[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 1999 НИСАН 5759 — 3 (83)
ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Яков Козловский
«В доме бабки и деда — известного петербургского историка и педагога Я.А. Гуревича бывали М.Е. Салтыков-Щедрин, поэты А.Н. Плещеев, Я.П. Полонский,
П.И. Вайнберг, судебный деятель и красноречивый оратор Кони и, что особенно важно для меня, Иван Федорович Горбунов, знаменитый автор "устных рассказов", исполнявший их с искусством неподражаемым».
Ираклий Андроников, из книги "Все живо..."
Зима 1970 года выдалась снежной и затяжной, да и март стоял промозглым, шли дожди вперемешку со снегом, и только к концу апреля потеплело. В один из вечеров его последней недели я был приглашен в гости к Андроникову. У него я застал последнего из могикан Художественного театра народного артиста СССР Бориса Николаевича Ливанова с женой Евгенией Казимировной и Расула Гамзатова.
До чего же хорош был Ливанов! Огромный, с выразительными аристократическими чертами лица, с голосом рокочущего в горах барса, он, как большинство великанов, словно боялся задеть ненароком кого-нибудь плечом или поранить словом. "Вежеством" этим он напоминал Добрыню Никитича. Я как зритель не раз любовался им в театре. В чеховских "Трех сестрах" он играл Соленого, в "Грозе" Островского — Кудряша, в "Мертвых душах" — Ноздрева, а в кино он создал образы князей Пожарского и Потемкина. И тем еще он вызывал к себе симпатию, что о своих товарищах по сцене говорил только в превосходной степени и с неизменным восхищением. Вспоминал ли Станиславского или Москвина, Качалова или Климова, Станицына или Тарханова, бессмертные их тени будто оживали, покоряя наше воображение. И не было в нем тщеславия, упаси Б-г, напротив, старался, чтобы те, чьи тени он вызывал, как спирит, заслоняли его самого. От Ливанова веяло доброжелательностью.
На столе стояла литровая бутыль коньяка. К ней почти никто не притрагивался, кроме него. Но чем больше он пил, тем становился обходительнее и занимательнее. Хмель его не брал. Это приводило Гамзатова в почтительное изумление. За столом причудливо переплетались воспоминания об актерах и поэтах, анекдотические случаи и забавные истории, связанные с их именами. То и дело заразительно звучало его раскатистое "хо-хо-хо-хо!" И казалось, что люстра раскачивалась от этого литаврового смеха. Уж не помню, к чему Гамзатов поведал о недавнем застольном происшествии, когда трехзвездный генерал из Генштаба приехал инспектировать особый полк. Утром за завтраком в столовой комсостава он спросил:
— Кто из офицеров пьет водку до обеда?
Признался лишь один капитан:
— Я, товарищ генерал!
— Прекрасно! Ему и мне подать водку, остальным чай!
И вновь мне показалось, что люстра захмелела.
— Ценю находчивость! — одобрительно осушил рюмку Ливанов и стал рассказывать, как бы разыгрывая сцену:
— Знаменитый комический актер Александр Евстафьевич Мартынов за свою находчивость тыщу рублей прибавки к жалованью получил. Николай I, на что человек был серьезный, а увлекался его игрой. Специально в театр для этого ездил. Однажды император в знак особой благосклонности во время антракта вызвал Мартынова в свою ложу:
— Славно ты меня нынче распотешил, славно. А знаешь, Мартынов, стало мне известно, что в компаниях ты неоднократно изображал меня. А ну, сделай милость, представь, представь.
В ложе находился и министр двора князь Волконский. Мартынов вдохновился, отступил на шаг, величаво вскинул голову и, заложив руку за спину, как нередко делал царь, приказал властным голосом:
— Волконский, прибавь к жалованью Мартынову тыщу рублей.
Все разыгрывалось в лицах, и мы покатывались со смеху. А Борис Николаевич уже не мог опустить занавес:
— И если Мартынов был великий талант, — продолжал он, — то, в противоположность ему, актер Толченов слыл личностью бездарной. Играл он преимущественно злодеев. Ростом был с меня, но потучнее. И, в отличие от меня, имел в Царском Селе дом и землю, на которой разводил породистых свиней. Шла драма "Кориолан" в Александрийском театре. Толченов играл императора Юстиниана, и вдруг подают ему депешу, что свиньи его, как чумные, разбежались. Директор Гедеонов сидел в своей ложе, когда во время антракта вбежал Толченов в августейшем облачении и в полном отчаянье. Сообщив о своей трагедии, он стал просить Гедеонова немедленно его кем-нибудь заменить. А тот в ответ:
— Да ты, любезный, спятил. Да какого другого борова я могу выпустить на сцену, коли все твои разбежались?!
Нам было весело и хорошо. А со стены на нас смотрели "Лев" и "Белая корова", созданные кистью Пиросмани. Художник Д. Шмаринов как-то сказал о "Белой корове": "Это самая женственная корова".
Ливанов наполнил бокал:
— За жизнь! Прав Михоэлс, жизнь всегда старше смерти, хотя бы на одну человеческую жизнь! Ты, Ираклий, был близок с ним. Ведь это он был режиссером твоих прекрасных устных рассказов.
— Это так. Познакомились мы с Михоэлсом в 1935 году в Пименовском переулке, где в подвальчике размещался тогда Московский клуб мастеров искусств. Соломон Михайлович вместе с женой своей Анастасией Павловной пришел на мой вечер. Я был так польщен его появлением, что мысленно посвятил ему все свое выступление. Потом волею судьбы мы встречались с ним при разных обстоятельствах, то в присутствии Алексея Толстого, обожавшего Соломона Михайловича, то в компании Александра Фадеева, для которого, как он сам признавался, авторитет Михоэлса в искусстве был непререкаем, то в доме академика Капицы, то у Ивана Семеновича Козловского. Все тянулись к Соломону Михайловичу, искали общения с ним. Его суждения о театре, литературе, истории были глубокими, проницательными и оставляли яркое впечатление. Леонид Леонов считал, что даже когда Михоэлс играет на сцене еврейского театра, его понимает весь разноплеменный мир.
— Я сам могу это засвидетельствовать, — отозвался Ливанов. — И не только, когда он играл короля Лира, но и Вениамина III или Тевье.
— Началась война, — продолжал Андроников, — Москва была в затемнении. На нее падали бомбы. Слышался гром зенитных орудий. Помнится, в августе после дежурства на крыше я встретил Соломона Михайловича. Он тоже возвращался с поста ПВО после бомбежки: "О, вы настоящий брандмайор. Непременно заходите ко мне, буду рад вас видеть". Так начались "мои университеты" в доме Соломона Михайловича. Он стал как бы постановщиком, режиссером моих импровизаций. Никто не дал мне столько добрых, бесценных советов, как он. "Вот так-то, брат Ираклий, — говаривал Михоэлс, — благословляю тебя. Преисполнись и примени". А я отвечал: "Батюшка, Михалыч, спасибо, что просветил, кормилец!" После войны он устроил мой вечер в своем театре и произнес вступительное слово, искрясь добротой и благожелательностью.
И вдруг оленьи глаза Андроникова повлажнели. Он что-то еще хотел сказать, но только вздохнул и опустил голову. Это было совсем не свойственно ему, человеку словоохотливому и никогда не терявшему присутствия духа.
Ливанов все понял:
— Эренбург не преувеличивал, когда на похоронах Михоэлса произнес: "Еврейский народ в войне потерял шесть миллионов человек. Михоэлс — седьмой миллион".
Вскоре к нам вернулась радость застолья, завещанная нам Михоэлсом.
Вспомнили Самуила Яковлевича Маршака. Ливанов предложил за него тост и обратился к хозяину дома:
— Ираклий, сыграй нам Маршака.
Изображать Маршака было коньком Андроникова. Каждый раз он вносил новые нюансы в его образ.
И опять предстал перед нами Самуил Яковлевич бесподобно скопированным. Андроников передавал не только интонацию его голоса, но и в шаржированном виде черты характера Маршака, его заслуженную непререкаемость в суждениях о литературе, некоторую самовлюбленность, детскую обидчивость и выразительность языка.
Как-то я должен был ехать к Маршаку на улицу Чкалова. А находился я в то время в писательском
Союзе, где встретил Андроникова. И вот я звоню Самуилу Яковлевичу и спрашиваю его, не возражает ли он, если я предложу Ираклию Луарсабовичу поехать со мной. И слышу:
— Ни в коем случае, голубчик! Он надо мной потешается, где только ему не лень. И являюсь я публике в дурацком виде. На днях звонят мне из "Известий" и справляются, когда можно прислать курьера за статьей, что я для них написал. А я ничего для них не сочинял. Это Андроников позвонил им моим голосом и сказал, что я написал для них статью. Над Алексеем Толстым и Фадеевым он так не шутит. И вы, пожалуйста, приезжайте без этого кавказского разбойника. Лермонтов бы его на дуэль вызвал!
Нет, Андроников любил и уважал Маршака. Просто Самуил Яковлевич никому не давал права подтрунивать над собой. На моей памяти это мог делать в его присутствии только Твардовский.
Когда Андроников, к нашему общему удовольствию, "сыграл" Маршака, Ливанов не преминул его похвалить:
— Какой ты молодец, Ираклий. Как это у тебя все живо получается. Я знаком с Самуилом Яковлевичем, а так сыграть не смог бы. Нет, нет. Вот однажды мы с ним...
И Ливанов сам стал изображать Маршака без репетиций, и предстал перед нами Маршак в новом правдоподобии. И трудно было сказать, чей Маршак лучше.
Ливанов предложил выпить за Ираклия Андроникова, потом обратился к Расулу Гамзатову:
— Прочтите ваши стихи, посвященные Ираклию.
— Пусть прочтет Козловский, он их переводил.
— Читайте, — пробасил мне Ливанов.
И я прочел восемь строк под названием "Автограф на книге, подаренной мной Ираклию Андроникову":
Мои стихи, коль выпадет досуг,
Прочти, Ираклий, в долгий шкаф не спрятав,
Но утаи от Лермонтова, друг,
Что эту книгу написал Гамзатов.
Ему другое имя назови;
Теперь поэты, лишь в Союз их примут,
Тщеславью предаваясь, как любви,
Пред Пушкиным самим стыда не имут.
Гамзатов сказал:
— У меня было: "Ты скажи Лермонтову, что эту книгу написал Давид Кугультинов”, но Козловский побоялся, что "друг степей" обидится на мою шутку, и перевел вольно.
Евгения Казимировна вздохнула, глядя, как ее муж осушил очередную рюмку. И не сдержалась:
— Какое пагубное хобби!
На что Борис Николаевич расхохотался:
— Для меня театр — хобби, а выпивка — работа.
И вспомнил их недавнюю размолвку, когда Евгения Казимировна ушла от него:
— Грешен! Но какая это была дивная пора. Я гулял с друзьями. Никто не спрашивал, где я провел ночь. Никто не звал меня к телефону, и я не вздрагивал от звонков.
— Но это кончилось больницей, — с грустью заметила Евгения Казимировна.
— Нет, нет, — загремел он, — я от выпивки никогда не болел.
И поднялся во весь свой исполинский рост. Но было видно, что переживает недовольство жены. Мне стало его жаль, и я ему сказал, что он был душой нынешнего вечера и доставил нам много радости. Борис Николаевич нагнулся ко мне и стеснительно попросил:
— Скажите это моей жене.
Незадолго до смерти он не сошелся характером с Олегом Ефремовым. Для беседы его попросили в "художественную часть" театра. Есть такая. Он чрезвычайно удивился:
— Как это художественное целое можно вызвать в художественную часть?
От Андроникова мы вышли на рассвете. На Пушкинской площади гасли фонари. Со стороны князя Долгорукова, видно, из "Арагви", шла компания друзей и до нас долетело:
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.