[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 1999 ИЯР 5759 — 4 (84)
Беседы с Вечным жидом
Лион Фейхтвангер
Впервые опубликовано в книге "У рек вавилонских. Почти веселая книжечка для евреев". Мюнхен, 1920. На русском языке не публиковалось.
1
Примерно год назад я в Мюнхене встретил Вечного жида.
Он сидел в кафе "Одеон" и читал "Франкфуртер Цайтунг". Я глазам своим не поверил. Элегантно, но не очень модно одетый, тщательно выбритый, с черной английской бородкой и небольшим брюшком. Такого человека можно было бы встретить на театральной премьере, в ресторане, на скачках. Но в его глазах был какой-то удивительный глубокий свет. И еще — у него была неповторимая манера постоянно шевелить руками.
— Добрый день, — сказал я. — Разрешите сесть возле вас?
Он пробормотал какое-то, как мне показалось, нелюбезное отклонение моего предложения. Тем не менее я сел.
— У вас скверное настроение? — спросил я.
— А почему бы у меня, собственно, не быть скверному настроению? — сердито ответил он.
Значит, у него сохранилась привычка отвечать вопросом на вопрос.
— Разве это профессия? — возмутился он. — Разве это работа? Быть символом чего-то уже не существующего? Я полнею, у меня появилось брюшко. Толстые призраки — как это нестильно. Я протестую. Не желаю быть двуногим анахронизмом.
— Я в этом не виноват, — заметил я вежливо и предложил ему сигарету.
— Не виноват! — горячился он, закуривая. — Что значит "не виноват"? Не существует ни в чем невиновных людей. Об этом говорится уже в книгах Авраама ибн Шамуэля Абулафии. Вы знаете Авраама Абулафию? — прервал он самого себя. — Такого маленького, худенького, из Сарагосы? Он еще такой смешной в военном снаряжении.
— В военном снаряжении? — удивился я. — Но ведь Абулафия — актер?
— Этого еще не хватало! — проворчал он. — Актер! Я вижу, вы слишком зелены для серьезного разговора. — Он глубоко затянулся. — Да, так вот, я хотел сказать, он тоже сначала все молол чушь, вздор о своей невиновности. Он был большим каббалистом, этот Авраам Абулафия; в последний раз я видел его лет 600-700 назад. В Сицилии его провозгласили Мессией. Тогда он отправился к папе Николаю III, чтобы обратить его в иудаизм. Но папа оказался неприятным господином. Абулафии пришлось худо, его тотчас же приговорили к сожжению на костре на пьяццо в Суриано. Это был большой народный праздник. На нем присутствовал кардинал с двумя своими метрессами, много крестьян явилось со своими ослами и женами, трактирщик в тот день продал чудовищное количество вина, фенхеля, артишоков и чеснока. Костер, который удался на славу, здорово понравился метрессам кардинала, и он приказал присоединить к Абулафии еще трех евреев. Все антисемиты радовались, и обе метрессы, и крестьяне, и ослы, и был по этому поводу великий шум. А в самый последний момент пришел приказ папы освободить Абулафию, что всех весьма разочаровало. Всю ночь после этого я спорил с ним, доказывал ему и наконец убедил настолько, что во всех своих книгах он потом писал, что на свете нет ни в чем невиновных людей.
Не будучи лично знаком с Абулафией, я не имел по данному вопросу ясного представления и решил уклониться от этой темы, перейти к более простым вопросам.
— Давно ли вы были здесь, в Мюнхене, в последний раз?
— Давно! — пробормотал он. — Что значит — давно? Когда я был здесь в последний раз, ваш король[1] сочинял скверные стихи, имел связь с прелестной особой, шепелявил и был антисемитом, ибо поэзия Гейне нравилась людям больше, чем его поэзия. Народ мог простить ему плохие стихи, но никак не прелестную особу. В те времена здесь все были за пиво и духовенство, но против искусства и красивых женщин. Отличная конъюнктура.
— То есть как это, отличная конъюнктура? — не понял я.
— Когда люди настроены против искусства, они настроены и против евреев, тогда дела мои процветают, — объяснил он. — С ростом числа плохих стихов активизируется юдофобское движение. Поэтому-то я и возлагаю большие надежды на экспрессионистскую лирику.
— Вы антисемит? — изумился я.
— Вот так штука! — изумился и он. — А кем же мне быть? Я же есть порождение антисемитизма. Бродячий, всем чужой еврей, которому голову негде преклонить, — ведь это же антисемитская фантазия. Растущая цивилизация подрывает мое право на существование. Чем меньше неграмотных, тем меньше юдофобов. Именно в Германии, которая так долго была моей самой могучей цитаделью, в последние десятилетия встречают меня все хуже и хуже, тогда как евреям здесь становится жить все лучше. Я превращаюсь в буржуа. Вы же видите: я начинаю жиреть, — заключил он с огорчением.
— Да, да, — продолжил он спустя некоторое время, — виды на будущее у меня неважные. Выживу ли я? Последняя надежда на польских землевладельцев, румынских крестьян, первосвященника племени ботокудов Далли-Далли[2], пангермански настроенных офицеров[3] и студентов да еще на экспрессионистских лириков.
— У вас какие-либо дела здесь, в Мюнхене?
— Дела? Конечно, дела! — воскликнул он. — Я основываю здесь антисемитскую газету.
— Вы основываете?..
— А что, мне не следует делать это? Неужели мне наблюдать, ничего не предпринимая, как под моими ногами разрушается фундамент, повиснуть в воздухе, дожидаться, выражаясь языком моей будущей газеты, чтобы меня выжали, словно лимон. С тех пор как расовая теория доказала свою несостоятельность и стало ясно, что красивые фразы о расе, особенностях крови являются бессмыслицей и нет иного критерия принадлежности к народу, кроме языка, у меня пропала всякая охота жить. Я все больше теряю свои романтические флюиды призрака. Но как легко вздохнул я, когда на свет появились "Основы" Чемберлена[4]! Я даже спустил тогда добрую часть своего жирка. Но все это оказалось лишь игрой воображения, химерой, ни черта из этого не получилось. Пожалуйста — дородный буржуа-привидение! И мне следует мириться с этим? Я отбиваюсь, сопротивляюсь, отказываюсь от такой судьбы наотрез. Я — трагическая личность, возможно, в некотором роде, допускаю, неприятная, но все же трагическая. Так что же, мне следует стать паяцем, каким-то призраком-мыслью из летнего домика, а ля Лорелеей или Карлом Перкео[5]? Нет? Я хочу остаться нормальным, порядочным привидением. И брюшка у меня не должно быть. Я создаю антисемитскую газету.
— А это не вызовет никаких трудностей? — спросил я робко. — Разве не найдутся немцы с духовными интересами, которые самым резким образом станут протестовать против антисемитизма? Вспомним длинный ряд славных имен — от Вальтера фон Фогельвейде и Вольфрама фон Эшенбаха[6] до Клопштока[7], Лессинга[8] и Момзена[9].
— Вы, я вижу, голова! Конечно, вы правы, нет таких. Но мне-то нужно совсем другое. Мне нужен шум, нужны радостные крики, гвалт, угрожающая чушь. Представляете, примерно так, как бывало в старое время на всевозможных диспутах. Вот это была жизнь. У евреев — аргументы, у другой стороны — кулаки.
— И вы думаете, именно в Мюнхене?..
— Я думаю? Я знаю это наверняка. Здесь есть, например, кандидат философии Марбод Тимм...
— Марбод Тимм! — воскликнул я. — Основатель Общества скифов, Союза Вотана?
— Да, и Клуба упорных "Черно-бело-красное от Сириуса до Девы" также.
— Марбода Тимма я знаю, — откликнулся я. — Хотите посмотреть на его невесту? Я сегодня приглашен к ней на чай.
Он пошел со мной.
— Каждый раз, читая "Франкфуртер Цайтунг", — сказал он, пересекая вместе со мной площадь Одеон, — я погружаюсь в меланхолию. Хороший немецкий язык для меня — нож острый. Хороший немецкий и антисемитизм — понятия несовместимые. Ах... — он внезапно прервал себя.
— Что случилось? — спросил я испуганно.
— Она колет меня! — ликующе воскликнул он и показал на булавку галстука формы свастики. — Как только, — пояснил он, — появляется нечто такое, что должно порадовать меня, доставить мне удовольствие, булавка сразу же начинает меня колоть.
Он купил на углу несколько газет.
— Вот, пожалуйста! — произнес он с триумфом, развернув "Байришен Ботен". — Разве я не говорил? Вот! Читайте! Это — немецкий язык! Я же прав! — Уткнувшись в газету, он замурлыкал благословления на древнееврейском языке. — А здесь, да вы послушайте только! — Он раскрыл страницу с фельетоном. — "Хотя Шекспиру нельзя отказать в некоторой силе воображения, следует все же отметить, что здесь его постигли бы тяжелые моральные поражения". Разве я не знал, что здесь для меня будут самые благоприятные условия! Ни крупицы соли, ни одной крупицы! Гёте, Геббель[10], Гейне — все утверждали это. Здесь я спущу свой жирок, создам свою газету! — И он самозабвенно углубился в изучение фельетона.
— Опять хорошо, великолепно! — Радостно комментировал он и указал на беспокоящую его булавку со свастикой.
Мы дошли до аркад дворцового парка со стихами Людвига I над фресками Роттмана[11], и булавка его галстука заплясала, как одержимая.
— Ведь это же молочные реки, кисельные берега! — ликующе возвестил он.
Он смаковал бездарный королевский дистих, приплясывал от удовольствия, восторгаясь недостатками стихотворных стоп.
— Вам не следует здесь танцевать, — сказал я мягко. — Это может привлечь внимание.
Он успокоился.
— А что касается Мюнхена, то я не советую вам так уж обобщать все увиденное. Конечно, мы не литературный город. "Оры"[12] Шиллера имели здесь лишь трех подписчиков, тогда как роман "Король Людвиг II, или Порфироносный мученик"[13] разошелся тиражом 100 тысяч экземпляров. Но зато мы и не попадаем впросак. Никак не можем попасть впросак, так как ничего никогда не замечаем и нам ни до чего нет дела. Видите ли, мы здесь уже много чего навыдумывали и научреждали. И стильную сцену, и восьмичасовой рабочий день, и ренессанс прикладных искусств, и "Одиннадцать палачей", и соленые крендели, и светлое пиво. Думаю, то же самое будет и с вашей антисемитской газетой. Просто-напросто мюнхенец не заметит ее.
Вечный жид задумчиво покачал го
ловой, медленно разгладил "Байришен Ботен", сложил ее и сунул в карман.
— Посмотрим, — сказал он.
2
Я представил Вечного жида хозяйке дома как доктора Хаса. Гертруда Гогенлейтер окинула его осторожным, внимательным, отнюдь не враждебным взглядом; в ее привычке было так встречать человека, которого видела впервые.
— Марбод говорил мне о вас, — сказал она. — Вы переписывались с ним.
Ее широкое красивое лицо с большими светлыми глазами под поразительно темными ресницами сегодня выглядело особенно свежим, а белокурые волосы явно произвели на Вечного жида впечатление.
— Здесь мне делать нечего, — зашептал он мне, когда мы рассаживались. — Она слишком рассудительна, слишком спокойна. Ее волосы подобны стаду коз на горе Галаад, ее зубы — множеству хорошо сосчитанных овец, выходящих из купальни, каждая из них несет в своей утробе близнецов, и нет между ними яловой...
— Простите, что вы сказали? — спросила Гертруда, разливая чай.
— Сущий пустяк, милостивая сударыня, — поспешил ответить Вечный жид. — Я заметил лишь, что вы поразительно похожи на Абиталь, хазарскую княжну.
— На кого? — спросила Гертруда, удивленно подняв брови.
— На Абиталь, хазарскую княжну. Чрезвычайно приятная особа, умная, смелая, красивая, блондинка, как вы. Она искоренила старую, дурную традицию продавать детей в рабство. Это было через добрые две сотни лет после того, как хазарский хан Булан[14] в Крыму со всем своим народом, племенем финского происхождения, принял иудаизм. К сожалению, вскоре после этого княжну убили вторгшиеся в пределы Крыма русские.
— Вы историк, господин доктор? — спросила Гертруда.
— В некотором роде, — ответил Вечный жид. — По склонностям и убеждению я — антисемит. Моя цель — показать, что все зло, которое было в этом мире, казнь Христа, эпидемии философии и сифилиса в Европе, изобретение социал-демократии и капитализма, мировая война и пацифизм, короче, все самое скверное в мире, является делом рук евреев.
— Эпидемия сифилиса? Каким это образом? — удивился я.
— Очень просто. Не окажи евреи поддержку Колумбу, он не открыл бы Америку, и сифилиса у нас бы не было. Подозреваю, что евреи оказали Колумбу поддержку лишь для того, чтобы таким вероломным образом распространить эпидемию и затем, став врачами, грести деньги лопатами.
— Я привыкла к такого рода ходу мыслей, — сказала Гертруда. Ее большие глаза потемнели, и в них заплясали искорки гнева. — К сожалению, и мой жених нахватался подобного несусветного вздора. Но Марбод слишком хорош для такой галиматьи. Я очень надеюсь вылечить его от этого недуга.
— А мое брюшко! — гневно воскликнул Вечный жид. — Мне что же остается, жиреть и становиться все более смешным для окружающих?
— Какое отношение имеет ваше брюшко к антисемитизму Марбода? — удивилась Гертруда.
— Он имеет в виду самороспуск Клуба упорных "Черно-бело-красное от Сириуса до Девы", — поспешил вмешаться я.
— Вам следовало бы стыдиться себя, — обратилась Гертруда к Вечному жиду. — Человек ваших лет! Ученый! Вы должны быть выше студентов, позволяющих себе хулиганские выходки. Почему вы антисемит?
— По убеждению, — сказал Вечный жид.
— Убеждение! — с вызовом повторила Гертруда. — Евреев поносят, когда хотят дешевых эмоций. Каков повод к антисемитским дебатам? В конечном счете это всегда злоба неспособного конкурента против удачливого. Или же за этим скрываются люди, которые хотят горечь, вызванную своими ошибками и мошенничеством, сорвать на других.
— А ваш жених? — спросил Вечный жид.
— Б-же мой! Так ведь он же молод. Он вернулся с фронта. А там он так долго кричал "Долой!.." Сначала "Долой англичан!", потом "Долой нытиков!", "Долой правительство!" У него всегда должен быть кто-нибудь под рукой, про которого он мог бы крикнуть "Долой!.." Это нужно всем молодым людям. Теперь они кричат "Долой евреев!" И он кричит вместе с ними. Это со временем пройдет.
— Он прав, — с силой сказал Вечный жид.
— Антисемитизм, — сказал я, — какая же это бессмыслица. Обобщение — всегда признак духовной косности. "Евреи виноваты во всем". Евреи! Разве нет евреев высоких и низеньких, брюнетов и блондинов, симпатичных и отвратительных? С равным основанием можно было бы сказать, виноваты во всем футболисты или те, кто носит очки. Наверняка есть много спекулянтов и ростовщиков, капиталистов и большевиков, носящих очки. Короче говоря, какое бы зло ни творилось, всегда в нем замешан кто-нибудь в очках. Разве не носят многие офицеры монокли? Значит, молодчики с моноклями создали военщину. Разве не носят многие радикалы пенсне? Следовательно, типы в пенсне предательски открыли фронт. Кроме того, в ношении очков есть что-то противное духу истинного немца. Я уверен, что древние немцы не носили очков, не могу себе представить Германа Херусского[15] в пенсне.
— Вы совершенно правы, — горячо поддержал меня Вечный жид. — Я очень хорошо его помню. Герман Херусский, как же, как же, он всегда был чем-то занят, вечно носился с какими-то заговорами, этот толстяк, хитрец и веселый малый. Но мне не хотелось иметь с ним дела. На кого он был похож? Да, теперь вспоминаю, на князя Бюлова[16]. Всем его сподвижникам было бы выгодно, если бы свою битву...
Ни удивленная Гертруда, ни я так и не узнали, что было бы выгодно для всех сподвижников Германа, — свастика булавки Вечного жида стала сильно плясать, и в комнату вошел Марбод Тимм.
3
Через несколько дней я навестил Вечного жида в отеле "Мариенбад". Он только что позавтракал, сидел в пижаме за столом и внимательно рассматривал что-то под микроскопом.
— Что поделываете? — спросил я его.
— Посмотрите сами, — предложил он мне.
Я посмотрел в микроскоп и увидел маленькие бело-красноватые сросшиеся друг с другом тельца, о которых ничего не мог бы сказать.
— Это грибок щизомитет, бактерия, — объяснил он. — При соприкосновении с воздухом он выделяет вещество, которое в виде кроваво-красных слизистых капелек покрывает хлеб и другие продукты питания, если оказывается на них.
— И?.. — спросил я.
— Такие бактерии время от времени появлялись на просфорах, — продолжил он. — Тогда говорили об осквернении просфор и убивали евреев. Эта бактерия погубила около 400 тысяч евреев. К сожалению, теперь это средство больше не применишь. Оно уже не действует. Даже в ритуальное убийство верят уже только в деревне, да и то не очень. Все больше сопротивления встречает то, что евреев изолируют от духовного и общественного развития, втискивают в гетто, искусственно тормозят их социальный рост. Фальсифицированная статистика о евреях уже не действует на народ. Следовало бы найти новые способы. Жаль, что у антисемитов такая убогая фантазия.
— Отчего же? — возразил я. — А сказка о мировом господстве евреев? Сказка о еврейском материализме? Сказка о еврейских масонских ложах? О мировой войне, развязанной ими? О еврейской революции?
— Да, конечно, — подтвердил он. — Однако уж больно плохо придуманы они, эти сказки. С одной стороны, они маловероятны, с другой — недостаточно глупы. Хотя бессмыслица в них и наличествует, но нет метода. Вот хотя бы: если они утверждают, что капитализм — это средство, с помощью которого евреи губят Германию, то нельзя же одновременно уверять, что социализм — это средство, с помощью которого они Германию разлагают. Чему-нибудь одному из двух народ, пожалуй, и поверил бы; но поверить обоим утверждениям — нет, для этого массы не так уж глупы.
Он сидел мрачный в своей красивой фиолетовой пижаме. Полный, тщательно выбритый господин с черной английской бородкой...
— Тяжелые времена, — заговорил он снова. — Раньше здесь, в Германии, у меня было отличное поле деятельности. Теперь евреи так органически вросли в немецкую культуру, что мое существование потеряло смысл. На чем, собственно, основывается оно сейчас? На последних, жалких остатках гетто. Пожелай кто-нибудь вырвать евреев из немецкой культуры, все строение рухнет.
— Вы преувеличиваете.
— Лишь немного. Антисемиты заметили это уже давно. Поэтому-то они и топчутся вокруг всего, что относится к духовному, к искусству, к культуре. Они рассчитывают именно здесь более уверенно поразить евреев. Один из них уже доказал, что Гёте — из евреев.
Он вновь посмотрел в микроскоп на удивительных бактерий.
— Знаете ли вы, что такое гематрия? — прервал он себя внезапно. — Цируф? Нотарикон?
— Да, что-то связанное с мистической игрой числами. Каббалисты переставляют буквы в имени Г-спода, в библейских стихах, замещают их цифровыми значениями и тому подобное.
— Игра числами! — возмутился он и отодвинул стоящую перед ним пепельницу. — Глубочайшая тайна каббалы, и вдруг игра числами!.. Вот моя последняя надежда, — сказал он после небольшой паузы. — В Библии много говорится о "бодливом быке" и о том, как с ним поступать. — Он придвинулся ко мне поближе и таинственно произнес: — Если я численное значение слов "бодливый бык" увеличу в три раза, то получу численное значение слов "венец юдофобства".
— И что же все это даст? — поинтересовался я.
— Обратите внимание на загадочную связь между "бодливым быком" и юдофобством! Вождем великого движения юдофобов в 1298 году был человек по фамилии Риндфлейш, франкфуртский антиеврейский мятеж в 1614 году возглавлял некий Феттмилх. Видите, вот она связь между крупным рогатым скотом и антисемитизмом. Недостает еще третьего "бодливого быка", чтобы возник венец.
Он вскочил.
— Я нашел его! — крикнул он торжествующе. — Хотите посмотреть на него? Приходите вечером на Дитлингер-штрассе, 13. Сегодня вечером я создаю мою газету, а он будет ее редактором.
4
По указанному адресу меня ввели в комнату, битком набитую немецкой национальной домашней утварью. В этой комнате помещалось бюро Клуба упорных "Черно-бело-красное от Сириуса до Девы". На стенах висели могучие бычьи рога, портреты нескольких популярных генералов, изображения немца, возлежащего на шкуре медведя, и некоего трубача из Сакингена, а также фотография Тирпица[17]. Под лампой болталась гигантская свастика из жести. Надписи на стенах гласили: "Быть немцем — значит делать дело ради самого дела", "Ежемесячный членский взнос — 1 марка 50 пфеннигов", "Я не знаю других партий — я знаю лишь одну, немецкую", "Вон жидов из нашего народного организма", "Мир излечить можно лишь немецкими лекарствами".
На массивном столе стояли огромные пивные бокалы, за столом в густом дыму сидели несколько мужчин.
Вечный жид быстро вышел мне навстречу и представил меня как своего секретаря. Мужчины что-то пробурчали, прозвучавшее как "Хэйло" или какое-то другое немецкое приветствие.
Шел спор относительно направления создаваемой газеты. Выступал Марбод Тимм. Это был молодой человек, практически ничем не отличавшийся от сотни тысяч других молодых людей Германии. На его крупном, плотном, несколько коренастом туловище сидела голова со свежим, приятным юношеским лицом, которое не было ни умным, ни глупым. Черты лица пока еще не говорили, обстоятельствам или сильной воле предстояло наложить на них свой отпечаток. Теперь на формирование его личности мог повлиять Вечный жид.
— Человек возвращается с фронта, — говорил Марбод. — Он имеет право претендовать на уютный уголок для отдыха. Но все теплые места уже заняты евреями. Кто сидит в кабаре с девушкой? Кто зарабатывает деньги? Кто получает выгодные должности у правительства? Евреи. — Тим делает озлобленное, обиженное лицо. — Паразиты жрут досыта, а народ — хозяин страны голодает. И не остается ничего другого, как только ругать евреев.
— Ругать мало, — включился ворчливый бас, принадлежащий Францу Ксаверу Остербихлеру, старшине южной группы старогерманских сельских общин, тучному господину с красным лицом и большими мокрыми от пива усами. — Вот потому-то немецкий народ и разорился, что пренебрег девизом своих великих предков. Каким именно? "Не думать! Бить!" — Он тяжело уселся.
— Ваши речи — Г-споду слушать! — ликовал Вечный жид.
Господин Бодо фон Цекенфельд выпил за здоровье господина Остербихлера. Разумеется, шампанское — из большого пивного бокала за счет Вечного жида. Тощий и дряхлый фон Цекенфельд издавал некогда киножурнал, потом — спортивный, затем из-за какой-то темной операции с векселями на несколько месяцев исчез и вот сейчас перебивался тем, что играл в пропагандистских фильмах роль элегантных торговцев девушками. Наконец, он не без основания решил, что его имя — существовала красивая легенда о его предке рыцаре-грабителе, которого с большим трудом удалось изловить и повесить — будет благосклонно принято народным движением.
Из-за стола поднялся высокий человек с худым фанатичным лицом, отдаленно напоминающим лицо Гёте или Герхарта Гауптмана[18], в действительности же более похожим на посредственно одаренного pere noble[19] из провинции.
— Посмотрите на него! — возбужденно зашептал мне Вечный жид. — Вот он, бодливый бык. Риндледер, доктор Иоганнес Борромеус Риндледер. Риндфлейш — Феттмилх — Риндледер[20].
— Я думаю, — начал доктор Риндледер, — что руководящая линия, которую я проводил в своих "Основах культуры", должна быть определяющей в любом целеустремленном немецком движении. Все благое на этом свете, по существу, может происходить исключительно от германцев. Опираясь на учение Чемберлена, я доказал, что не только великие итальянцы Ренессанса, не только творцы Библии были германцами, но и великих китайцев Конфуция и Ли Тайбо следует рассматривать как отпрысков германцев, попавших на Дальний Восток. Если в последующем путешествия Марко Поло будут документально подтверждены...
— Кстати, о Марко Поло, — сказал господин фон Цекенфельд Вечному жиду. — У меня еще стоят в Дюссельдорфе два вагона чая. Если они вас интересуют, цена loco[21]...
— Что мешает нам предполагать, — продолжал доктор Риндледер, — что уже в древнейшие времена германцы при своей страсти к бродяжничеству пронесли свою кровь к китайскому побережью? Мы, таким образом, имели не только священные права на совершенно обоснованный инстинкт экспансии, вступления во владение Цзяочжоу, и это было настойчивой потребностью, это был голос крови, в известной степени акт ирреденты[22].
— Я всегда стоял за здоровую колониальную политику, — заметил Франц Ксавер Остербихлер и ударил кулаком по столу. — Однако разумные государственные деятели должны принимать в расчет и обоснованные требования отдельных областей своего государства. Очевидно, что китайские земли необходимо передать не империи, а Баварии. Последняя должна получить свою часть Австрии. Я просто представить себе не могу Китай иначе, чем под управлением Баварии!
— Члены марки, братья по общине! — обратился к присутствующим Вечный жид. — Мы отвлекаемся от основного вопроса, нам надо прежде всего выбрать название для газеты.
Посыпались предложения: "Железная розга", "Око Одина"[23], "Хромающий областной курьер", "Одноглазый", "Генеральный вестник нибелунгов", "Звучащий рожок", "Бездельник из принципа". Доктор Риндледер пробился со своим названием: "Кулак правды".
— Обращаю ваше внимание, друзья по общине, что в этом названии не только символически показана жажда деятельности германца, но и его фаустово устремление, — пояснил он. — Подобная игра слов[24], значительно более непосредственно вскрывающая душу вещи, нежели скучный анализ так называемой науки, является излюбленным приемом, используемым как Немцем Рембрандтом, так и Чемберленом.
Господин фон Цекенфельд стал обсуждать комиссионные, которые он рассчитывал получать за распространение "Кулака правды". Вечный жид был весьма доволен тем, что Иоганнеса Борромеуса Риндледера выбрали редактором газеты.
— Его телефон 60-746, — зашептал он мне. — Если цифры заменить древнееврейскими буквами с учетом их места в алфавите, получится "Венец юдофобства" или "Бодливый бык".
После чтения отрывков из германской Библии — "Основ" Чемберлена доктор Риндледер произнес речь, вершиной которой явилось заверение, что мир можно излечить лишь немецкими средствами. Это чрезвычайно воодушевило Марбода Тимма. Потом все пели тевтонские бардиты. Лучше всего бардит удался господину фон Цекенфельду: "Девчонка мала, девчонка мила, фокстротная девчонка моя, когда-то должен быть первый раз, гип-гип-ура!". Доктор Риндледер спел бардит о Фенрисвольфе, высовывающем язык, и об Эше Игдразиле[25], корни которого он оросил. Франц Ксавер Остербихлер спел бардит о баварских героях: "Когда мы спим с нашими девчонками, мы уподобляемся нашему королю".
Вечный жид аккомпанировал бардитам на рожке.
5
Вечный жид пригласил меня выпить с ним по случаю учреждения газеты.
Мы сидели в редакции газеты "Кулак правды", прежнем бюро Клуба упорных "Черно-бело-красное от Сириуса до Девы". "Календарь-свастика для немецкого движения" на стене показывал седьмое эглфинга[26].
На столе было много юдофобских книг и брошюр на всех языках мира. Тут же стояли микроскоп с грибком шизомитета на предметном стекле, старинные сапоги ландскнехта и прочее в том же роде.
Мы пили вино и курили.
— Ненависть к евреям — это Голем[27]. Достаточно сунуть ему под язык таблетку-амулет, чтобы он сразу же встал и начал бродить. Он вне этических оценок. Он — болезнь духа, восставшая против него. Материя, похоронившая под собой дух. Необходимость, закон природы. Видите вы этот сапог? — спросил Вечный жид, указывая на старинные сапоги ландскнехта, стоявшие на столе. — Я всегда интересовался сапогами, — засмеялся он. — Вы же знаете, я обувной фабрикант[28].
— Так чем же они замечательны, эти сапоги? — поинтересовался я.
— Посмотрите внимательно на подметки, — предложил Вечный жид. — Видите, они из пергамента. На них можно даже разобрать древнееврейские буквы. Сапоги изготовлены примерно в 1300 году, когда святой отец Бернгардт Клерво призывал к крестовому походу. О! Какие это были отличные времена! Евреев убивали в неисчислимом количестве, их книги сжигали или из этих книг вырезали подметки. Эту пару сапог заказал себе шевалье Кретьен де Отеклок, который собственноручно убил двадцать семь евреев, не считая женщин и детей, а затем отправился в Святую Землю. В этих сапогах с подметками, вырезанными по его приказанию из пергамента свитка Торы. Если вы всмотритесь, то разберете, пожалуй, отдельные буквы. Это текст из Пятой книги Моисея: "Не притесняй пришельца в своей стране и не относись к нему жестоко. Ибо пришельцем был ты в стране египетской".
— Да, — продолжал он, — в этих сапогах шевалье отправился бить сарацинов, и все грехи были отпущены ему заранее. В те времена я добросовестно помогал святому Бернгардту и всем, кто проповедовал крестовые походы, Фернандо Мартинесу и Винченце Ферреру. Немало труда вложил я в то, чтобы в прошлом и этом годах в России, Польше, Румынии ксендзы и попы забыли на время Нагорную проповедь и стали призывать к избиению евреев, разграблению их имущества. Я всегда находился в самой гуще, во всем этом, если можно так выразиться...
— Понятие переселения душ мы переняли у индейцев, — говорил, по-видимому, без всякой связи с предыдущим Вечный жид, — и перенесли его в Европу. — Он усмехнулся. — Это у нас азиатское.
Его слова стали доноситься до меня как бы издалека, и опять в комнате мы были с ним не одни. За столом сидели ландскнехты, они бражничали, угрожающе жестикулировали, лица у них были разные — и красные, добродушные, и грубые, неотесанные, и он, Вечный жид, сидел между ними, пил их здоровье. Что это был за странный народ, с которым он пировал? Все больше людей теснилось у стола. Лысые, тощие фанатичные священники, толстые попы с бульдожьими физиономиями и всякий сброд, субъекты с тупыми лицами и звериными повадками, в одежде румынских крестьян и русских казаков. И все они говорили, вопили, ругались, широко раздирая рты, клялись, орали, злобно кричали... совершенно беззвучно.
Затем стены комнаты раздвинулись, и перед моим взором раскинулась огромная полная крови и дыма площадь. На этой площади жгли горы древнееврейских книг, на гигантских, сложенных до небес кострах горело, обугливалось бесчисленное количество тел людей; священники пели "Gloria in excelsis Deo"[29]. Мужчины, женщины, дети брели через площадь — голые или в лохмотьях, и ничего у них не было с собой, ничего, кроме трупов повешенных, колесованных, обугленных, разъятых на куски, ничего, кроме трупов и разорванных, оскверненных, загаженных нечистотами книг. А за ними следовало несметное множество людей — мужчин, женщин, детей — в современной нам одежде. И голоса пели: "Многоводны реки Евфрат и Тигр, бессчетны волны, бегущие из них в море, но еще более мощны потоки крови, пролитые Израилем для освящения Имени".
Огромная площадь стала уменьшаться, и вот она съежилась до прокуренной комнатки редакции, я снова увидел Вечного жида за стаканом вина с сигарой в руке.
— Смею засвидетельствовать, — говорил он, — я честно выполнял свой долг. Все, что можно было сделать, я делал. Стоило где-нибудь проявиться самой малой глупости, тотчас же возникал я и начинал сверлить, буравить до тех пор, пока не давал этой глупости правильное направление, пока дело не кончалось избиением евреев, их изгнанием. Я не гнушался ничем, ничего не оставлял без внимания: грибок шизомитет, мертвые христианские дети, выдаваемые мною за жертвы ритуального убийства, офицеры пан-Германии и жаргон, и русские попы, и отравленные якобы евреями колодцы, и студенты со свастикой на рукаве, и казаки, и, наконец, подтасованная статистика о евреях. Я натравливал, лгал, клеветал на протяжении двух тысяч лет так, что даже шовинизм, разыгравшийся вокруг мировой войны, по сравнению со всем этим был самой трезвой объективностью. И я вправе сказать: все, что могло свершиться, свершилось.
Но, как видите, несмотря ни на что, мое брюшко все же растет. Со времен Лессинга и Наполеона оно постоянно растет. Думаю, скоро мне придется отправиться на покой.
Я не мог больше следить за ходом его мыслей. Евреи-мученики, евреи-космополиты, сапоги ландскнехта, пангермански настроенные офицеры, миннезингер Зюскинд из Тримберга и святой Бернгардт из Клерво, грибок шизомитет и Чемберлен, студенты со свастикой на рукаве — все это смешалось, перепуталось в моем сознании. Кто он, сидящий передо мной господин с двусмысленной усмешкой на губах — доктор ли А. Хас, редактор ли газеты "Кулак и правда", символ народа, нигде не укоренившегося, вечно кочующего, искусственно изолируемого антисемитами от духовной жизни страны, в которой поселился?
— Если вы не возражаете, я открою окно, — сказал он вдруг. Тщательно выбритый, с черной бородкой, небольшим брюшком. Казалось, такой человек мог быть завсегдатаем театра, ресторана, скачек. Но его глаза излучали какой-то удивительный глубокий свет, и он обладал неповторимой манерой шевелить руками...
6
Ко мне пришел Марбод Тимм.
— Вас, вероятно, удивляет мое появление, — сказал он.
Его красивое юношеское лицо выражало смущение.
— Не могу отрицать, — признался я.
— Собственно, меня прислала Гертруда. Она посоветовала поговорить с вами откровенно.
— Пожалуйста.
— В немецком движении не все в порядке, — начал он.
— Неужели?
— Само по себе движение правильное, справедливое. Почему же его нельзя вести честными методами? У нас есть писатель Вернер Коц. Вы, вероятно, читали его статью о Лессинге, она была напечатана недавно, когда мы добивались, чтобы театр отказался от постановки "Натана"[30].
— Нет, не читал, — сказал я.
— В этой статье утверждается, что настоящая фамилия Лессинга — Леви. Что вы скажете на это?
— Я? Что это вздор!
— Вас совсем не удивляет это утверждение? Оно совершенно неправдоподобно.
— Конечно. Я ему и не верю.
— И подумать только, этот Коц, до того как включиться в народное движение, пытался писать для "Франкфуртер Цайтунг" и "Берлинер Тагеблат". Но обе газеты отказались его печатать.
— Значит, и там не оценили достоинств его германского стиля.
— Во всяком случае, многое здесь кажется мне сомнительным. Я уж не говорю о том, что фон Цекенфельд опять находится под следствием в связи с растратой, а доктор Иоганнес Борромеус Риндледер отправлен в дом для умалишенных.
— Скверно, — сказал я. — Раньше его причислили бы к лику святых.
— Почему, черт возьми, среди поборников этого движения нет порядочных людей?
Я пожал плечами.
— Ведь раньше дело обстояло иначе, — говорил Марбод. — Тогда против евреев писали такие люди, как Мартин Лютер. Его монументальное полемическое послание "О евреях и их лжи" — просто молитва человека, преданного немецкому движению.
— Лютер? — усмехнулся я и взял томик с книжной полки, томик с сочинением Лютера "О том, что наш Бог Иисус был рожден еврейкой". — Посмотрите, пожалуйста, — я открыл книгу, — вот здесь: "Наши дураки до сих пор так обращались с евреями, что человек, будь он добрым христианином, предпочел бы, пожалуй, стать евреем. А если бы я был евреем и видел, как иной остолоп правит и поучает, то скорее согласился бы стать свиньей, чем христианином".
Марбод стоял растерянный:
— Значит, Лютер писал так?
— Похоже, что так.
— Я должен вам признаться, — немного подумав, с очень шедшей ему смущенной доверчивостью сказал он, — странно у меня складывается с евреями. Иногда тот или иной еврей представляется мне настолько симпатичным, что, кажется, я смог бы всю жизнь поддерживать с ним хорошие, дружеские отношения. А потом вдруг встречаешь такую бестактную личность, и подхалимскую, и заносчивую одновременно, что от всей души хочется присоединиться к лозунгу "Вон из страны всю эту банду!"
— Дорогой господин Тимм, а разве с христианами у вас не получается точно так же? — спросил я.
Он молчал, не зная, что ответить, и я добавил:
— Видите ли, замеченные вами у отдельных евреев такие, как вы считаете, еврейские черты — некоторая заносчивость, униженная назойливость, ничего общего с сущностью евреев не имеют. Это лишь следствие гетто, унижения, длящегося сотни лет, изоляции, порабощения, тяжелым бременем подавивших евреев немецкого средневековья.
— Но ведь должно же быть какое-то реальное основание для того, чтобы народ испытывал такое отвращение...
— Отвращение? Народ? На сто десять немцев в стране приходится один еврей. Очевидно, что лишь небольшая часть народа знает евреев лично. Но на каждого немецкого еврея еженедельно приходится сотня экземпляров антисемитских газет. Вот источник, из которого народ черпает знание о евреях. К тому же, пангерманское...
— Когда вы говорите о пангерманском, — прервал меня Марбод, — в вашем голосе столько презрения.
— Презрения? Нет, я бы чувствовал это. Скорее, сострадания. Видите ли, в школе я долго общался с детьми из ведущих пангерманских семейств. Многие из них были славными, добродушными ребятами, но посредственных способностей. Языки, история и, прежде всего, сочинение на родном немецком давались им с большим трудом, а иные были обязаны мне тем, что на год раньше обрели свободу, богобоязненно и ловко пользуясь моими тетрадками как шпаргалками. Но, удивительное дело, в спорте они всегда получали высокие баллы. В прыжках, на турнике, в перетягивании каната, вольных упражнениях они прекрасно проявляли себя, были крепкими, ловкими, умелыми. Бесспорно, это нужные качества, которые могут пригодиться на стадионе, на военной службе, их не следует презирать, общество уверено в полезности этих качеств. Но мне не понять, почему высокие результаты по упражнениям на турнике или прыжкам в длину должны быть основными качествами государственного деятеля. Отличные гимнасты и жалкие логики, они на десятилетия присвоили себе право руководить германской политикой, ведь нынче именно они являются вождями немецкого движения. Какими же беспомощными могут оказаться они, безнадежно испортив порученное им дело, когда народ единодушно воскликнет: "Долой пан-Германию!" И с каким облегчением вздохнут эти горе-руководители, если им удастся вырваться из безнадежного положения, вызвав из забвения древнего козла отпущения — Judaeus ex machina[31]. Это выражение означает развязку в непредвиденных обстоятельствах. В античных трагедиях развязка иногда наступает благодаря вмешательству какого-нибудь бога, появляющегося на сцене при помощи механических приспособлений.
Тут, постучав в дверь, вошел Вечный жид.
7
Марбод и Гертруда Тимм пригласили меня на крестины. У них родились близнецы.
По дороге я встретил Вечного жида. Он был приглашен туда же.
— Я вижу, юдофобское движение повсюду растет, — сказал я. — Ваши дела идут хорошо.
— Нечего сказать, хорошо! — проворчал он. — Что это такое — хорошо? "Кулак правды" закрылся. Прекратил свое существование. Посмотрите на мое брюшко.
"Доктор Хас", действительно, заметно пополнел.
— Но мне кажется, тем не менее повсюду...
— Это последние конвульсии, — перебил меня Вечный жид. — Подумайте только, немецкий Христос, Иоганнес Мюллер[32], недавно написал, что антисемитизм стал теперь главным образом чисто немецкой проблемой, слабой стороной души немецкого народа. Лишь тот народ, пишет он, национальное самолюбие которого в национальных вопросах вступило в противоречие с его силой воли, способен свалить на евреев то, что для духовно здорового народа является делом естественной гордости — отвечать за собственные поступки.
— Вы заметили сейчас всплеск антисемитизма, — продолжал он. — Немцы пять лет находились в изоляции, в своеобразном гетто. После этого они потеряли уверенность в себе, потеряли чувство достоинства в большей степени, чем евреи за пятьсот лет такой же изоляции. Но подобные соображения сейчас бесполезны. Это острая болезнь, мне на нее рассчитывать не следует. Как только она пройдет, как только народ пересилит ее, ему будет стыдно, что сто десять немцев испытывали смертельный ужас перед одним-единственным евреем.
— Нет, нет. Теперь кончено, — утверждал он. — Кончено навсегда. Во мне больше не нуждаются, я привидение позавчерашнего дня и годен разве что в театре, на сцене. Я буду держаться, разумеется, из последних сил. Оставаясь главой антисемитской пропаганды, я буду и в дальнейшем составлять брошюры, расклеивать юдофобские листовки на водосточных трубах и в общественных туалетах. Но я уже приготовился к катастрофе. Купил себе домик в долине реки Изар, а свой посох вечного странника подарил реквизитору Национального театра.
— Вы же видите сами, евреи нынешнюю волну антисемитизма не принимают всерьез, — добавил он, немного погодя. — Они не жалуются. Им и в голову не приходит, что озорник зол на самом деле.
— Что же они делают?
— Смеются.
— Они?..
— Да. Они подсмеиваются над бесталанностью и языковыми ляпсусами антисемитов.
Мы подошли к дому супругов Тимм.
Марбод сердечно пожал мне руку и признался, что был ослом.
Гертруда с гордостью показала нам своих двойняшек.
— Как их зовут? — спросил я.
— Девочка — Мария...
— Мария? Фу! — не сдержался Вечный жид. — Имя древнееврейское, происходит оно от имени Мириам. Вам следовало бы назвать ее Фригг.
— Имя мальчика вам понравится, мы назвали его Гансом.
— Ганс! Фу! — сказал Вечный жид. — Это же еврейское имя, происходящее от Йоханан. Лучше бы вы назвали его Тевтом.
Марбод и Гертруда от души рассмеялись.
— Если немецкое и еврейское так сильно перепутались, — заметила Гертруда, — кому же это распутать?
Вечный жид сидел в кабинетном кресле, полный, удобно развалясь, покуривая, мурлыча себе под нос песенку "Бродить, какое счастье..." Тщательно выбритый, с черной бородкой, типичный завсегдатай театра, ресторана, скачек.
— Довольны ли вы? — спросил я его.
— Доволен? — переспросил он. — Что значит доволен?
Он посмотрел на меня, и глаза его засветились удивительным глубоким светом. Он потянулся и вздохнул с приятностью.
— Доволен? — повторил он. И, шевеля руками только ему одному характерным образом, усмехнулся: — А почему бы и нет?
Перевод и публикация Льва Миримова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru