[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2014 НИСАН 5774 – 4(264)
Мои воспоминания из Советского Союза
Борух-Мордехай Лифшиц
Реб Мотл-шойхет (Борух-Мордехай Лифшиц) родился в 1916 году в Киеве, учился у старых любавичских хасидов, в 23 года был арестован за переписку с «агентом польской тайной полиции Шнеерсоном» (рабби Йосефом-Ицхаком) и приговорен к семи годам лагерей, которые провел сначала в Сибири, затем на Колыме. После освобождения, по окончании второй мировой войны, р. Мотл узнал, что вся его семья была уничтожена в Бабьем Яру. Он изучил законы шхиты и брит милы и работал шойхетом и моэлом в разных городах Советского Союза: в Харькове, Фрунзе, Москве. Воспоминания о киевской юности, ГУЛАГе и жизни в Советском Союзе Лифшиц отчасти написал, отчасти надиктовал уже в США, куда он эмигрировал в 1993 году. Реб Мотл скончался 6 марта 2014 года в Бруклине. «Лехаим» публикует фрагменты его воспоминаний, посвященные учебе и работе автора в Москве.
5717 (1957) год: открытие ешивы в Москве
В 1957 году стало известно, что в Москве открывается ешива, где будут готовить раввинов, шойхетов, моэлей и хазанов. Понятно, что на шойхета (моэла и т. д.) с бумагой, что он окончил московскую ешиву, люди станут смотреть совершенно по-другому, с бо́льшим уважением, чем на человека, который (как я, например) тайно изучал шхиту в Черновцах, непонятно у кого. Поэтому я решил, что стоит поехать в Москву и поступить в ешиву, чтобы получить также и от них диплом на шойхета.
Сказано — сделано, и в скором времени я таки отправился в Москву. Приехав, я пошел к р. Шлиферу, главному раввину Москвы, и сказал ему, что узнал о предстоящем открытии у них ешивы и хотел бы быть в числе обучающихся в ней.
Раввин Шлифер расспросил меня, кто я и откуда приехал. Я все ему рассказал, добавив, что здесь, в Москве, есть евреи, которые помнят меня еще по Киеву, — Янкель Горенштейн и другие. Мои ответы его удовлетворили.
Вскоре после этого раввины Залман-Носон и Сандлер устроили собеседование, целью которого было выяснить уровень желающих поступить в открывающуюся ешиву. Когда я пришел к ним, р. Сандлер достал трактат Талмуда «Кидушин» и попросил почитать ему. Я прочел первую мишну трактата («Жена приобретается тремя путями и т. д.»), и р. Сандлер, по-видимому, был удовлетворен. Он сказал, что я принят.
Естественно, я скрыл от р. Сандлера, что уже изучал шхиту в Черновцах, о чем имею соответствующий документ. Дело в том, что я хотел получить диплом на шхиту именно от московской ешивы. Это ведь не что-нибудь там, а Москва!
В Москву из самых разных мест съезжались евреи, желающие, как и я, поступить в ешиву. Много было ребят из Грузии, которые хотели выучиться шхите, поскольку грузинские общины испытывали большую потребность в шойхетах. Еще мне запомнился еврей из Риги по имени Гешл Гуревич. Он держал себя как целый «я тебе дам» (полностью уверенный в себе человек), а кроме того, был прекрасным хазаном. Конечно, его тоже сразу приняли в ешиву.
В то же время инициаторы создания московской ешивы искали для нее преподавателей, а также человека, который мог бы ее возглавить. Одним из преподавателей стал р. Хаим Кац, учившийся когда-то у Хофец Хаима, да благословится память о праведнике. Рош-ешива был назначен р. Йеуда-Лейб Левин (впоследствии главный раввин Москвы). И — начались занятия! Мы учили трактат Талмуда «Хулин» и немного из книги «Симло ходошо»[1]. Учеба шла хорошо, с огоньком.
Мы провели некоторое время, изучая законы шхиты, и следующим этапом стало применение полученных знаний на практике: как именно нужно проводить забой птицы и крупного рогатого скота. С птицей проблем не было — в Москве в то время действовала еврейская птицебойня. Официально шхиту на ней делал Яаков Элишевич («Янкель-шойхет»), а кроме него, неофициально, еще и Шимон Гайсинский, Ицик Куцинак и Йосл Моисеев. На этой бойне мы и учились забою птицы.
С крупным рогатым скотом, в отличие от птицы, у нас возникли большие сложности. Его забой обычно проводился в селах, во дворах хозяев животных (как правило, это были неевреи). В зимнее время работа осложнялась дождем и снегом, а кроме того, на холоде трудно было проверить кошерность халефа…[2]
В Москве тогда было два шойхета крупного рогатого скота — Йосл Моисеев и Ицик Куцинак. Они брали нас с собой, когда ездили по селам делать шхиту. Это была та еще работа! Во дворе, под открытым небом, в холоде и сырости… А после шхиты ведь надо было делать проверку внутренних органов животного и т. д. и т. п. Но у нас не было выбора, если мы хотели выучиться шхите не только птицы, но и крупного рогатого скота, чтобы иметь возможность обеспечивать евреев еще и говядиной. <…> Так что, преодолев все трудности, я выучился и на шойхета крупного рогатого скота.
Ешива «Коль Яаков» в здании московской синагоги. Стоят (справа налево): р. Й.-Л. Левин, р. Х. Кац, р. Ш. Шлифер. Сидят (справа налево) в первом ряду: неизвестный, Велвл-софер, Б.-М. Лифшиц, р. И. Шварцборд; во втором ряду: Г. Гуревич, Я. Элишевич, р. Фишман (?)
Мы учимся на моэла
Одновременно с освоением ремесла шойхета мы также начали учиться и на моэла, а для этого (как и со шхитой), кроме изучения законов, нужна еще и практика. Прежде всего, моэл должен уметь делать собственно обрезание, сам процесс — надрез, прия[3] и так далее. Понятно, что это самое основное в работе моэла. Но, кроме того, он должен напрактиковаться еще и во множестве других вещей, связанных с проведением обрезания, а также с тем, что нужно сделать до или после него.
Например, моэл должен предварительно проверить состояние ребенка, чтобы решить, здоров ли он и может быть обрезан или же обрезание следует отложить на более поздний срок. Также моэл должен посетить ребенка на следующий день после обрезания, чтобы сменить повязку и убедиться, что нет, не дай Б‑г, никаких осложнений (ведь обрезание — это все-таки хирургическая операция!). Иногда моэлу даже приходится оставаться рядом с обрезанным младенцем на ночь, поскольку его мать еще слишком молода (или же это у нее первый сын) и не знает, что нужно делать. В таком случае моэл должен знать, как взять младенца на руки, как успокоить, когда он плачет. Для этого можно, например, спеть ему… хасидские нигуны! (Шутки шутками, но практика показала, что, если напевать ребенку, не дай Б‑г, какую-нибудь нееврейскую мелодию, он плачет дальше! А от еврейских, наоборот, успокаивается. Видимо, так проявляется в малыше его еврейская душа…)
Хотя в Москве тогда работали несколько моэлей, настоящим «профессором» во всех вопросах, связанных с обрезанием, считался вышеупомянутый Янкель-шойхет (р. Яаков Элишевич). Все были о нем очень хорошего мнения, и именно к нему мы и отправились, чтобы научиться, как стать моэлами. Р. Яаков брал нас с собой на обрезания маленькими группками всего из нескольких студентов ешивы. Брис-мило в те времена нужно было делать, не привлекая лишнего внимания, без особого шума, так как, если бы властям стало известно об обрезании ребенка, его отцу могла бы угрожать серьезная опасность.
Изучая практические детали шхиты у Янкеля-шойхета, мы не сталкивались с особыми трудностями, но когда мы пришли к нему, как к моэлу, все стало гораздо сложнее. Да, мы ходили на обрезания, которые он делал, и внимательно наблюдали за его работой, но, как известно, «основное — не рассуждения, а поступки»[4]: чтобы научиться, нужна реальная практика, надо брать в руки нож и самому проводить всю процедуру! А этого-то Янкель-шойхет нам разрешить не мог, так как родители малыша стояли, естественно, рядом, и они ни в коем случае не допустили бы, чтобы их ребенка обрезал человек, не имеющий практики в этом деле! Они доверяли своих детей только р. Яакову. Самое большее, на что соглашались некоторые из них, — это позволить кому-то из нас сделать ребенку прию. Это, конечно, важная часть процедуры обрезания (как сказано: «Сделал обрезание без прии — как будто не сделал обрезания вовсе»[5], не дай Б‑г!), но по ее поводу родители беспокоились меньше и не настаивали, в отличие от собственно обрезания, чтобы прию делал только дипломированный моэл с большим опытом.
Так что мы — студенты московской ешивы — учили все необходимые законы, которые должен знать моэл, ходили с р. Яаковом смотреть, как он делает брис-мило, и даже самостоятельно делали прию, но попрактиковаться в собственно процедуре обрезания нам все никак не удавалось…
Поскольку мы в течение всего периода обучения нигде не работали и, соответственно, не имели никакого заработка, нужно было как-то решить вопрос о пропитании наших семей. И руководство ешивы стало выплачивать всем студентам стипендию, насколько я помню, по сто рублей в месяц. Ну, сто рублей в те годы — это были деньги!
Раввины на экзамене. Впереди сидят (слева направо): лепельский раввин А. Лубанов, Махновский ребе А.-Й.-Г. Тверский, р. Требник, неизвестный, р. Х. Кац. Сзади сидит р. Й.-Л. Левин (в шляпе)
5718 (1958) год: мы завершаем учебу и сдаем экзамены
Так мы провели в московской ешиве целый год, в течение которого изучали законы шхиты и мило и практиковались в их применении. По завершении этого года нас вызвал рош-ешива р. Левин, который сказал, что в Советском Союзе ощущается нехватка шойхетов и моэлей и что пришло время нам сдавать экзамены на звание дипломированных специалистов в этих профессиях.
В Ленинграде (бывшем Петербурге) в то время жил лепельский раввин[6], питавший сильные подозрения в отношении недавно открывшейся московской ешивы. Он утверждал, что студенты, которых в нее приняли, являются, вероятно, коммунистами из молодежной организации (комсомольцами) и связаны с КГБ, и вообще — единственной причиной открытия ешивы стало желание властей вырастить там новое поколение «казенных раввинов»!..
Лепельский раввин не верил в то, что выпущенные московской ешивой студенты могли-таки чему-то научиться, считая, что вся их «ученость» напускная. Поэтому он потребовал, чтобы его известили о выпускных экзаменах в ешиве, так как он хотел бы принять в них участие. И перед началом экзаменов руководство ешивы действительно связалось с лепельским раввином, и он ответил, что собирается, если будет на то воля Всевышнего, приехать в Москву, чтобы поучаствовать в работе экзаменационной комиссии.
Получив телеграмму о том, что лепельский раввин выезжает из Ленинграда, рош-ешива р. Левин распорядился, чтобы студенты надели свои лучшие одежды и отправились на вокзал встречать уважаемого раввина. Так мы и сделали — встретили его и отвезли в ешиву.
Кроме лепельского раввина, руководство ешивы пригласило на экзамены Махновского ребе[7], который привез с собой своего шойхета, чтобы он тоже мог задать несколько вопросов своим будущим коллегам.
Экзамен первого выпуска московской ешивы состоялся 5 швата 5718 года (26 января 1958 года). Лепельский раввин, участвовавший в работе экзаменационной комиссии, был впечатлен уровнем выпускников и убедился, что это все люди хорошие и честные, с возвышенной душой и его подозрения в отношении их безосновательны. Особо его впечатлили студенты из Грузии, подлинно богобоязненные евреи.
Знакомство лепельского раввина с выпускниками привело к тому, что он полностью изменил свое отношение к московской ешиве. Ранее он постановил, что не следует давать на нее ни копейки, но после экзаменов объявил, что ешива вполне кошерная и поддерживать ее — большая мицва.
После успешной сдачи экзамена по шхите мы получили дипломы и разрешение работать шойхетами — по убою как птицы, так и — на что мы все очень надеялись — крупного рогатого скота. Значит, недаром мы учили все пять разделов «Симло ходошо»! Московские шойхеты (в том числе и относившиеся к любавичским хасидам) также засвидетельствовали, что мы вполне готовы к работе.
Затем мы также сдали и экзамен на моэла, получив смиху и по этой специальности.
<…>
5727 (1967) год: я становлюсь шойхетом и моэлом в Москве
Мне вновь написал р. Йеуда-Лейб Левин из Москвы. Так как Янкель Элишевич («Янкель-шойхет»), московский шойхет и моэл, собирался совершить алию в Эрец-Исроэл, р. Левин предлагал мне приехать в Москву и занять его место. Так я и сделал.
Вскоре после моего приезда в Москву Янкель Элишевич оставил Советский Союз, и я занял его место, начав работать вместе с Велвлом Богомольным, вторым московским шойхетом и моэлом. Из нас двоих он был более квалифицированным специалистом в том, что касалось проведения обрезаний, поэтому брис детям обычно делал именно он, а я ему ассистировал.
<…>
Московская еврейская община
Подводя итоги, нужно сказать, что я был в Москве шойхетом и моэлом в течение 26 лет — с 5727‑го по 5753 год (1967–1993), проведя бо́льшую часть этого времени, так сказать, в одиночестве, являясь единственным шойхетом и моэлом в городе…
В то время коммунистам хотелось немного улучшить свой имидж в глазах западного мира и, в частности, создать впечатление того, что в Советском Союзе осуществляется «свобода вероисповедания» и гражданам разрешено практиковать любую религию, в том числе и иудаизм. Поэтому коммунистическая власть дала согласие на учреждение московской еврейской религиозной общины, которая должна была осуществлять всю связанную с иудаизмом деятельность в городе.
Понятно, что создание еврейской религиозной общины при коммунистах было возможно лишь при условии, что в этой «бочке меда» окажется и внушительная «ложка дегтя»: община находилась под их «присмотром», а в ее руководство коммунисты назначали «своих» людей.
Я помню, что еще не так давно московскую еврейскую общину возглавлял человек по фамилии Михалкович. До Москвы он работал в Херсоне и был там… одним из руководителей КГБ! Точно не знаю, был ли он начальником областного управления или занимал должность пониже, но московские евреи любили рассказывать, что их общину возглавляет бывший кагэбэшник.
Этот человек был так далек от евреев и еврейства, что, когда он брал в руки сидур, он держал его перевернутым, а листал слева направо, как нееврейскую книгу! Так продолжалось до тех пор, пока ему не сделали замечание, что негоже главе еврейской общины не знать, как нужно держать сидур…
В московской синагоге работал магазинчик, где можно было приобрести предметы религиозного обихода. Откуда они брались в коммунистической Москве? Дело было так. В те годы в Россию (и особенно в Москву) потихоньку начали приезжать с визитами раввины из-за границы. Они обычно привозили с собой талесы, цицис, сидуры и даже тфилин. Все эти вещи ценились в СССР на вес золота, и советские евреи всегда испытывали в них острую потребность — особенно грузинские евреи, которые в массе своей были более религиозны.
Приезжавшие раввины оставляли все эти предметы религиозного обихода в московской синагоге в подарок — для бесплатной раздачи советским евреям. Однако председатель общины продавал их за деньги, имея с этого вполне приличный доход!
Агент КГБ в московской синагоге
Как известно, в московской синагоге (как и в остальных синагогах СССР) имелся специально назначенный соглядатай из КГБ, который сообщал «в органы» обо всей «некошерной» деятельности, проводимой общиной. Он также информировал обо всех «новых лицах» — людях, не являющихся постоянными посетителями синагоги. Особенно кагэбэшники следили, не появились ли вдруг в городе гости из-за границы (в то время СССР начал понемногу открываться для иностранных туристов). В этом случае синагогальный соглядатай должен был тут же сообщать в КГБ, чтобы они могли устроить наблюдение за иностранцами и выяснить, с кем они встречаются, и т. д. и т. п.
Как-то раз, где-то в начале семидесятых годов, подозвал меня наш синагогальный соглядатай и после нескольких ничего не значащих вопросов (как я себя чувствую, как идет работа и т. д.) вдруг спросил:
— Со Шнеерсоном из Америки ты переписываешься? — Понятно, что он имел в виду Любавичского Ребе.
— Нет, — тут же ответил я (в то время люди еще опасались состоять в переписке с Ребе, жившим в Америке).
Следующий эпизод относится уже к началу восьмидесятых годов, когда главным раввином Москвы стал р. Авраам (Адольф) Шаевич — последний главный раввин при коммунистическом режиме. В то время в московской синагоге образовалась группа молодых парней, которые сидели и учили Тору. Понятно, что КГБ относился к этому с крайним неудовольствием.
Молодежь, естественно, даже не смотрела в сторону р. Шаевича и не оказывала ему должного уважения, поскольку он являлся «казенным раввином», назначенным на свой пост коммунистической властью. Синагогальный кагэбэшник был этим сильно недоволен и как-то сказал мне:
— Что же это у нас творится? Раввин заходит в синагогу, а молодежь ему должного уважения не оказывает — не встают при его появлении, не подходят к нему поздороваться!
— Что касается меня, — ответил я, — то я всегда приветствую раввина Шаевича, когда он появляется в синагоге. А молодежь — ну что я могу с ними сделать?
— У тебя большой авторитет в московской общине, поэтому на тебе лежит обязанность воспитывать молодежь и объяснять им, что они должны с уважением относиться к раввину Шаевичу.
— Вряд ли это поможет. Ну не хотят они «воспитываться»…
А вообще, как вам это нравится? КГБ переживает за то, что раввину не оказывают должного уважения!
Чтение ктубы на хупе в Москве. В центре — легендарный московский хабадник р. А.-Г. Виленский
Тысячи книг в московской синагоге
В московской синагоге, кроме сидуров, Хумашей и других «обычных» книг (то есть таких, которые есть в любой синагоге), имелось и большое количество книг «посерьезнее»: Талмуд, труды ришойним и ахройним[8], респонсы[9] и т. д. и т. п. Как они попали в синагогу? Дело в том, что в Москве (да и во всей России) жили многие тысячи евреев, и среди них было немало тех, у кого в домах хранились разнообразные святые книги. Главным образом, конечно, это были представители старшего поколения, которые приобрели книги еще до того, как в России установился коммунистический режим. Другим, тем, кто помоложе, они могли достаться в наследство от родителей. В любом случае, когда эти люди уходили из жизни, их детям (которые в большинстве своем уже не были столь религиозны, как родители) книги оказывались не нужны и только занимали место в квартирах. И они отвозили их в единственную сохранившуюся в Москве синагогу, где со временем образовалось замечательное собрание прекрасных книг.
Как известно, в конце шестидесятых годов одним из последствий чудесной победы Израиля над арабами в Шестидневной войне стало то, что многими молодыми евреями в Советском Союзе овладело горячее желание жить в Земле Израиля. Одновременно с этим у них возникла и сильная тяга к еврейству — ребята хотели изучать Тору и, насколько это было возможно, исполнять ее заповеди (хотя они мало что знали о заповедях вообще и особенно о том, как их следует исполнять).
Главной трудностью на пути этих молодых людей к еврейству было то, что они, к сожалению, не понимали практически ни единого слова на святом языке и в большинстве своем даже алфавита не знали. Но и тем, кто выучил иврит, не становилось легче, так как им нечего было читать — доступа к святым книгам у них не было! Так что когда молодые баалей тшува узнали, что в московской синагоге хранятся тысячи книг, которые никому не нужны, они решили утолить свой «книжный голод» путем «кражи» оттуда некоторого их количества… Через какое-то время в Москве образовалось уже несколько групп молодых людей, собиравшихся в разных местах для совместного изучения Торы. (Одной из таких групп руководил достаточно известный сегодня раввин Элияу Эссас, который тоже был из числа этих молодых баалей тшува. Он учил Тору у р. Авроома Миллера — одного из учеников Хофец Хаима, благословенной памяти, а в дальнейшем и сам занялся приобщением еврейской молодежи к еврейству.)
Как только сотрудник КГБ, работавший в московской синагоге, узнал, что молодежь выносит оттуда святые книги, он тут же сообщил об этом своему начальству. Там, конечно, сразу сообразили: книги не воруют, а берут для того, чтобы по ним учиться, а вот это уже никуда не годится! И кагэбэшники потребовали от габая синагоги сложить все книги в специальные ящики, закрыть их и опечатать печатями КГБ, чтобы никто не мог получить доступ к книгам. Так и было сделано.
Церемония обрезания у бухарских евреев
Обрезание в Советском Союзе
В то время шхита в Советском Союзе была занятием полулегальным — коммунисты кошерному забою скота особо не препятствовали. Что же касается обрезания, то, хотя официально проведение обряда запрещено не было, органы власти смотрели на это дело косо, и потому брис-мило приходилось делать без лишней огласки — чтобы, так сказать, избежать «дурного глаза». Ведь если бы узна-ли, что отец сделал сыну обрезание, это могло бы, не дай Б‑г, стоить тому работы (поскольку практически все рабочие места в СССР принадлежали государственным предприятиям и учреждениям, трудоустройство там находилось под полным контролем властей). Так что, повторюсь, приходилось избегать огласки и делать обрезание на частных квартирах, в присутствии лишь родителей и самых близких родственников, в отношении которых можно было быть уверенным, что они не побегут доносить «куда надо»…
О том, насколько я старался уберечься от вышеупомянутого «дурного глаза», свидетельствует такой факт. Как известно, если моэл присутствует на молитве в синагоге в день, когда будет делаться обрезание, не произносится покаянная молитва Таханун. Я же в таких случаях всегда следил за тем, чтобы ее произносили, — во избежание расспросов со стороны агентов КГБ, постоянно находящихся в синагоге: мол, почему вдруг сегодня не говорят Таханун? И кто-нибудь из них мог бы и догадаться: в этот день будет делаться обрезание! А подобные догадки, как объяснялось выше, нам были совершенно ни к чему. Так что приходилось вести себя согласно сказанному: «Время действовать во имя Б‑га — Тору Твою нарушили»[10].
Как-то меня вызвал к себе упоминавшийся выше председатель московской еврейской общины Михалкович и сказал:
— Ты — моэл в нашем городе, так? Прекрасно. Обрезание у нас в стране официально разрешено, никто не собирается его запрещать. От нас требуют только одного — навести в этом деле порядок. Разве это нормально, что в синагогу приходят граждане и начинают лично с тобой договариваться о том, чтобы обрезать их сына (или внука), а ты потом даже не ставишь руководство общины в известность о том, где ты был и кого обрезал?!
Обрезание, — продолжал председатель, — это такая вещь, которая касается всех евреев Москвы, и поэтому нам нужно все здесь упорядочить. Московские евреи должны знать, что обрезания в городе организовываются только через еврейскую общину.
Начиная с сегодняшнего дня будет действовать такой порядок. Когда к тебе придет еврей договариваться насчет обрезания ребенка, ты отправишь его к нам. Мы с ним поговорим, выясним, кто он и что он, а потом сообщим тебе, что ты можешь сделать обрезание. Без моего разрешения ты не должен ничего делать!
Я выслушал председателя и сказал, что начиная с сегодняшнего дня буду говорить всем, кто приходит ко мне по поводу обрезания, чтобы они сначала зарегистрировались у него… А что я еще мог сказать?!
Через какое-то время председатель московской еврейской общины снова вызвал меня:
— Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили? Что, когда к тебе приходит еврей договариваться насчет обрезания ребенка, ты будешь посылать его ко мне, зарегистрироваться. Неужели ты не держишь своего слова?!
— Я всех посылаю к вам, — отвечал я, — но они, по-видимому, не хотят к вам идти!
— Ты все еще встречаешься с разными людьми, потихоньку — не в синагоге, а на рынке или в других местах, и там договариваешься с ними по поводу обрезания их детям?
— Нет! Я делаю все в точности так, как вы меня просили. Когда ко мне приходит еврей и просит обрезать ребенка, я сразу посылаю его к вам. Без вашего разрешения я никого не обрезаю!
— Тогда кто?! — спросил председатель.
— Откуда же мне знать, где московские евреи обрезают своих детей?! Тут есть врачи, вполне способные провести эту операцию, так что вполне возможно, что те, кто приходил ко мне, потом идут в больницу и делают обрезание там! — На этом наш разговор завершился.
1972 год: визит в Москву президента Никсона
После того как в конце 1971 года ушел из жизни р. Йеуда-Лейб Левин, Москва на полгода осталась без главного раввина. Это было как раз то время, когда шла активная подготовка к историческому визиту в Москву президента США Ричарда Никсона, который стал первым американским президентом, посетившим СССР с момента начала «холодной войны». Понятно, что коммунистам хотелось показать Западу, что в столице России функционирует еврейская община — с раввином и прочими подобающими атрибутами. И именно в такой момент московская община осталась без главного раввина!
Председателем московской еврейской общины тогда был некий Каплун. «Кураторы» из совета по делам религий вызвали его и сказали:
— Поскольку с визитом в Москву приезжает президент США, московская еврейская община должна назначить себе главного раввина! А то это будет просто какой-то позор… И вообще, где это видано — еврейская община без раввина?! Так что на вас, как на председателе общины, лежит обязанность немедленно найти для нее нового духовного руководителя.
Закончили они разговор предупреждением: если община к приезду американского президента все еще будет без раввина, председателя отстранят от этой должности. Ну, понятно, что ему этого совершенно не хотелось (особенно не хотелось терять контроль над продажей предметов религиозного обихода в синагогальном магазине), так что он срочно начал подыскивать общине нового главного раввина…
В Москве в то время жил еврей по фамилии Фишман. Он работал гардеробщиком в театре — принимал верхнюю одежду у зрителей при входе и возвращал им обратно после окончания спектакля. К нему-то и обратилось руководство еврейской общины и предложило… занять пост главного раввина Москвы!
Так как гардеробщик прекрасно понимал, что совершенно не годится для столь важной ицтело де-рабонан[11], он поначалу категорически отказался от этого предложения. Но председатель общины продолжал настаивать, что Фишман должен стать раввином — по крайней мере, до окончания визита Никсона в Москву. «А когда Никсон уедет, — убеждал он, — ты сможешь отказаться от этой должности».
В конце концов председателю удалось уговорить Фишмана, и театральный гардеробщик стал главным раввином Москвы. Его нарядили в длинный черный сюртук с широкими рукавами (подобный тем, что носят, не будь рядом помянуты, священники), на голову нацепили высокую ермолку особого покроя, и готово — вот вам и раввин!
Ну, визит Никсона в Москву прошел спокойно. В еврейской общине в честь этого события даже устроили праздничное застолье. А бывший гардеробщик, увидев, что быть главным раввином Москвы совсем неплохо, решил остаться на этой должности и после завершения президентского визита…
Раввины из-за границы посещают Россию
В конце шестидесятых — начале семидесятых годов раввины демократических западных стран начали организовывать поездки в СССР. С собой они часто привозили (помимо, как упоминалось выше, предметов религиозного обихода) кошерные продукты: колбасу, шоколад, сыр и т. п., которые приносили настоящее наслаждение советским евреям, часто не имевшим возможности приобрести себе — даже за большие деньги — кошерную еду.
<…> Некоторые из приезжавших боялись даже подходить ко мне, так как всем (в том числе и разным органам коммунистической власти) было прекрасно известно, что я являюсь шойхетом и моэлом в московской общине. Иностранные гости опасались — и не без оснований! — того, что КГБ станет во все глаза следить за каждым встретившимся со мной. А это, понятное дело, может стать причиной провала тайных операций по оказанию помощи советским евреям, в которых участвовали многие из тех, кто приезжал в Россию.
В то время в Советском Союзе евреям (впрочем, как и неевреям) было строго запрещено встречаться с иностранцами. Такая встреча иностранного туриста с советским евреем являлась серьезной опасностью для обоих, но, конечно, в большей степени для местного жителя. Иностранец за это «преступление» мог быть наказан немедленной высылкой из страны, и понятно, что в следующий раз такому «нежелательному лицу» было практически нереально получить визу на въезд в СССР (ее, кстати, даже при самых благоприятных условиях было не так-то просто получить). Советскому же человеку, отважившемуся на встречу с иностранцем, грозили гораздо более серьезные последствия — вплоть до обвинения в шпионаже! Этот запрет коммунистических властей на любые контакты с иностранцами был настолько строг, что нельзя было даже поздороваться с гостем, зашедшим в синагогу, не говоря уже о более продолжительном разговоре…
И лишь иногда нам везло — иностранный гость приходил именно в тот момент, когда не было габая, который, как всем было известно, сообщал в КГБ обо всем, что происходило в синагоге. В таких случаях мы тут же окружали гостя, каждый перебрасывался с ним парой слов, а главное — к нему можно было обратиться с просьбами. Один просил доллары, другой — передать письмо заграничным родственникам и так далее.
Б.-М. Лифшиц (справа). Марьина роща. 1991 год
Иностранный гость тоже обычно старался воспользоваться отсутствием синагогального кагэбэшника, чтобы раздать местным евреям то, что он привез с собой: кошерные продукты и все остальное. Ведь ходить по домам и передавать привезенное каждому в отдельности он не мог: как упоминалось выше, подобные визиты угрожали и самому гостю, и тем, к кому бы он пришел… Кстати, даже в синагоге иностранцу было не так просто передать что-нибудь местным евреям, многие из которых к тому же просто боялись брать что-то из рук гостей — чтобы не быть заподозренными в контактах с иностранцами!
Чтобы хоть как-то облегчить ситуацию, был выработан такой порядок. Гость из-за границы, стараясь оставаться незамеченным, приносил все привезенное в синагогу и оставлял где-то в уголке, а потом подмигивал кому-то из молящихся и указывал глазами на это место. После ухода гостя его посылку так же незаметно забирали.
Проблема, однако, заключалась в том, что у нашего синагогального кагэбэшника среди молящихся имелись свои «прислужники». Так что даже когда иностранцы приходили в синагогу в отсутствие габая и мы, пользуясь такими благоприятными обстоятельствами, окружали гостей и заводили с ними беседу, КГБ становилось об этом известно. Они тут же связывались с габаем: «Что там у вас происходит?! Синагогальные евреи вступили в контакт с иностранцами?! Немедленно отправляйся туда и наведи порядок!» Габай врывался в синагогу и начинал нас увещевать: «Евреи, что вы делаете?! Вы что — не знаете, что контакты с иностранными гостями запрещены?! Пожалуйста, расходитесь!»
А еще порой случалось так, что габай, узнав от своих «прислужников», что кто-то из молящихся получил от гостей посылку с продуктами, приходил и… попросту отбирал ее! Впрочем, тут дело было не в запрете контактов с иностранцами, а в том, что в Советском Союзе даже такой человек (связанный с КГБ и пр.) жил впроголодь…
Поскольку «есть заповедь прославлять делающих заповеди», расскажу здесь немного про святого еврея Моше Давидовича, сына Гитл, из бельгийского города Антверпен. Привозимые им в Россию кошерные продукты были буквально «лучом света» для здешних евреев. Самоотверженность, с которой он стремился им помочь в то тяжелое время, была просто невероятной, и многие из нас смотрели на него как на настоящего чудотворца…
Когда Моше, сын Гитл, приезжал в Москву перед Песахом, он обычно привозил — для распределения среди московских евреев — такие продукты, которые в Советском Союзе было попросту невозможно раздобыть, например копченое мясо, вино, мацу-шмуру, кошерные на Песах сыр и шоколад, растворимые супы и т. д. Мы старались растянуть все эти деликатесы на как можно более долгий срок, желательно до самого праздника Швуэс, перед которым р. Моше обычно снова приезжал в Москву с очередной партией продуктов. Ими мы кормились до месяца тишрей, до Рош а-Шоно. Понятно, что и перед праздником Новолетия р. Моше тоже привозил нам кошерную еду — нужно же было порадовать советских евреев перед Рош а-Шоно и особенно перед Суккос, который называется «время нашего веселья»!
Так пусть же Моше, сын Гитл, за свою возвышенную работу по оказанию помощи нам, российским евреям, получит в награду от Всевышнего здоровье, парносу и долгие годы жизни — в радости и достатке!
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Книга, посвященная законам шхиты, одно из основных пособий при обучении шохетов. — Здесь и далее прим. перев.
[2]. Нож шохета.
[3]. Один из этапов обрезания — подворачивание лишней кожицы, оставшейся на крайней плоти после надреза. Если прия не сделана, обрезание некошерно.
[4]. Пиркей Авот, 1:17.
[5]. Талмуд, Шабат, 137б.
[6]. Авраам Лубанов, раввин местечка Лепель Витебской губернии, с 1943 года раввин Хоральной синагоги в Ленинграде.
[7]. Рабби Авраам-Йеошуа-Гешель Тверский, глава хасидской династии из Махновки, небольшого еврейского местечка возле Бердичева. С начала 1930‑х годов жил в подмосковном Черкизове. С 1963‑го в Земле Израиля.
[8]. Ришоним («ранние» или «первые») — алахические авторитеты с XI до середины XVI века. Ахароним («поздние») — мудрецы последующих поколений, от «Шульхан арух» и до наших дней.
[9]. Респонсы (на иврите шеэлот у-тшувот, буквально — «вопросы и ответы») — письменные разъяснения и решения по алахическим и судебным вопросам, которые даются авторитетными раввинами в ответ на запросы общин и отдельных лиц.
[10]. Теилим, 119:126. Раши (комментарий на Талмуд, Брахот, 54а) объясняет этот стих так: бывают времена, когда приходится, ради служения Всевышнему, нарушать те или иные заповеди Торы.
[11]. Дословно — «раввинское облачение». Выражение часто употребляется в ироническом смысле, когда хотят сказать, что человек ведет себя излишне высокомерно и самодовольно.