[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2014 НИСАН 5774 – 4(264)
исроэл-иешуа зингер
В издательстве «Книжники / Текст» готовится к печати роман Исроэла-Иешуа Зингера «Йоше-телок». Роман вышел в свет в 1932 году. Повествование о внутренней драме человека разворачивается здесь на фоне жизни и быта хасидских общин в Галиции во второй половине XIX века. Мы продолжаем препринтную публикацию романа.
Перевод с идиша Аси Фруман
ЙОШЕ-ТЕЛОК
ЧАСТЬ вторая
Глава 16
В конце зимы, сразу после Пурима, в городе вспыхнула эпидемия среди детей.
Началась она за городом, на песках, где стояли казармы и конюшни донских казаков. Из евреев там жили простые люди: коробейники, военные портные, извозчики, глиновозы да еще хозяин публичного дома для солдат.
У одной женщины, вдовы, которая ходила по казармам с корзиной семечек, на Шушан Пурим[1] заболел ребенок, начал задыхаться. Вдова сняла с ноги чулок, наполнила горячей солью и обвязала им шею сына. Но это не помогло. Женщина, заламывая руки, прибежала в город, к лекарю.
— Реб Шимшон, — закричала она, — спасите моего ненаглядного. Я бедная вдова!
Реб Шимшон неторопливо взял под мышку коробку с банками, медленно надел восьмиклинный картуз с бархатной пуговкой посредине, расчесал на пробор квадратную бородку, каждый волосок которой был жестким как спица, — и, раздраженный, пошел за женщиной.
— Нашел когда болеть — на Шушан Пурим! — ругался он. — Тащись теперь к нему на пески.
Женщина не переставая благословляла его:
— Добрый ангел, сокровище вы наше! Куда там доктору Ерецкому, чтоб ему пусто было! В одном вашем ногте знаний больше, чем у него за всю жизнь наберется…
Реб Шимшон смягчился. Ничто так не подкупало лекаря, как речи, в которых его возвеличивали перед его врагом, доктором Ерецким.
— Ну, ну, — довольно пробурчал он, — я спасу вашего ребенка, идемте.
Но он не спас больного. Ребенок закатил глаза и задохнулся у него на руках.
— Та болячка[2], — сказал реб Шимшон, сплюнул и поспешил домой, унося под мышкой коробку с банками.
Мысль о том, что в городе начинается эпидемия и что к Пейсаху она, с Б-жьей помощью, разгорится вовсю, служила ему утешением после бесполезного похода к пескам и обратно: вдова, убитая горем, забыла заплатить ему гульден за визит.
Назавтра вдова прибежала в похоронное братство и попросила забрать покойника. Но члены братства были утомлены и пьяны после гулянки, которую они устроили на Шушан Пурим. Всю ночь они кутили, вламывались в дома, хватали лакомства со столов, уносили вино из подвалов — и теперь не хотели разговаривать с вдовой.
— Поздравляю с Пуримом! — прокричал ей мертвецки пьяный казначей похоронного братства. — Будь проклята Зереш…[3]
Она пошла к главе общины. Но тот даже не дослушал ее.
— Хорошенькое дело, — скривился он, — аж на самых песках! Не ближний свет…
Вдова вернулась домой. Она зашла в угол комнаты, где за простыней все еще висело ее свадебное платье. Сняла с веревки простыню, разрезала и сшила из нее саван для сына. Затем высыпала из корзины семечки и положила в нее ребенка. Плача, она отнесла его на кладбище и дала шамесу реб Куне гульден, чтобы тот похоронил умершего по всем правилам. По дороге домой она остановилась, выпростала тощие руки из черной шали, протянула их в сторону города и прокляла его.
— Содом! — сказала она и погрозила городу кулаками. — Это и тебя коснется. Аукнется вам, злые люди, мое горе, аукнется позор бедной вдовы.
С пустынных песчаных окраин зараза перекинулась на город. Назавтра она уже бушевала на улочках, где жили ремесленники. А вскоре и на рыночной площади, где жили купцы и богачи. По ночам всех будил женский плач.
— Люди добрые, спасите мое золотко!
Поначалу горожане обращались к докторам. Среди ночи с бедных улочек к дому лекаря Шимшона прибегали женщины в ночных капотах, стучали кулаками в его ставни:
— Злодей! Открой!
Зажиточные люди бежали к Ерецкому, польскому доктору. Это был странный, полоумный человек. Он кричал на больных, иногда даже мог залепить оплеуху.
— Живот покажи, негодник, ой вей… — он вставлял в речь еврейские словечки, — черт бы тебя побрал, Мойше…
— Господин доктор! — просили его евреи, стоя с непокрытыми головами. — Ты у нас второй после Б-га, профессор. Смилуйся!
Богачи привели казацкого врача, Шалупина-Шалапникова, генерала с бородой до пояса.
— Ничего, голубчик, ни-чего-о-о, — по обыкновению говорил он глубоким басом.
Даже у постели умирающего он не терял своей бодрой хрипотцы.
— Ничего, голубчик, ни-чего-о-о…
Доктора работали: осматривали, прописывали лекарства, потом долго мыли руки в тазиках с теплой водой, с мылом, но толку от них не было.
Эпидемия распространялась все дальше и дальше.
Люди начали обращаться к реб Борехлу, женскому ребе[4].
Целыми днями реб Борехл сидел за работой. Он писал специальные записки-амулеты от заразы. Еще он продавал сушеные коренья в кошельках. Кроме того, у него был заговоренный янтарь, когда-то принадлежавший самому Коженицкому Магиду, кусочки черного сахара шпольского Дедушки[5], нитки с нанизанными волчьими клыками, черные «чертовы пальцы», пояса из краешков одежды святых, заговоренное деревце из Цфата. Глухонемые дочери помогали ему упаковывать коренья, поливать деревце из Цфата, шить пояса.
Женщины врывались в бесмедреши, распахивали дверцы орн-койдешей и хриплыми от плача голосами кричали святыне:
— Сжалься над моим ребенком! Помилуй мое дитятко!
Набросив на головы платки, чтобы мужчины не видели их лиц, они крутились в бесмедрешах, подходили вплотную к мужчинам и плакали:
— Люди, помолитесь за Лею, дочь Ханы-Двойры! Люди, прочтите псалмы за Симхе-Меира, сына Фейги-Годл…
Мужчины читали псалмы, отцы давали детям новые имена: мальчикам — Хаим, чтобы те долго жили; Алтер, чтобы достигли старости; Зейде, чтобы дожили до того времени, когда станут дедушками. Девочек нарекали: Хая, Алте, Бобе[6]. Некоторым даже давали три имени сразу. Коли на небесах записана злая судьба для одного имени, то уж для второго, третьего не должно быть дурной записи. Если у матери оставался только один сын, тот единственный, кто прочтет по ней кадиш, она одевала его с головы до ног в полотняный наряд. Мальчишки из бедных семей гонялись за сынками богачей, одетыми в белые капоты и шляпы:
— Мертвый ангел! Ешь райские яблочки!
Но матери не хотели снимать со своих единственных сыночков эти наряды. Если на небесах им уготована судьба носить белые одежды — саваны, — то пусть носят их при жизни. Может, тогда настоящие саваны им, дай Б-же, не понадобятся.
Бедняки оживились. Им больше не давали кусочков сахара и прут, только монеты — в крейцер, три и даже десять. Каждый вечер, перед тем как запереть бесмедреш, шамес реб Куне согнутым куском проволоки выуживал монеты из закрытых, отяжелевших от милостыни кружек для сбора денег на помощь Земле Израильской[7]. Свечи он уже не прятал: под бимой не осталось места, столько свечей жертвовали бесмедрешу[8].
— Уж как пошло, — говорил он, — так и не остановишь.
Тем временем эпидемия распространялась все дальше и дальше.
Женщины стали ходить на кладбище.
Склоняясь к гробам, они просили каждого умершего ребенка, чтоб тот побежал и похлопотал за других на небе.
— Беги к пресвятым матерям! — кричали они. — Скажи, что уже довольно…
На могиле каждого праведника зажигали свечи, оставляли просительные записки. На кладбище поставили столы с бумагой, чернильницами и перьями и брали по восемнадцать грошей за каждую записку. Желающих было много, и писцы торопили их:
— Имя ребенка, имя матери, восемнадцать грошей. Скорее, люди ждут!
Бесплодные женщины расстилали вокруг кладбища полотно, и сколько выходило ткани — всё отдавали невестам-бесприданницам. Другие скручивали фитили для свечей и тоже клали их вокруг. Так они «закрывали» кладбище, чтобы оно больше не принимало мертвецов. Но им это не удалось.
Эпидемия все усиливалась.
Реб Мейерл, раввин, созвал всех горожан на собрание.
— В Бялогуре поселился грех! — кричал он. — Люди, покайтесь! Может быть, тогда Б-г смилостивится. Из-за грехов одного человека может, Б-же сохрани, погибнуть множество младенцев…
Людей охватил трепет. Они начали выискивать грешников, шпионить друг за другом. Женщины следили, не собираются ли в субботу у Шимшона-лекаря музыканты и служанки. В городе поговаривали, будто они танцуют там все вместе[9], поэтому женщины все время стояли на страже. Кроме того, в город вызвали хозяина публичного дома на песчаной окраине и приказали ему немедленно выгнать единственную еврейскую девушку, приезжую, которая работала у него вместе с шиксами. Хозяин, осевший здесь солдат с Подолья, еврей в русской рубахе навыпуск и широких штанах, стал торговаться.
— Ребе, — сказал он, — надо, чтобы у меня работала одна еврейка. Эти свиньи так хотят…
Поскольку ребе упорствовал, хозяин попытался прикрыться богоугодным делом.
— Ребе, — сказал он, — она ведь сирота. Куда она пойдет?
Но раввин рассердился, пригрозил, что не даст ему читать в синагоге кадиш по родителям, если он не выгонит еврейскую бесстыдницу, и тот сдался. Он волновался за кадиш.
Богачи стали допрашивать банщика, кто из женщин реже прочих ходит в микву. Мужья следили, чтобы их жены покрывали головы как положено, чтобы из-под парика не выглядывала ни единая прядь, чтобы не было видно ни одного завитка: ни на шее, ни над ушами. Отцы следили, чтобы у дочерей была закрыта шея, чтобы они не ходили с голыми руками.
Раввин велел сочинить прокламацию. Ученики бесмедреша, у которых был красивый почерк, написали воззвание стройными, будто печатными, буквами и расклеили на всех стенах синагогального двора, до миквы и богадельни.
Волей Всевышнего, да славится Его имя, — гласила прокламация, — дошло до нас, что народ Израилев преступил Святой Закон. Женщины, помилуй Б-же, носят под париками собственные волосы. И они не покрывают волос на лбу и за ушами, что есть большой грех, ибо это — срам, и всем известно, что такого не должно быть во Израиле. Кроме того, кормящие матери неосмотрительно кормят детей у дверей дома, на глазах у мужчин и юношей, проходящих мимо; они обнажают грудь, что приравнивается к сраму. Девицы же неосмотрительно ходят без рукавов и с обнаженной шеей. Кроме того, они поют, что есть грех, ибо голос женщины и даже голос девицы — это срам, мешающий произносить благословение. Также дошло до нас, что девицы расчесывают волосы в субботу, что равносильно зажиганию огня в субботу. И потому, в великом гневе небес, кара обрушилась на наших младенцев, не повинных ни в каком грехе. Да исчезнет смерть на веки вечные, аминь. И потому мы взываем, стучась в ворота Израилевы: непотребство должно прекратиться. Женщины, а также девицы должны прикрывать свое тело. Все кровати следует отодвинуть друг от друга на расстояние в локоть, и женщины должны брить голову. Бедных женщин будут, с Б-жьей помощью, брить за счет общины; бритье будет проходить каждый день, в микве, у окунальщицы, по предъявлении записки от габая. Также, с помощью Всевышнего, община будет устраивать для бедняков бесплатные омовения в микве. И придет избавление для народа Израилева, и Всевышний скажет злому Сатане: довольно, и исчезнет смерть. Так говорим мы, убитые горем, выводя эти строки дрожащими руками, в тоске и унынии. Изгони из себя срам.
Под сим подписались:
Раввин реб Мейерл и женский ребе реб Борехл.
Молодой Меир-Юда, сын блаженной памяти великого раввина, мудреца реб Шмуэля-Зеэва, глава святой общины.
Смиренный и ничтожный Борех, сын Б-жественного ангела, пламенного столпа, реб Нисна из Торбина, и внук мучеников, проповедник святой общины.
Всех евреев города охватил порыв набожности. Женщины натягивали чепцы и парики на уши, заматывались в шали — только глаза да кончик носа выглядывали на свет Б-жий. Юноши после свадьбы не позволяли себе и шуткой переброситься со своими молодыми женами. Даже мальчишки из хедера не пропускали ни слова в молитвах. Ремесленники не пели за работой непристойных песенок, а служанки, идя на речку за водой, не позволяли извозчикам приставать к себе. Но это не помогло.
Эпидемия все усиливалась.
Раввин реб Мейерл вместе с реб Борехлом, женским ребе, снова созвали всех в синагогу и прокляли тех, кто грешен и не сознался в этом. Посреди недели, прочитав слихи, шамес реб Куне зажег большие свечи, как в вечер Йом Кипура перед молитвой «Кол нидрей». Йоше-телок притащил стол для обмывания покойников и поставил его в углу. Габаи вынули из орн-койдеша свиток Торы. Все собравшиеся надели талесы и белые полотняные халаты[10]. Реб Куне трижды стукнул деревянным молотком о стол для чтения Торы, и раввин стал громко, пылко читать с пергамента:
— «С ведома общины и по решению раввинского суда мы обращаемся к тем, кто грешен, будь то мужчина, женщина, юноша или девица, коренной житель или приезжий, чтобы они сознались в своих грехах перед общиной, ибо великое несчастье постигло наш город, дети мрут как мухи. Из-за грехов одного человека может, Б-же сохрани, погибнуть целый город, и нам надо бы, как в давние времена, когда мы жили на своей земле, выйти за городские ворота и сказать: наши руки не запятнаны этой кровью![11] Ибо тот, кто виновен в этом грехе, подобен тому, кто напал на человека в поле и убил его. Безвременно оборванные жизни малых детей взывают к нам. Пока Храм не отстроен, раввинский суд приравнивается к Храму, и нам даны высшие полномочия, поэтому мы стучим в ворота народа Израилева и говорим: будь проклят тот, кто скрывает свои грехи, будь то мужчина, женщина, молодой подмастерье или девица, еще не знавшая мужчины, коренной житель или приезжий, да сгинет его имя и да поразит слабость его чресла, да останется он посмешищем и позором в памяти Израиля, да отнимутся его руки, да ослабеют его ноги, да иссякнет его мужская сила, чтобы он никогда уже не смог произвести потомство. А если это женщина, да лишится она разума, да сгинут ее дети и да станут их имена назиданием для прочих, аминь!»
— Аминь! — с плачем повторили все мужчины и женщины.
— Шофар! — сказал раввин.
Габай, одышливый толстяк, трижды протрубил.
В синагоге наступила гробовая тишина. Никто даже дохнуть не смел. Лишь случайная птица, залетевшая в синагогу сквозь разбитое окно, весело кружилась вокруг золотого льва на орн-койдеше, игралась с его высунутым красным языком и пела. Все глаза напряженно ждали. Все затаили дыхание.
Вдруг с места поднялся сойфер реб Мойше, быстрым шагом поднялся на биму и крикнул:
— Люди, я сознаюсь!
Собравшихся охватил трепет.
— Люди! — восклицал реб Мойше, и его глаза сверкали. — Я преисполнен греха. Виноват с головы до ног…
Он быстро сбежал с бимы, растянулся на пороге и взмолился:
— Люди, топчите меня, клеймите позором, плюйте на меня!
Но никто не двинулся с места. Только раввин вместе с реб Борехлом, женским ребе, быстро подбежали к нему, подняли с порога и сказали:
— Реб Мойше, да помогут нам ваши заслуги, помолитесь за нас!
Женщины кричали со своего балкончика:
— Праведник! Спаси наших детей!
Но и проклятие, наложенное на грешников, не помогло. Шамес по-прежнему тряс на похоронах кружкой для пожертвований и кричал, что милостыня спасает от смерти.
Эпидемия все усиливалась.
Так продолжалось до тех пор, пока за дело не взялся Авиш-мясник; он-то и поймал виновников.
— Проклятие, кара-шмара, — заявил своим собратьям силач Авиш, габай молельного дома мясников, в субботу после молитвы, — такими штуками никого сознаться не заставишь. Давайте-ка мы, мясники, возьмемся за работу. Поищем в городе и, если поймаем кого-то — сделаем из него фарш, не будь я еврей!..
Он целых восемь дней искал, высматривал. Всех женщин, приходивших к нему за мясом, он разглядывал, не спускал с них глаз, пока не поймал.
Вышло это случайно.
Из всех женщин, приходивших в лавку покупать мясо к субботе, последней являлась Цивья, дочь шамеса, с корзиной в руке. У ее отца, Куне, дела шли очень хорошо, и Цивья покупала много мяса, ливера, потрохов и телячьих ножек.
Авиш-мясник приставал к ней, как и ко всем прочим девушкам. Каждый день во время молитвы он давал себе слово, твердо решал, что будет вести себя прилично, набожно, не будет приставать к девушкам, да еще в такое тяжкое время! Но едва он возвращался к своей колоде для разделки туш, как забывал обо всем и не мог удержаться, чтобы не ущипнуть девушку за зад, не потянуться к пышной груди. Его руки сами тянулись туда. Жена мясника, Бейла-Доба, ленивая и сонная женщина, уже не следила за ним. Она сидела в углу и дремала, просыпаясь, только когда девушки вскрикивали:
— Авиш! Да чтоб у тебя руки отсохли!..
Приставал он и к Цивье. Она не сопротивлялась, только смеялась безумным смехом:
— Хи-хи-хи, Авиш дурак, хи-хи-хи.
И вдруг умелые руки мясника что-то нащупали. Нечто такое, что его словно обухом по голове ударило. Его озарила мысль.
— Бейла-Доба! — стал он будить жену, что дремала, прислонившись к колоде, — Бейла-Доба, я нашел! Погляди-ка на дочку нашего Кунеле!
Он прищурил один глаз, а вторым хитро покосился на округлившийся живот девушки.
— Умник! Сам не знаешь, что говоришь, — раздраженно сказала Бейла-Доба, — тебе почудилось!
— Почудилось? — заорал Авиш. — Я тебе покажу, дубина, почудилось мне или нет!
Он шагнул к Цивье и быстро надавил ей на живот обеими руками.
— Мамочки! — вскрикнула девушка, и Авиш сплюнул, глядя на жену.
— Он уже там брыкается, ублюдок. Пощупай, женушка, сама увидишь…
Он тут же выскочил за дверь и принялся звать:
— Бабы, идите сюда, я вам кое-что покажу!
Цивья вырывалась, брыкалась, царапалась, срывала с жен мясников парики, запорошенные перьями, но все было напрасно. Ее силой уложили на колоду, задрали платье, и женщины ощупали ее живот окровавленными от разделки мяса руками.
— Уже, верно, на пятом месяце, — сказали они, — чтоб оно у нее из утробы вытекло, Б-же всемогущий!
Одна женщина, которая за неделю до того похоронила ребенка и только-только вышла из дома после семи дней траура, вцепилась в растрепанные волосы девушки и заголосила:
— Вот тебе за моего Хаскеле, который из-за тебя, бесстыжая, лежит в могиле, вот…
Девушка кричала, вопила; наконец она вырвалась и, оставив в лавке корзину с мясом, бегом пустилась домой, на кладбище — но Авиш нагнал ее и схватил.
— Люди, несите ее к раввину, шамесову доченьку! — приказал он мясникам. — Ну, живо!..
Двое мужчин схватили кричащую девушку за руки, двое — за ноги, ловко взвалили на плечи, словно заколотую скотину, и торжественно пронесли через весь базар к дому раввина.
Цивья брыкалась, мычала, как корова. Изо рта у нее шла пена. Платье задралось, обнажив крепкие ноги. Со всех улиц сбегались мужчины, женщины и дети. Женщины побросали недоваренные бульоны, и выскочили на улицу с засученными рукавами, с шумовками в руках. Ремесленники повыбегали из своих лачуг в одних талескотнах и штанах, кто с ножницами, кто с натянутым на руку голенищем. Водоносы даже не поставили на землю тяжелые ведра. Авиш-мясник шел впереди, как отец невесты или жениха, и выкрикивал своим мощным басом:
— Поймали дочку Куне-шамеса!.. Ведем ее к раввину!..
Мужчины смеялись. Женщины, возбужденные, разгоряченные, со злобными глазами и пылающими щеками, трясли в воздухе костлявыми кулаками.
— Камнями ее побить надо, шлюху, за наших детей! Камнями!..
Глава 17
Раввин реб Мейерл, одетый в красный бархатный халат на вате, хотя было тепло, сидел на судейском стуле над раскрытой книгой, дымил длинной трубкой и вздыхал.
— Ой, Царь наш небесный, — охал он, — сколько же еще нам ждать? Ой, когда уже придет избавление для евреев?
У реб Мейерла было много горестей. Помимо эпидемии, помимо постоянного плача женщин, которые врывались к нему и просили помолиться за их детей, у него было много других печалей. Во-первых, полицейские стали остригать евреям пейсы. Сам император издал указ, запрещающий евреям, кроме раввинов и учителей, носить пейсы, пояса и ермолки. Богачи могли откупиться, а к беднякам цеплялись. Градоначальник приказал полиции строго следить за евреями. Полицейские крутились повсюду, и, едва завидев еврея с пейсами, в ермолке или с поясом, они тут же хватали его. Стражник на улице срезал один из пейсов ножницами или саблей, заодно отхватывая кусок кожи, ермолки и пояса изымали как вещественные доказательства, а преступника вели в «козу»[12]. Кто мог, платил три рубля. Бедняки сидели в тюрьме три дня.
Евреи придумали выход: они обвязывали щеки носовыми платками, как будто от зубной боли. Но городской голова спохватился и приказал срывать платки со всех, у кого подвязаны щеки.
— Шахер-махер, — смеялись стражники, — давай свои пейсиньки…
Этим утром, еще перед молитвой, раввина вызвали к градоначальнику на суровый разговор.
За день до того реб Мойше-сойфера поймали на улице и отстригли у него один пейс. Ему предстояло написать Имя Всевышнего в свитке Торы, перед этим он сходил в микву и теперь быстро бежал, спешил, чтобы не встретить по пути нееврея или грубого молодчика. Он хотел сразу же после миквы, еще не обсохнув после омовения, взяться за перо. Он ничего не замечал вокруг себя. Раскрытые глаза реб Мойше видели только небесное, и он попал прямиком в руки стражника.
— Тпр-ру-у, папаша, — остановил тот замечтавшегося еврея и загородил ему путь грудью, увешанной медалями. — Пейсы, пояс, ой-вей…
Реб Мойше защищался. Он закрыл пейсы обеими ладонями. Стражник вынул саблю из ножен и примерился к рукам реб Мойше, но тот не отнял ладоней. Он предпочел бы остаться без руки, чем без пейса. Стражник отволок его в «козу», там ему связали руки веревкой, под корень срезали правый пейс и посадили с пьяницами.
В городе началось волнение. Евреи прибежали к городскому голове и стали просить:
— Господин, выпустите его. Он святой человек, раввин, сойфер.
Голова послал за раввином и учинил ему суровый допрос.
— Так кто у нас тут раввин? — бушевал он. — Вы или тот еврей, которого я посадил в кутузку? А?
Реб Мейерл не понимал ни слова из речи гоя. Он знал лишь то, что перед ним надо дрожать от страха. Казенный раввин[13] перевел ему слова градоначальника.
— Передайте ему, — сказал реб Мейерл переводчику, — объясните, что я главный раввин общины, а реб Мойше — сойфер и праведник, это еще больше, чем раввин.
Казенный раввин перевел, но градоначальник не понял.
— Шахер-махер! — закричал он. — Вам меня не обмануть, жидовские жулики! Я ваши штучки знаю …
Евреи не отступились. Двое стали ходить из дома в дом с красным платком, собирая в него деньги, пока не насобирали золотой, и тогда они послали к городскому голове Шимшона-лекаря. Лекарь убедил голову, весьма ловко всучив ему деньги при рукопожатии, когда здоровался, и реб Мойше выпустили. Но реб Мейерл был подавлен, сломлен.
— Ох, горе, горе, — вздыхал он. — Чтобы такая глупая рука поднялась на такого праведника!
И, как будто этого было мало, пошли разговоры о том, что гои собираются, Б-же сохрани, открыть школы для еврейских детей — оторвать детей от святой Торы и учить их русскому языку и всякому богохульству. Так сказал казенный раввин, а он прочел об этом в газетах. Должно быть, указ самого императора.
Реб Мейерл знал, что евреи не молчат, что праведники, богачи и почтенные обыватели закладывают свое имущество, что из Варшавы едут богатые и знатные люди — собирают деньги, чтобы отменить указ. Евреи уже собрали сто тысяч рублей. Эти деньги отвезут в Петербург и отдадут самому министру, приближенному царя, только бы он не обращал евреев в чужую веру. Он знал также, что евреи, с Б-жьей помощью, будут поститься, читать молитвы, просить Всевышнего. Не раз издавались указы против евреев. Евреев уже когда-то хотели онемечить. Хотели, Б-же сохрани, сделать из них крестьян, дать им землю, чтобы они работали на ней, как гои; рассеять их по деревням, чтобы они не могли учить святую Тору и научились от гоев дурному. Было и много других злых указов. Но евреи не молчали, они постились, читали псалмы, платили деньги, и Всевышний смилостивился над своим народом. Евреи спаслись. Они остались евреями.
Но с другой стороны, говорят, что евреи-грешники сами хлопочут о том, чтоб вышли эти указы. Сами евреи, о Г-споди, просят больших людей в Петербурге, чтобы те открыли школы. Они добились у гоев, чтобы еврейских детей забирали в армию, где им приходится есть трефное и работать в субботу. Теперь они хотят, чтобы евреям не давали носить пейсы, пояса, ермолки. Хотят обратить их в чужую веру, Б-же сохрани, как когда-то саддукеи[14], да сотрутся их имена. Здесь, в изгнании, евреи — чужие среди гоев, но еще более чужие они среди евреев.
«Настали времена Мессии, — мелькнуло у него в голове. — Хуже уже быть не может, значит, Мессия должен скоро прийти. Есть и другие приметы его прихода».
Как раз на днях реб Мейерл нашел в религиозном сочинении несколько слов, указывавших на то, что в этом году придет Мессия. Он показал их нескольким ученым людям, и те увидели все ясно, как на ладони. К тому же он нашел мидраш, где сказано, что, когда Яван будет воевать с Исмаилом[15], тогда придет избавление для еврейского народа, а в микве он услышал, что Россия вот-вот начнет войну с Турцией.
— Это же очевидно, — бормотал он себе под нос.
На мгновение ему в голову даже закралась богохульная мысль. С тех самых пор, как реб Мейерл научился размышлять, он находил в религиозных книгах знаки, намеки, указания на каждый год. И на каждую новую войну находились мидраши, которые ясно указывали, что Мессия грядет. И однако же евреи, бедные, все еще в изгнании. Такому праведнику, как реб Мойше-сойфер, отрезают пейс.
Но эта мысль лишь на один короткий миг блеснула в его сознании. Раввин тут же почувствовал себя грешником. Он понял, что это работа Сатаны, и стал гнать от себя дурную мысль. Еврей должен верить — вколачивал он себе в голову, — верить каждый день, каждый час, каждую минуту, каждый миг, что он доживет до того времени, когда услышит шофар Мессии. «Надо учиться у деда, ямпольского раввина», — размышлял реб Мейерл. Дед всегда был настолько готов к приходу Мессии, что спал в одежде, снимая лишь халат. Сколько бы бабушка ни упрашивала его снять хотя бы чулки, он не соглашался. «Если придет Мессия, — говорил он, — не будем же мы искать чулки».
Реб Мейерл взбодрился, укрепился в вере, и печаль стала отступать от него, и уныние прошло. Он больше не видел перед собой злых указов, гоя в эполетах, который кричал на него и перед которым он стоял покорный, как слуга. Он не видел горестей, что сыпались со всех сторон на праведных и добродетельных людей. В его старых, поросших волосами ушах что-то зазвучало, послышался глас шофара, разносящийся по всей земле, от края до края.
У реб Мейерла не было ясного представления о том, как придет Мессия. Из разных мудрых книг, что ему запомнились, он знал различные знаки. Некоторые книги утверждали, что приход Мессии будет бурным, грозным. Перед этим несколько дней будет греметь гром и сверкать молния, ужас охватит всех живых существ, и только тогда раздастся глас с небес, несущий весть. В других было написано, что Мессия явится совсем тихо, пока евреи будут торговать да кочевать, — приедет верхом на белом ослике, как бедняк, без шума, без особых знаков. Но реб Мейерл знал: как бы он ни явился, жить станет хорошо, чудо как хорошо, особенно ученым людям и праведникам.
Конечно, он знал, что невежественные люди представляют себе времена Мессии очень просто, обыденно: все будут есть мясо Шор-а-Бора и Левиафана[16], пить вино, а гои станут их рабами и слугами. От этой мысли реб Мейерл улыбнулся в свою реденькую седую бородку — улыбнулся помыслам простых людей, их суетным представлениям. «Может быть, — пришло ему в голову, — все эти удовольствия как раз для простого люда, для ремесленников, ибо что они понимают, бедняги? А для ученых людей суть не в этом. Не ради еды, питья и разгула мы так долго ждем Мессию. Должно быть что-то еще, что-то совсем другое».
Он ясно увидел, как это будет. Вся картина встала у него перед глазами. Он увидел мир, светящийся таким светом, который человек и представить себе не может, светом, что сам Б-г прятал до этой поры. Вокруг столов сидят праведники, мудрецы, великие люди. Каждому выделено место, подобающее его великой добродетели и учености. Святые праотцы сидят отдельно. Так же и Моисей, и Аарон, и все цари, пророки и танаи. Во главе сидит Г-сподь, сам Всевышний, и беседует с праведниками, изучающими Писание.
Реб Мейерл знает: Тора огромна и полна тайн. В каждом слове, в каждой букве, даже в каждой крохотной точке сокрыты великие премудрости и тайны. Конечно, затем и родилось на свет так много праведников и мудрецов, чтобы их ясные головы, светлые умы разгадали множество загадок, сокрытых в Торе. Вот уже тысячи лет евреи сидят, и учатся, и хотят разгадать Г-сподню Тору. Ай, ай, сколько в мире книг. Даже сам он, реб Мейерл, думает о себе раввин, — он, который в сравнении с великими людьми не более чем червяк, мальчишка, — все же сделал свое дело, написал несколько книг, чтобы своим невеликим умом помочь людям понять слова святой Торы. Может быть, за это, размышляет раввин, он тоже удостоится чести сидеть за столом, хотя бы последним, с краю, но все-таки сидеть. Ведь Всевышний любит всех, кто изучает Его святую Тору. Но он знает и то, что, сколько бы мудрецы и великие люди ни трудились над святой Торой, сколько бы ни разъясняли, все по-прежнему неясно, люди по-прежнему ничего не знают. И как же велика будет радость людская, когда сам Всевышний, для которого нет никаких тайн, никаких неясностей, откроет Своим праведникам все глубины, все тайны, что они не могли постичь.
Огромная радость охватила реб Мейерла, согрела его старые кости.
— Ани маамин, я верую, — громко, с жаром сказал он, — верую в приход Мессии. И хоть он и задерживается, я жду его каждый день, каждый час, каждую минуту и даже каждый миг.
Реб Мейерл поднял взгляд к потолку. Его глаза различили свет сквозь низкие прокопченные балки. В его старых ушах задрожал гул. Звук подступал, становился все ближе и ближе. Он услышал крики, свист, голоса людей, целой толпы — и у него похолодело сердце. Он ждал… Звук стал отчетливее, теперь он различал шаги, шаги множества ног… Вдруг дверь распахнулась и вошла вся его община.
— Ребе! — закричали веселые голоса. — Ребе!
Реб Мейерл так и подскочил на месте.
«Пришел!» — Мысль молнией озарила его голову, все его тщедушное тело, которое еще с детства, с тех самых пор, как он научился размышлять, непрестанно ждало, каждый день, час и миг ждало, когда евреям будет даровано освобождение.
Но тут в комнате раздался грохот. Четверо мясников сбросили с плеч человека — плачущую женщину. Авиш-мясник прогудел своим густым басом:
— Ребе, я ее поймал! Дочку шамеса! Вот она, шлюха…
Реб Мейерл был так потрясен, что схватился за свой судейский стул, чтобы не упасть.
— Кто ты? — в испуге спросил он мясника.
Он не узнал Авиша, который почти каждый день приносил ему потроха — спросить, нет ли в них трефного изъяна.
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
.
[1]. 15-й день месяца адар, добавляемый к празднику Пурим.
[2]. Традиционное для еврейской культуры явление: опасаясь прямым текстом называть страшную болезнь (а также кладбище, дьявола, всяческую нечистую силу), чтобы тем самым не навлечь ее на себя и окружающих, люди используют эвфемизмы: «та штука» и т. д.
[3]. Зереш — жена Амана. На Пурим полагается произносить «Будь благословен Мордехай, будь проклят Аман, будь благословенна Эсфирь, будь проклята Зереш».
[4]. Так называли мелких ребе, которые пользовались популярностью среди женщин, выслушивали их жалобы, благословляли, нередко они слыли целителями, излечивающими женские хвори.
[5]. Коженицкий Магид (т. е. проповедник) — хасидский ребе Исраэль бар Шабтай Офштейн (1736–1814). Коженицы (Kozienice) — город в Польше, в Мазовецком воеводстве. Шпольский Дедушка — хасидский ребе Арье-Лейб (1725–1812). Шпола — город в Украине, в Черкасской области.
[6]. В переводе с древнееврейского имя Хаим означает «жизнь», в переводе с идиша Алтер — «старик» (Хая и Алте — формы женского рода), Зейде — «дедушка», Бобе — «бабушка».
[7]. Начиная с XVI века в еврейской диаспоре проводилась халука, сбор средств на помощь малоимущим евреям, по религиозным мотивам живущим в Земле Израильской. К концу XVIII века халука распространилась очень широко. В каждой синагоге‚ практически в каждом еврейском доме стояли так называемые «кружки рабби Меира-чудотворца» для сбора денег.
[8]. Одно из «народных средств», которые применялись при опасности, угрожающей всей общине (эпидемии и т. п.) или отдельной семье (например, тяжелые роды), принято укладывать свечи по всему периметру кладбища и получившееся количество свечей жертвовать синагоге.
[9]. Иудаизм запрещает мужчинам и женщинам танцевать вместе.
[10]. Т. н. китл, широкий халат, который в Средние века евреи носили по праздникам и субботам; потом китл стали надевать во время молитвы на Йом Кипур, а также в Рош а-Шана и к пасхальной трапезе.
[11]. Дварим, 21:7.
[12]. Koza — тюрьма (польск. разг.).
[13]. Казенный раввин — выборная должность в еврейских общинах Российской империи в 1857–1917 годах. От губернских властей он получал свидетельство на звание раввина и становился официальным представителем общины. Правительство предполагало, что казенные раввины станут духовными пастырями общины, но на деле лидерами оставались традиционные, «неофициальные» раввины, в то время как казенные — обычно мало сведущие в религии и навязанные общине, которая вынуждена была их содержать, — как правило, вызывали неприязнь верующих.
[14]. Саддукеи — одно из главных религиозно-политических течений в Иудее (II век до н. э. — I век н. э.). О саддукеях известно главным образом из сообщений их основных противников — фарисеев, а частично также из Нового Завета. По утверждению Нового Завета, саддукеи отрицали воскресение из мертвых, существование ангелов, духов, Б-жественного провидения, утверждая, что человек сам является причиной добра или зла. Стоя близко к властям, они были в немалой степени подвержены эллинизации, а позднее и влиянию римской культуры.
[15].
Яван — древнееврейское название Греции, но в идишском контексте это слово
приобрело дополнительное значение: в ашкеназском произношении «яван»
превратилось в «йовн» и стало означать «солдат», как правило, русский (вероятно,
по созвучию с «Иван»). Прилагательное «йевониш» может означать как
«солдатский», так и «русский».
Исмаил — изначально собирательное наименование арабских народов (происходящих,
по преданию, от библейского Исмаила, сына патриарха Авраама); в более поздней
традиции исмаильтяне — это мусульмане вообще, в данном случае турки.
[16]. Шор-а-Бор — мифический гигантский бык, Левиафан — морское чудище. В сборнике мидрашей «Ваикра раба» (13:3) говорится, что «в конце времен» произойдет сражение Шор-а-Бора с Левиафаном, оба погибнут и будут поданы к столу праведников.