учили плести из разноцветных бумажных полосок коврики и водили с нами хоровод: "Каравай, каравай, кого хочешь выбирай".
Сидим мы как-то, плетем свои коврики, и вдруг... выстрелы! Стреляли часто и громко. Стреляли где-то близко! Вскоре стали прибегать запыхавшиеся родители и уводить из детского сада своих детей. Пока девочек и мальчиков одевали, а стояла зима, и на ребятах было много всяких одежек, мамы и папы рассказывали, что в город ворвались какие-то петлюровцы, заняли вокзал и по Киевской улице дошли уже до Михайловской... Чей-то папа разъяснял:
— Вы понимаете, идут уличные бои, линия фронта проходит как раз в центре городе!
Прибежавший из Реального училища Базик объявил, что Киевскую улицу, где мы жили, захватили петлюровцы, а на Пушкинской и вокруг нее — немцы. И петлюровцы стреляют в немцев, а немцы в петлюровцев.
— Базик, возьми меня домой! — захныкала я.
— Не могу, — сказал он. — Мне придется пробираться дворами, прыгать через заборы, а как с тобой прыгать! Ты пока оставайся, может, перестанут стрелять... — и убежал.
Стрелять не перестали. Стреляли все громче, все ближе. И тут явилась Наташа, наша няня, молодая, красивая, яркая девушка.
— Скорее, скорее, — торопила она, надевая на меня шубку, теплый капор, ботики. — Скорее!
У крыльца нас поджидали санки с толстенным извозчиком на облучке.
— Як поидэмо? — обернулся к нам толстый извозчик. — Якым шляхом?
— Та по бульвару, а тамо по Садовой, — распорядилась Наташа.
— Ни, — мотнул головой извозчик. — Рази ты нэ бачыла? Там же немци. Воны яку пушку чы шо вэзлы, так воны с той пушкы нэ начэ палыть будуть. Сторонкой по Леоновской поидэмо, мабудь туды еще нэ дойшлы, мы и проскочимо.
— Хай по Леоновской, — согласилась Наташа. — Только швыдчэ, швыдчэ!
Извозчик с силой хлестнул лошадь. В лицо били острые снежинки, воздух гудел в ушах, взрывался все приближающимися выстрелами, сердце замирало от чего-то неведомого, непонятного, страшного.
Там, где начиналась Леоновская, по обе ее стороны стояли немецкие солдаты с пулеметами. Завидев нас, они замахали руками, а один длиннющий немец со злым лицом громко заорал:
— Хальт! Хальт! Доннер веттер!
— Гони! — толкнула Наташа извозчика в спину. — Гони!
Потом Базик сказал, что Наташа настоящая героиня, она пересекла линию фронта, не побоялась. И извозчик тоже герой.
— А я? — подбежала я к нему. — Я ведь тоже пересекла линию фронта!
— Значит, ты тоже героиня! — засмеялся Базик.
Я очень обрадовалась и сразу ему поверила, потому что Базик никогда не врал.
Город заняли петлюровские банды. Они учинили еврейский погром. Грабили и убивали. Убивали на улицах, врывались в дома и убивали. Каждый день мы, слегка приподняв штору на окне, смотрели, как ведут под конвоем к вокзалу толпы мужчин, там их расстреливали.
Было очень страшно. Но наша мама держалась так, будто ничего не боялась.
В городе то и дело происходила смена властей. В нашем доме искали убежище родственники, знакомые, из соседнего Радомышля к нам прибыла целая семья, там бесчинствовали банды Соколовского. Они убили тетю Рывл, а у нее должен был родиться ребеночек. Ее сын Азик спрятался под кровать и видел, как убивают его маму. По дороге к нам убили дядю Боруха. Почти каждый день кого-нибудь убивали.
У евреев было принято после смерти близкого человека несколько дней сидеть на полу. Мы, дети, уже привыкли то и дело переступать через ноги сидящих на полу плачущих людей. Мы тогда играли... в погромы!
Все, кто у нас прятался, думали, наверное, что они в безопасности. А между тем дом наш был видный, он возвышался — целых два этажа — над одноэтажными домиками. Еще он выделялся закрытым балконом и окошками, как амбразуры, по его сторонам. Все вместе, да еще темный, кирпичный цвет, напоминало крепость. Мама, и правда, превратила дом в крепость. Тяжелая, резная, сделанная из какого-то немыслимо крепкого дуба дверь была задвинута тяжелым железным болтом. Такой же болт загораживал дверь черного хода. На окошках в парадной двери — железные решетки. Казалось бы, попробуй, подступись!
Подступились. Били прикладами ружей в дверь парадного входа, дверь не поддавалась. Сунулись во двор к черному ходу. Но и там то же самое.
Так продолжалось долго, и петлюровцы придумали: через жившую во флигеле мадам Маргулину они предъявили ультиматум — либо их впустят, либо они дом обстреляют.
— Пани, дорогая, — говорила маме мадам Маргулина. — Уступите, это интеллигентные люди. Они не причинят никаких неприятностей, только убедятся, что в вашем доме не хранится оружие, и удалятся.
— Пригласите этих интеллигентных людей к себе на чашку чая, мадам Маргулина, — отвечала мама. — А я, пока жива, их не впущу!
— Так они же стрелять будут!
— Пусть стреляют.
И они стали стрелять. Сначала в парадную дверь, потом в окна второго этажа. Несколько пуль попало в гостиную, но все мы в столовой, где не было окон, лежали плашмя на полу.
И все-таки бандиты к нам проникли! Нас предала колбасница. Ее лавка находилась в нашем доме, и одна из дверей вела на лестницу черного хода.
Помню, послышался топот, кто-то сильным ударом распахнул дверь кухни и с криком:
— Не пущали?! Всех расстреляем к такой-то матери! — в квартиру ввалилась банда.
Во главе ее был наш... дядя Петя!
— Дядя Петя! — обрадовалась незваному гостю Ривочка и со всех ног кинулась к бандиту, а тот подхватил ее на руки.
— Дядя Петя! — своим тонким голоском повторяла Ривочка, а он гладил ее по головке и приговаривал:
— Ах ты, моя малэнька, моя дивчинка гарнэнька...
Все, кто присутствовал при этой идиллической сцене, застыли в изумлении — никто ничего не понимал. Только я одна понимала.
Дело было в том, что мы с Ривочкой хорошо знали "дядю Петю" или, как его называла Наташа, Петро. Знакомство наше произошло в те дни, когда петлюровцы еще не разгулялись, вели себя спокойно. Наташа, как обычно, водила меня и Ривочку гулять и, как это нередко с ней случалось, приворожила парня, на этот раз... петлюровца. Он часто гулял вместе с нами, угощал меня и Ривочку конфетами монпансье, чем, естественно, заслужил нашу искреннюю симпатию. Петро был высокий, видный, над карими глазами черные брови вразлет, из-под шапки лихой чуб. Любил он негромко напевать украинские песни, нам с Ривочкой они очень нравились и Наташе тоже. Приятным теплым голосом напевал дядя Петя смешную песенку:
Дрибный дощик идэ,
А я в ямци сижу,
Нэ чэпайтэ мэни, хлопци,
Бо я мамке кажу!
Ривочка приставала:
— Что такое дрибный? Что такое нэ чэпайтэ?
И еще, и еще... Ривочку, как и меня, поразила фамилия дяди Пети: Рыжовый Квят!
— Что называется Рыжовый пят? — несла несуразицу Ривочка.
Петро разводил руками:
— А бис его знае! Тако фамилие, куды от нього подываишси?
Когда Петро напевал, глаза его затуманивались, и он смотрел на Наташу так, что сразу было видно — он ее любит. И нас с Ривочкой он тоже любил, Ривочка, она маленькая, так он ее даже на руках носил.
И вот этот Петро, который Рыжовый Квят, вдруг заявился к нам во главе своей банды, не подозревая, куда пришел. А Ривочка ему обрадовалась! Но тут появилась Наташа, и идиллическая сцена совершила крутой поворот.
— То ты, Петро?! — рассвирепела она. — Ты шо, сказывся?! Трясця твоей матыри, ты куды пришов? Отдай дытыну! — Наташа рванула к себе заревевшую Ривочку. — А ну гэть! Гэть свидцыля!
— Та, Наталья, — лепетал Петро. — То ж моя работа... Я не повинен, начальство приказуе...
— Та шо це така за работа грабить да людей убивать? — возмутилась Наташа. — Гэть, шоб у тэбэ очи повылазыли! Тай швыдче!
— Погодь, Наталья, погодь, — вконец растерялся Петро и вдруг рявкнул: — Хлопцы! Шкоды нэ робыть! Тильки сбрую шукать!
Это означало: не грабить, не убивать, только искать оружие. И хлопцы шукали. Мама отворила — только бы они поскорее ушли — все дверцы буфетов и шкафов — откуда у нас оружие?
Петро попросил маму, вежливо назвав ее "пани", поговорить с ним о деле. А дело заключалось в том, что он, Петро, конечно, никого не позволит тронуть, но за ним могут прийти другие, увидят, сколько здесь собралось мужчин, и их всех перестреляют. Не избежать беды.
...Беды не избежали.
Вечером, когда наступила темнота, наши родственники-мужчины пробрались через выломанную в заборе доску в соседний двор. Там, в опустевшем доме, они спрятались в крайней комнате, закрыли ставни, дверь загородили буфетом. В соседней комнате остались тетя Бася и ее невестка красавица Хане-Лея. Не пошли никуда прятаться лишь двое мужчин, дядя Мойше-Меер и дядя Эли, по моему тогдашнему разумению, уже старенькие, лет по 50 им было.
Ночь прошла спокойно. А утром из соседнего двора послышались выстрелы. Туда помчалась бесстрашная Наташа. А потом... Потом Наташа вернулась черным ходом, села в кухне на пол, она была очень бледная и только сказала:
— Бабушку, бабушку и Хане-Лею — обеих убили, — и потеряла сознание.
На рассвете стреляли пушки. Нас будили, наскоро одевали, Ривочку еще заворачивали в одеяло, и все отправлялись в подвал к колбаснице. Там собирались жильцы со всего двора, шумели, спорили.
На рассвете следующего дня опять стреляли пушки. Но к этому уже привыкли, и все спали дома, подвал колбасницы уже пустовал. Мой маленький двоюродный брат Алик сказал, что если по утрам не стреляют, ему скучно.
В тот день пушки утром стреляли. Потом, когда они замолкли, в город вошла Красная Армия. Медленным аллюром двигалась по Киевской улице кавалерия. На лошадях самой разной масти покачивались в седлах красноармейцы. Но как они были одеты! Кто в старой гимнастерке, кто в потертом, а то и в рваном пиджаке, кто в длинном пальто, у кого на голове буденовка, у кого мятый картуз, а у кого даже шляпа. За кавалерией выступала пехота. Редко на ком были запыленные сапоги, чаще толстенные башмаки и обмотки, серые, коричневые, всякие. Среди пехоты затесался... верблюд! Он выступал медленно, важно, свысока оглядывая толпившихся на тротуаре людей. Мы нисколько не удивились верблюду, наверное, не удивились бы и слону, появись он на нашей улице, чего тогда только не бывало...
Вместе с Красной Армией в город пришла советская власть. Кончились грабежи, убийства, исчезли разгулявшиеся при петлюровцах хулиганы.
Советская власть стала отбирать у всех, кто считался хоть немного буржуем, богатства. На буржуев накладывали контрибуцию, а в отместку за "эксплуатацию трудящихся" заставляли подметать улицы, вывозить мусор.
До сих пор остается для меня тайной — какими деньгами брали у буржуев контрибуцию? Денег самых разных было в городе превеликое множество. Царские, всякие "екатеринки", хоть и упали в цене, но кое-кто их все-таки брал, на всякий случай. Курсировали деньги с изображением трезубца, их выпускал немецкий ставленник гетман Скоропадский. Керенского давно след простыл, а его деньги, "керенки" остались. Их листы шли полным ходом (впоследствии "керенками" за неимением обоев оклеивали комнаты). Не отставал от событий наш городской голова Пивоцкий — он тоже выпустил деньги, свои, городские, и они, представьте себе, шли. Мелкие деньги в виде марок, чуть побольше почтовых, почему-то называли "метелики". Метелики охотно принимала в оплату за воду из уличной колонки и за семечки хитроумная "коммерсантка" толстая Сурця.
Недалеко от нас между двумя домами стояла водопроводная колонка, единственный источник воды, в квартиры вода не подавалась. И вот Сурця, надев, несмотря на жару, телогрейку и поверх нее серый передник, поставила у колонки табуретку, водрузилась на нее и стала торговать самой обыкновенной водопроводной водой, один метелик за ведро. И, что удивительно, никто почему-то не возражал ей. И еще семечками и крошечными, завернутыми в маленькие кульки липкими конфетками торговала толстая Сурця.
Торговля у Сурци шла бойко, и, возможно, продлись это смутное время, когда весь Житомир стал городом миллионеров — все стоило миллионы, даже ириски, стала бы Сурця миллиардершей.
Когда в город входила Красная Армия, у всех домовладельцев реквизировали комнаты — для командиров и красноармейцев. У нас в доме поселили человек пятнадцать красноармейцев. Несколько человек разместились в маминой спальне. Там стояли кровати с инкрустацией, и, наверное, она очень нравилась красноармейцам. Они ножиками выковыривали инкрустацию, а блеск на свои сапоги наводили краями плюшевых портьер. Потом из этих портьер нам с Ривочкой сшили пальто.
Недели через две снова все переменилось. Город с его пустынными улицами, с затаившимися, наглухо закрытыми дверьми казался обреченным. В городе наступило безвластие, и что нас ожидало, никто не знал.
Сколько это продолжалось? День, два?..
Был вечер. Слегка приподняв штору, мама и тетя Хиня выглянули на улицу. Я бесшумно подобралась к ним и, привстав на цыпочки, посмотрела в окно. Улица была пугающе пустынна — ни одной души, никого. Ветер гнал по булыжной мостовой тучу сухого мусора. Большая вздыбленная газета мчалась, то взвиваясь, то обессиленно падая, кружилась, металась и опять мчалась куда-то. И тут показались трое. На головах у них были шутовские колпаки со свисающими на спину хвостами. Бунчуки... Форма банд гетмана Скоропадского...
В город снова вошли петлюровцы. И все началось сначала... Все это уже было: убийства, грабежи... Все уже было.
По проторенной дороге, через колбасную, к нам явились бандиты. Я хорошо помню их тупые лица, но почему мне кажется, что они были в касках? Так ли это? Откуда у них могли быть каски? Но запомнила я их именно в касках.
Ввалившись в столовую, где было много женщин, нас, детей, и только двое пожилых мужчин — дядя Мойше-Меер и дядя Эли, бандиты сразу уставились на них, на мужчин.
— А ну выходь во двор! — закричали они, показывая на них. — Выходь, выходь! Тай швыдче!
Идти с ними во двор означало расстрел, это даже мы, дети, знали. Поднялся крик, плач, дядя Мойше-Меер заметался по комнате, дядя Эли, смертельно бледный, застыл, прислонившись к белой кафельной печи.
— Зачем они вам? — попыталась воззвать к бандитам мама. — Они уже старые, ничего плохого вам не сделали. Не трогайте их!
Бандиты не обратили никакого внимания на мамины увещевания.
— Выходь во двор! Выходь! Там разбэрэмся!
И тут мама придумала.
— Знаете что, — в это время она казалась совершенно спокойной, уверенной в себе. — Знаете что, лучше я вам дам деньги. Что толку, если вы уведете стариков, гораздо лучше получить деньги, купите на них, что захотите.
— А много дашь? — спросил бандит с красным опухшим лицом. — Сколько дашь?
— Все отдам, — сказала мама. — Сколько есть у меня денег, столько дам. Только вы не троньте стариков.
— Давай! — согласился бандит, и тут же его окружили остальные, они были полны жадного любопытства и нетерпения. — Давай гроши, давай! — говорил то один, то другой, они торопились.
Мама быстро выдвинула из буфета ящик, достала кошелек и все его содержимое отдала высокому бандиту, судя по всему, он был вожаком. Тот медленно пересчитал деньги, молча помял их в руках и произнес:
— Щэ. Дай щэ!
— У меня больше нет, — мама была очень бледна. — Это все, что у нас есть.
И тут подошел Базик.
— У меня есть немного денег, — сказал он и, вынув из кармана несколько купюр, протянул их бандиту.
— Цэ добрэ, — улыбнулся бандит, пристально вглядываясь в рыжеволосого Базика. Все обомлели: Базику было уже пятнадцать лет, он рослый мальчик, не задумал ли петлюровец и его тащить во двор?..
Но неожиданно бандит протянул руку, провел ею по волосам Базика и сказал:
— Чому ты, паныч, дома сидишь, не гуляешь?
В то утро, мы уже знали, на городской площади убили двух таких "панычей".
Бандит, довольный полученными немалыми деньгами, собрался спрятать их в карман. Но не тут-то было! На него налетела вся банда — о нас забыли, будто нас и не было, и началась драка. Кто-то уже вытащил пистолет...
Как нельзя вовремя вмешалась Наташа.
— Хлопцы! — крикнула она. — А, хлопцы! Айда со мной на кухню. Я все по справедливости меж вами поделю. Никого не обижу!
И "хлопцы" пошли за Наташей. Там, на кухне, они еще немного пошумели, потом притихли, видно, Наташа поделила доставшееся им богатство "по справедливости". И вот они уже затопали, громко переговариваясь, вниз по лестнице. Ушли, слава Б-гу!
Так были спасены, остались в живых дядя Мойше-Меер и дядя Эли.
Потом в город вошли белополяки.
— Только их нам не хватало, — скептически заметила мама.
— Конечно, лучше бы их не было, — согласился дядя Мойше-Меер. — Но поляки все-таки европейцы, безобразничать они не будут. Помнишь чехов?
Да, в нашем многострадальном городе побывали и откуда-то взявшиеся чехи. Побыли недолго и ушли, и все о них тут же забыли. Безобразий они действительно не творили.
Было ясное летнее утро. По хорошо видной с нашего балкона Киевской улице прохаживались нарядные люди, мужчин было мало, все больше женщины в дорогих платьях, в больших, украшенных искусственными цветами шляпах.
— У нас в городе живет много поляков, — сказала тетя Хиня, — они и встречают своих.
И вот они появились.
Шла кавалерия. Необыкновенной красы, одинаковой масти, державшие строгое равнение кони — ни до, ни после я таких не видела. На лошадях сидели всадники в новехоньких мундирах с погонами, с блестящими в лучах солнца пуговицами, в конфедератках на головах.
Все это походило на театральное представление.
Я замерла от восторга — какие красивые лошади! И конфедераток я еще никогда не видела, они, как и лошади, поразили меня своей необычностью и красотой! Стоявшие на тротуарах нарядные женщины бросали под ноги красавцев-коней цветы.
Во всем этом было что-то непостижимое и... успокаивающее — погрома не будет.
Погром был. Но до этого... До этого все шло на редкость спокойно. Даже уличных перестрелок, к которым мы уже привыкли, и тех не было. Открылись магазины, лавки, потянулись на базары крестьянские подводы со всякой снедью, впрочем, сильно подорожавшей. На улицах было много народа, среди толпы выделялись франтоватые и чаще всего красивые польские офицеры в щегольских мундирах и конфедератках.
На дворе стоял уже год 1920-й. Мне должно было вот-вот исполниться девять лет, и мама разрешала мне гулять одной. Но только недалеко, чтобы, не дай Б-г, не заблудиться. Однако я хорошо знала город и гуляла там, где хотела. Больше всего мне нравилось гулять по Бердичевской. Это была главная улица города (недаром ее потом переименовали в улицу Карла Маркса), на ней было много магазинов с огромными блестевшими на солнце витринами, по ней мчались пролетки, некоторые на дутых шинах, "дутиках". Интересная была улица.
Вот на эту улицу я и отправилась. Медленно шла я, рассматривая все вокруг, всех попадавшихся навстречу людей, наслаждаясь полной свободой.
Навстречу мне, помню, шагали, оживленно разговаривая, два офицера. Когда они оказались совсем близко от меня, к тротуару, переходя мостовую, приблизился старый бедно одетый еврей в длинном лапсердаке. И тут на моих глазах произошло нечто невообразимое! Один из офицеров вдруг рванулся к старику, схватил его за длинную бороду и стал ее рвать: вверх-вниз, вверх-вниз! Голова старика качалась, как неживая, и сам он казался неживым со своими остановившимися, остекленевшими от испуга глазами. Мне стало очень страшно, и я побежала. Я мчалась изо всех сил. Бежала, не видя вокруг себя ничего, по Бердичевской, свернула на Михайловскую, оттуда на Гоголевскую. Я бежала так, будто за мной гнались эти жуткие офицеры и вот-вот они меня догонят! Задыхаясь от быстрого бега, я наконец прибежала на Московскую, теперь до дома было совсем близко.
— Мама! Мама! — закричала я. — Что они делают! Что они делают!..
Они многое делали. Они не только рвали бороды, они их поджигали, срезали, страшно подумать, вместе с подбородками. Они убивали. Часто, прежде чем убить, истязали. Эти "европейцы" оказались страшными изуверами. Среди многих других они убили и отца моего будущего мужа.
Город — в который раз! — затаился, был полон слухов. Говорили, что на Новостроении, так почему-то называли конец Московской улицы, расстреляли массу людей. Говорили, что их трупы привязывали к деревьям. Что было правдой, а что плодом безумной фантазии, отличить было невозможно.
— Это же не банды, это регулярная армия! — восклицал дядя Илия. — Такого не может быть!
Было. Это была регулярная армия бандитов и садистов.
Рассказывали, что много евреев, где особенно зверствовали лощеные бандиты, укрылось в... костеле! Воинство ринулось за ними в костел, но им навстречу вышел ксендз. Он стоял у ворот костела, высоко подняв большой крест. И бандиты отступили! Они не решились войти в костел, в подземельях которого нашли убежище сотни евреев. Да будет вечной память о том безымянном ксендзе!
...Слухи, слухи... Дождались и такого слуха: к городу приближается Красная Армия. И тут же другой слух, зловещий: белополяки, отступая, решили сжечь город! Говорили, будто решено поджечь его с трех сторон. Наиболее безопасной, отдаленной от огня будет Петроградская и прилегающие к ней улицы. И вот уже мимо наших окон потянулись к Петроградской возы с чемоданами, сундуками, даже кое-какой мебелью на телегах... Но мама решила никуда не ехать. Что будет, то будет.
В город действительно вошла Красная Армия, и, как будто, все стало спокойнее. У Базика уже давно болел позвоночник, надо было показать его хорошему врачу. Папа в это время жил и работал в Киеве. Вот мама с Базиком и поехали к нему. И вдруг в Киев вошла армия Деникина. Мы, отрезанные от родителей, остались без всяких средств к существованию. Тетя Хиня продавала свои вещи: платья, блузки... Но тогда деньги почти ничего не стоили, нужен был паек. А где его взять? Чем прокормить такую большую семью: Нона, я, Ривочка, Тетя Хиня, бабушка.
Однажды у Ноны собрались товарищи по музыкальному училищу. Все явились со своими инструментами. Они о чем-то долго говорили в гостиной, потом стали играть — настоящий оркестр. Бабушка ходила молчаливая, а у тети Хини покраснели глаза, и она тоже была мрачная, какая-то растерянная.
Я узнала, что Нона решил идти в Красную Армию!
— Нона будет красноармейцем? — очень удивилась я. — Но он же маленький!
— Дурочка, — улыбнулась наконец тетя Хиня. — Какой же из Ноны красноармеец? Ему всего тринадцать лет.
Выяснилось, что Нона и его друзья создали оркестр и уже договорились в штабе с буденовцами. Теперь оркестр репетировал, а через несколько дней он поедет куда-то вместе с полком. Есть было совершенно нечего, а в Красной Армии, говорили, дают неплохой паек. Мне было очень грустно, я не хотела, чтобы Нона уезжал, да еще туда, где воюют. А вдруг его убьют?!
Прошло несколько дней. Бабушка и тетя Хиня стали собирать Нону в дорогу. Завернули в бумагу несколько лепешек из отрубей, откуда-то взявшееся крутое яйцо, отсыпали в кулечек немного соли — соль у нас была на исходе, достать ее было негде.
Сколько верст исколесил ребячий оркестр вместе с буденовцами! Сколько холодных дней и ночей тряслись мальчишки вслед за армией! А какой праздник наступал, когда "оркестранты" возвращались да еще привозили с собой пайки! Тетя Хиня сразу становилась очень деловой и принималась делить эти богатства — всем поровну. В пайке бывали и мука, и крупа, и еще что-нибудь. Теперь мы уже не всегда бывали голодные.
Иногда Нона брал меня с собой в красноармейский клуб на спектакли.
Шла еще война, а в клубе ставили спектакли. Однажды в клубе было так много народа, что для нас с Ноной мест не хватило. Вдруг подошли к нам два красноармейца с веселыми глазами.
— А, наш главный музыкант! — показал один из них на Нону. — Пойдемте, как-нибудь устроимся.
Эти парни пришли раньше и заняли два места. Вот они и сели, а нас с Ноной усадили к себе на колени.
— Это наш самый главный музыкант! — сказал один из них своему товарищу. — Играет, заслушаешься!
И он четыре раза (я считала!) погладил Нону, "главного музыканта" по его светлым кудрявым волосам.
В городе обосновались большевики. Погромов, слава Б-гу, не было, но... Окно комнаты, где я спала, выходило в сад бывшего городского головы Пивоцкого, удравшего неизвестно куда. И в этом самом саду, в доме напротив, расположилась ЧК. И каждую ночь там раздавались одиночные выстрелы — это расстреливали "буржуев". Я слышала их, эти зловещие выстрелы, они до сих пор звучат у меня в ушах. В то время я еще не очень понимала, за что расстреливают богачей. Говорили, будто за ворованное, награбленное у трудящихся добро, у простых людей, значит. Но когда в ЧК убили мадам Бельман за мешок соли... Нет, сначала я не поверила! Но оказалось — правда.
Как же так, человека убить за соль?!..
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru