[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 1999 ИЯР 5759 — 4 (84)
Возвращение из ада
Аркадий Хасин
Когда сегодня я вижу на экране телевизора, как вскидывают руки в нацистском приветствии члены "Русского национального единства", когда слышу призывы их лидера Александра Баркашова к "русскому порядку", я вспоминаю призывы к "новому порядку" в Европе Адольфа Гитлера и пережитое более полувека назад. В Канун 54-й годовщины Победы над нацистской Германией хочу напомнить, что такое фашизм...
Это было в Одессе.
В ночь с 14-го на 15-е октября 1941 года последние части Красной Армии погрузились на корабли и ушли в Севастополь. В связи с прорывом немцев в Крыму Одесса была сдана.
Фашистские войска, осаждавшие город, появились на его улицах к вечеру 16 октября. Они шли, не вполне уверенные, что почерневшая от пожарищ, ожесточенно сражавшаяся и неприступная еще вчера для них крепость покинута ее защитниками.
Первый оккупант, румынский солдат, вошел к нам во двор в тот же вечер. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он жестами показал, что хочет есть. Одна из женщин побежала в дом и вынесла ему сухарь, другая принесла в кастрюльке суп. А толстая, неповоротливая дворничиха тетя Паша, всегда ругавшая нас, мальчишек, за дворовый футбол, поставила перед ним табурет. Он сел, положил у ног винтовку и жадно стал поглощать еду.
Во двор вышли еще соседи. Они окружили солдата и молча смотрели на него. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского воина, а он выскреб кастрюльку, облизал ложку и вдруг сказал:
— Жидан капут.
Все переглянулись. А дворничиха переспросила:
— Жидан? Ото, мабуть, жиды по-нашему?
Так началось знакомство с оккупантами...
В ту же ночь дворник дядя Коля привел к нам "гостей". В ожидании самого худшего мы, те самые "жидан", которым пришел "капут", не ложились спать и сидели одетыми. Румыны перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли. На вторую ночь дворник привел уже немцев, двух солдат и офицера. Но и они, порывшись в шкафу, даже не посмотрев на нас, тоже ушли.
— Может, тот румын что-то напутал? — с робкой надеждой спросила мать.
Отец лишь тяжело вздохнул. Перед самой войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт, по этой же причине он не решился эвакуироваться.
Да, в первые дни оккупации евреев не трогали. И отец с моей старшей сестрой Розой ходили на "Привоз", где меняли взятые из дому вещи на продукты.
22 октября партизаны взорвали на улице Энгельса румынский штаб. В отместку за погибших румыны начали хватать на улицах заложников. Отец с сестрой тоже попали в облаву. Когда их загоняли в какой-то подвал, отец сунул капралу свои часы, и тот отпустил его и сестру.
А утром 23 октября недалеко от нашего дома, на улице Розы Люксембург, мы увидели повешенных. Они висели, раскачиваясь на ветру...
Прошло еще два дня, и наступил наш черед. По всему городу был расклеен приказ: евреям Одессы явиться в тюрьму, за неявку — смертная казнь.
Всю ночь отец пек коржи, мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плачь и причитания наполнили квартиру. Наши соседки Панкина и Соловьева, целуя на прощание меня и сестру, насовали нам в карманы сухари. По тому времени это было целое богатство.
Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец взял костыли.
Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала выносить нашу посуду. А дворник, распахнув окно, мы жили на первом этаже, стал вытаскивать стол. Впервые я увидел в глазах отца слезы. Заскрипев костылями, он направился к воротам. Сгорбившись под тяжестью котомок, мы побрели за ним.
Тюрьма была переполнена, в камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских, спать улеглись на железном верстаке. Из разбитых окон дул холодный ветер. К вечеру и мастерские были переполнены, прибывшие после нас люди расположились под открытым небом...
Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас во двор. Потом еще и еще.
Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали почти всех мужчин. Они понадобились какой-то немецкой части для земляных работ. А через неделю прошел слух, что всех их после окончания работ загнали в пороховые склады и сожгли. Сейчас на том месте, в районе площади маршала Толбухина, стоит памятный знак...
В тюрьме было относительно спокойно. По утрам я или сестра становились в тюремном дворе в очередь к единственному крану, из которого еле текла вода. Мать захватила из дому чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигали под забором костер. Жалкие супы или каши из захваченных с собой домашних продуктов мать варила в том же чайнике. Те, у кого не было и такой посуды, готовили пищу в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.
А ночи были ужасны!.. Пьяные румыны, посвечивая фонариками, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Солдаты вытаскивали их оттуда, и плачь, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение.
В середине ноября нас неожиданно выпустили из тюрьмы. Распахнулись мрачные ворота, и румыны с криками "Ла касса!" ("Домой!") начали выгонять всех на волю. Очевидно, тюрьма понадобилась новым властям для более серьезных преступников...
Мы вернулись в свой двор, но на дверях квартиры увидели крест и надпись: "Здесь живет русская, православная христианка Ольга Нехлюдова". Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:
— Разве вас не убили?!
— Как видите, — ответил отец и, отстранив Ольгу костылем, переступил порог.
В тот же день мы узнали, что брат Ольги, Васька, убил нашего кота Мурчика. Ударив кота камнем по голове, он крикнул: "Чтоб никаким жидовским духом здесь не пахло!"
Квартиру Ольга освободила. Но пробыли мы в ней недолго. Расклеенный по городу новый приказ предписывал евреям Одессы прибыть на Слободку, в гетто.
Когда очевидцы молчат, рождаются легенды. Такой расхожей легендой является версия, что там, где во время войны были румыны, евреям жилось хорошо. Работая над этими воспоминаниями, я нашел в Одесском областном архиве тот самый приказ. Вот выписки из этого зловещего документа:
"Статья 1. Все без исключения евреи, находящиеся на территории города Одессы и его окрестностей, интернируются в гетто на Слободке, куда и обязаны явиться в течение трех дней, начиная с 10 января 1942 года в 8.00".
"Статья 4. Управляющие домами и смотрители домов, а также всякий гражданин, знающий какого-либо еврея, не явившегося в полицейский участок или в гетто в вышеуказанный срок, или еврея, который под фальшивыми документами скрывает свое еврейское происхождение, обязаны немедленно заявить о том в письменной форме в районный полицейский участок (стол военной юстиции), указав место, где скрывается такой еврей".
"Статья 5. Лица, которых касается содержание статьи 1 и которые нарушают распоряжение, изложенное в ней, будут подвергнуты смертной казни, если будет установлено, что они упорствуют в подчинении настоящему приказу".
Приказ был подписан генералом Т. Петреску и военным юристом подполковником К. Солтану. Даже юриста привлекли.
И снова начались сборы...
На окраине Одессы, на Слободке, за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем помещалось общежитие Водного института, после войны и по сей день — экипаж Высшего мореходного училища. А с января по июнь 1942 года это было еврейское гетто.
Здание и сегодня огорожено тем самым забором, и у тех же ворот стоит дежурный курсант. Тогда эти ворота охраняли румынские солдаты. За определенную плату они пускали на территорию гетто жителей Слободки, и с утра до вечера во дворе нашей новой тюрьмы шумел настоящий базар. За оккупационные марки или в обмен на какую-нибудь вещь можно было получить миску супа, вареники или пару пирожков. Все это жители Слободки привозили в гетто в укутанных тряпками кастрюлях.
Наша семья расположилась в комнате, куда набилось человек двадцать. Отец успел занять стол у окна. На нем спали я и сестра. Позже мать велела нам уступить стол беременной женщине, а самим лечь с ней и с отцом на пол. Однажды ночью я услышал сдавленный стон, а потом жалобный писк. Утром мы узнали, что на нашем столе родился мальчик.
А зима тогда была лютая, морозы доходили до тридцати градусов. В эти страшные холода людей начали выгонять на этапы.
Вскоре по гетто поползли слухи, что угоняемых со Слободки евреев везут в грязных товарных вагонах до станции Березовка, откуда местные полицаи гонят их на расстрел. Местами расстрелов называли села Одесской области: Мостовое, Богдановка, Доманевка.
В день этапа жителей Слободки в гетто не пускали. Во двор въезжали подводы, из всех комнат неслись плач и крики. Старики раскачивались в молитвах, призывая на помощь Б-га, обезумевшие матери метались по этажам, стараясь спрятать куда-нибудь детей.
Но ничего не помогало. Намеченных румынской администрацией к отправке солдаты находили на чердаке, вытаскивали из уборных, выволакивали из подвалов. Упиравшихся били прикладами и силой усаживали на подводы.
Этап трогался по скрипучему снегу, и на несколько дней наступало затишье.
В конце января в гетто началась эпидемия сыпного тифа. Подводы стали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов.
Заболел тифом и я. Потом мать. Потом сестра. Отец ухаживал за нами, насколько ему позволяли костыли.
Больных румыны не трогали. Для них был выделен верхний этаж, где хозяйничали врачи из заключенных с белыми повязками на рукавах и красным крестом на повязках. Помню профессора Срибнера, в пенсне, доктора Сушон, доктора Турнера. И еще — "Олю с термометром". У этой энергичной женщины был единственный на все гетто термометр. Не доверяя его никому, она сама измеряла больным температуру и вывешивала для врачей температурные листки.
Когда мы немного поправились, заболел отец. Было это уже в марте, а в апреле, 17 апреля 1942 года, он умер.
Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день. За нами закрылись высокие ворота, и одесское гетто перестало существовать.
Бежавшие за подводами мальчишки свистели и бросали в нас камни. Останавливались на тротуарах и печально смотрели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя позади братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец...
В Березовку везли нас в грязных товарных вагонах. Грохотали колеса. Плакали голодные дети. Причитали старухи. Состав был из-под угля. И когда в Березовке открыли вагоны, мы услышали хохот: "Хлопци, хиба то жиды? То ж негры!"
Отряхиваясь от угольной пыли, мы с ужасом смотрели на этих людей. В руках у них были кнуты. За спинами торчали винтовки. Очевидно, это были те самые полицаи, встречавшие зимние этапы и гнавшие их на расстрел.
Обыскав наши котомки, "хлопци" забрали приглянувшиеся им вещи и погнали нас в Мостовое.
Колонна растянулась на целый километр. Спотыкаясь и падая, теряя пенсне, плелся в колонне профессор Срибнер. Его поддерживал и помогал искать в пыли пенсне адвокат Мозберг. Шел, поддерживая больную жену, директор школы, в которой я учился до войны, Михаил Абрамович Штеренштейн. Шли женщины, дети, старики...
По мере приближения к Мостовому меня все больше сковывал страх. Рядом со мной молодая женщина вела за руку маленькую девочку. Девочка плакали, просилась на руки, но измученная мать не имела сил ее нести. Ребенок сквозь слезы говорил: "Ну понеси хоть немножко, мамочка! Все равно нас сейчас убьют!" Женщина в отчаянии прижала девочку к себе, но тут объявили привал. Полицаи пошли в село "исты", а мы, присев на околице села, затравленно смотрели по сторонам.
Охранниками к нам приставили несколько мальчишек. Возможно, это были сыновья полицаев. Уходя в село, полицаи оставили им свои кнуты. Пощелкивая ими, мальчишки хмуро поглядывали на нас: вот, мол, попробуйте только убежать! Куда могли бежать поставленные вне закона эти несчастные люди!..
Часа через два нас погнали дальше.
Миновав село, мы плелись по пыльной дороге, ожидая, что вот-вот покажется глубокий ров, на краю которого нам прикажут остановиться и будут расстреливать.
Однако Мостовое осталось позади, а мы все шли и шли, даже полицаи устали подгонять нас кнутами и криками.
Как выяснилось позже, то ли по приказу губернатора Транснистрии профессора Алексяну (Транснистрией румыны называли левобережье Днестра и захваченные ими Одесскую и Винницкую области), то ли по приказу самого румынского короля Михая Первого к лету 1942 года массовые расстрелы евреев на оккупированной румынами территории прекратились. Тех, кто остался в живых, согнанных в концлагеря, было решено использовать на различных работах. Мы шли под конвоем полицаев, не подозревая, что многим из нас вместо расстрела уготована смерть от голода, болезней, тяжелого труда, побоев...
Долгий путь из Мостового по жаркой безводной степи, с редкими привалами, грубыми ругательствами и ударами кнутов полицаев завершился под Доманевкой, на хуторе Семихатка. Здесь наш этап принял главарь местных полицаев Дорошенко — здоровенный детина в пропотевшей гимнастерке и фуражке, на которой остался след красноармейской звездочки. Очевидно, во время отступления наших войск Дорошенко дезертировал и пошел в услужение к оккупантам. В руке у него была длинная плетка, на ремне болтался наган. Осмотрев наш понурый строй, полицай грязно выругался и объявил:
— Жиды! Я ваш бог!
Нас поселили в полевых вагончиках, но многим не хватило в них мест, в том числе и мне с сестрой и матерью. Пришлось расположиться под одним из вагончиков. С рассветом следующего дня нас погнали в поле на прополку кукурузы. Командовал нами однорукий бригадир Семен. Бегая вдоль грядок, он кричал: "Ото ж пригналы на мою голову цих жидив! Хто ж так робыть, хто!" И, нагибаясь, ловко, одной рукой он показывал, как нужно полоть. Показывал профессору Срибнеру, адвокату Мозбергу, доктору Турнеру...
Эта была не просто работа, это был экзамен. Тех, кто мог хоть как-то работать, потом отправили в Доманевку или в соседнюю с ней Карловку. Остальные, женщины с грудными детьми, инвалиды и одинокие старики попали в Ахмечетку, самый страшный концлагерь, где люди умирали голодной смертью.
Мы, я с сестрой и матерью, были отправлены в Карловку. Но хутор Семихатка запомнился мне на всю жизнь. И вот почему.
Еще на Слободке мать зашила мне в пиджачок два обручальных кольца, свое и отца. На внутренней стороне одного из них было выгравировано "Софочке от Иосифа", на другом — "Иосифу от Софочки", на обоих — дата свадьбы родителей. При обыске в Березовке полицаи колец не нашли. В Семихатке Дорошенко устроил прибывшим новый обыск. Обычно мы возвращались с работы в поле на хутор поздно вечером, когда уже было темно. В тот злополучный день, а было это на третий или четвертый день после нашего прибытия в Семихатку, нас пригнали с поля рано, часов в двенадцать пополудни. У вагончиков, похлестывая плеткой по грязным сапогам, стоял Дорошенко, чуть поодаль — еще несколько полицаев.
Когда однорукий Семен доложил, что "уси жиды на мисти", Дорошенко приказал всем нам сесть на землю, поставил у своих ног алюминиевую миску, выхватил из кобуры наган и пальнул в воздух. Все вздрогнули. Затем главный полицай взмахнул плеткой и заорал:
— Золото сдать! Найду, повишу!
Испуганные люди вскакивали на ноги, подходили к миске и бросали туда кто сережки, кто колечко, все, что осталось от прежних грабежей.
Но мне не хотелось отдавать бандитам последнюю память об отце. Я сидел позади всех, и никто не обращал на меня внимания. Осторожно распоров подкладку пиджачка, я незаметно вынул кольца и зарыл их под собой. Земля была рыхлой, с утра прошел дождь.
После обыска я успокоил мать и, дождавшись темноты, побежал к своему тайнику. Но только я вырыл кольца, как услыхал зловещий голос: "Покажь!" Это был Дорошенко. В темноте он спрятался за стоявшей у вагончиков водовозкой и наблюдал за нами.
Забрав кольца, полицай больно хлестнул меня плеткой и потащил к какому-то сараю, приговаривая: "Утром повишу! Утром повишу!"
На мой крик прибежала мать. Увидев меня в руках полицая, она бросилась ему в ноги и, целуя сапоги, стала умолять отпустить меня.
Дорошенко окружили и другие женщины, сбежавшиеся на мой крик. Они тоже просили его пощадить меня. Мать отдала ему и все деньги, вырученные за проданные еще на Слободке вещи. Полицай смилостивился. Толкнув меня к матери, он снова стеганул меня плеткой и процедил: "На, бери своего жидка!"
Так я избежал виселицы...
И вот — Карловка. Пока мы брели по размытой дождем дороге, жители села, молча стоявшие у своих хат, смотрели нам вслед. Уже за селом нам повстречалась девочка, погонявшая палкой корову. Поровнявшись с нами, она вдруг сказала:
— Гонют их, гонют. А за шо? Воны ж таки самы люды, як мы!
Я остановился и с удивлением смотрел на эту девочку. Но сопровождавший нас полицай толкнул меня дулом винтовки: "Иды!"
Концлагерь был расположен километрах в трех от Карловки, на территории бывшей свинофермы. Перед бараком, где раньше держали свиней, в котором теперь предстояло жить нам, стояла спортивная "кобыла". Старожилы лагеря объяснили нам, что полицаи притащили ее из сельской школы, чтобы наказывать на ней заключенных. За малейшую провинность человека привязывали к кобыле и секли кнутом.
В первый же день с нами провел беседу староста лагеря бессарабский еврей господин Абрамович. Слушали его внимательно, вытянув шеи. Из этой беседы мы усвоили главное: будем плохо работать, нас познакомят с "кобылой".
Заключенные карловского концлагеря строили дорогу. Матери дали тачку, мне и сестре — лопаты. Мы насыпали в тачку землю, и мать катила ее по деревянным мосткам, проложенным через болотистую местность, к насыпи, по которой должна была пройти шоссейная дорога.
Место массового расстрела у с. Богдановка.
На стройке работали в основном женщины и дети. Кормили раз в день супом из гнилой картошки. Повариха мадам Ванштейн привозила этот суп на повозке, рядом с ней на облучке сидел господин Абрамович. Во время раздачи обеда староста следил за порядком. Если кто-то из детей пытался пройти без очереди или, что еще хуже, просил добавку, господин Абрамович пускал в ход палку...
В конце месяца выдавали паек: две кружки грязного пшена и столько же кукурузной муки. Спасали близкие колхозные поля, на которых, с риском для жизни, ускользнув ночью из лагеря, можно было вырыть пару картофелин или наломать несколько початков кукурузы. Того, кто попадался на этом, секли на "кобыле" до смерти.
За порядком на стройке следил полицай Стефан, любимым выражением которого было: "Маешь задницу? Двадцать пять!" Это означало, что в любой момент Стефан может наказать провинившегося двадцатью пятью ударами кнута. Если узницы не так быстро катили по мосткам тачки, Стефан безжалостно полосовал их спины. Он же проводил экзекуции на "кобыле".
Была в карловском концлагере так называемая "комната голых". Несчастные лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьем, и ждали неминуемой голодной смерти. Поскольку они не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие родственники, одинокие же были обречены.
Каждое утро к "комнате голых" подъезжала скрипучая повозка, запряженная парой волов. Медленно слезавший с нее старый одноглазый Гершман входил в барак, вытаскивал оттуда нескольких мертвецов, укладывал их на повозку и увозил. В лагере не говорили "умер" — говорили "Гершман забрал".
Жившая в "комнате голых" женщина, которую звали Муза, по вечерам читала "голым" по памяти Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Чехова и Зощенко. Читала так, что обитатели барака забывали о своих страданиях. Слушать Музу приходили люди из других бараков. Кто-то приносил ей картофелину, кто-то кусочек мамалыги, она делилась этим с соседями по нарам. Не знаю, кем была Муза до войны, актрисой или преподавателем литературы. Но своим чтением она многим спасала жизнь...
Зимой 1943 года в карловский концлагерь пригнали цыган. И до самого освобождения нас объединяло с ними одно — горе, разъединяла — смерть.
В начале марта 1944 года до лагеря стал доноситься отдаленный гул. Это приближался фронт. Исчезли вдруг полицаи. Реже стал появляться господин Абрамович. А вскоре через Карловку потянулись отступающие немецкие войска. Шли они по выстроенной нами дороге. А мы, прячась в кустах, наблюдали за ними. Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации в Одессе. Те даже на румын смотрели с презрением. Эти шли, опустив головы, и многие, как и мы, были в лохмотьях.
Как-то вечером в наш барак вбежала цыганка:
— Ховайтесь, в Карловке власовцы. Узнают, что вы евреи, постреляют!
О власовцах шла дурная слава. Говорили, что, отступая, они сжигают целые деревни.
Несколько дней мы провели за лагерем, в глубоком овраге. Наконец, не выдержав, я сказал матери:
— Пойду, посмотрю. Может, в Карловке уже наши.
— Только будь осторожен, — попросила мать.
Со мной пошла сестра.
Не успели мы вылезти из оврага, как увидели двух всадников. На плечах у них были погоны. Мы бросились назад, но всадники заметили нас и закричали:
— Эй, ребята! Немцы в селе есть?
Мы остановились. Всадники подъехали ближе. На их ушанках были красные звездочки.
Наши!
Это произошло 28 марта 1944 года.
А через несколько дней — оборванные, грязные, счастливые — мы шли за наступающей Советской Армией домой, в Одессу!..
От редакции
О своей дальнейшей судьбе автор пишет в письме в редакцию:
Несколько слов о себе. Родился в 1930 году, в Одессе. По образованию судовой инженер-механик. После войны поступил в мореходную школу, потом заочно закончил Высшее мореходное училище. С 1946 по 1998 год проработал в Черноморском пароходстве, т.е. 52 года. 32 из них плавал старшим механиком на океанских судах. Правда, как еврею мне много раз закрывали заграничную визу, но это отдельная тема. Во время Шестидневной войны между Израилем и Египтом был на Суэцком канале. Много раз бывал во Вьетнаме, когда там шла война, был на блокированной американцами Кубе и во многих других "горячих" точках планеты.
Сейчас избран заместителем председателя Всеукраинской и Одесской региональной ассоциации евреев — бывших узников гетто и нацистских концлагерей. Пишу воспоминания о нашем страшном прошлом, чтобы оно не повторилось в будущем...
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru