[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2014 НИСАН 5774 – 4(264)

Венеция и гетто

Питер Акройд

Венеция. Прекрасный город

Пер. с англ. В. Кулагиной-Ярцевой, Н. Кротовской, Г. Шульги
М.: Издательство Ольги Морозовой, 2012. — 498 c.

Андрей Бильжо

Моя Венеция

М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 360 с.

Есть счастливые авторы, которым издатели дозволяют писать о чем им вздумается. Питер Акройд — мастер биографий не только людей, но и рек, и городов. «Венеция» — очередной образец кропотливой источниковедческой работы, помноженной на очередную влюбленность писателя.

Евреи селились в Венеции с XII века, в середине столетия их было 1300. В 1516-м их обособили в отдельном квартале — как прежде поступили с немецкими торговцами, а позже с турками. Изначально это делалось ради облегчения сбора налогов. Вскоре, однако, выяснилось, что остров на окраине Каннареджо, соединенный с городом мостом, у которого дежурит стража, — специфическое место, то ли крепость, то ли тюрьма. Возникло и религиозное отчуждение — христиане видели в иудеях не только соперников в экономике (хотя евреям разрешали заниматься лишь медициной да ростовщичеством), но и противников идеологических. Евреям запрещали спать с христианками — уличенным в этом отрезали яйца (жаль, Акройд не пишет, как поступали с христианином, соблазнившим иудейку). Окна в гетто выходили во дворы. Так жильцы лишались возможности наблюдать христианские праздники.

Слово «гетто» происходит от gettare («лить металл») и getto («отливка»): в Каннареджо прежде делали пушки. Евреи наполнили район праздниками в венецианском духе — Пурим был похож на карнавал (власти пытались запретить венецианцам в нем участвовать, народ воспротивился; пришлось пойти на попятный), а местные модницы ни в чем не уступали богатым венецианкам.

«Гетто превратилось в центр иудаики и еврейских издательств, средоточие раввинической культуры. Оно же защищало от вспышек антисемитизма черни. Вспышек хватало, но, утверждает Акройд, в Венеции к евреям относились лучше, чем где бы то ни было в Европе. Во многом это связано с финансовыми потоками, шедшими из гетто (налоги увеличивались всякий раз, когда венецианцев настигал кризис), а также с богатыми иногородними родственниками, охотно переводившими в гетто свои капиталы. Но главное — конгруэнтность структуры гетто самой Венеции: «Евреи знали, что зависят друг от друга, и общественная жизнь считалась даже более священной, чем частная, — из-за общей цели и необходимости самосохранения. Разве это не напоминает венецианское государство? Эти две культуры были отражением друг друга».

Акройд рисует портрет города так, словно прожил в нем всю жизнь. Богатство фактуры и чисто английское изящество стиля — хороший способ не только увлечься самому, но и увлечь читателя. Казалось бы, задача из простых — Венецию, как и еще пару городов в мире, любят заранее. Но самое простое обычно и не дается из-за своей обманчивой простоты. Хорошо, что бывают исключения.

Андрей Бильжо выстраивает свою книгу как путешествие по ресторанам, кафе, остериям и барам с множеством отступлений, вроде бы уводящих в сторону, однако создающих хорошее настроение — не слишком интеллектуальное, но располагающее к жизни вообще и к рассказчику в частности. Всего здесь 31 глава, по количеству отрецензированных точек общепита. Текст сопровождают рисунки и фотографии автора. Последних могло быть поменьше (есть и отличные, и откровенно случайные), а вот текста хотелось бы больше. Бильжо не боится несерьезного тона, вплетая в рассказ массу неожиданных подробностей. Так, по ходу творческого отчета о визите в еврейско-итальянский ресторан «GamGam» (в меню хумус, тхина, всевозможная рыба и курочка в бульоне) неожиданно вспоминается еврейская бабушка рассказчика, благодаря которой текст украшается афоризмом «Когда еврей ест курицу? — Когда курица больна или еврей болен».

Описание кошерного ресторана плавно переходит в описание самого гетто, в воспоминания о случайно увиденных там похоронах и обширную «еврейскую» цитату из другого путеводителя — Екатерины Деготь. А уж приложением к приложению становится рассказ о соседней траттории «Диана», где автору подали переваренную пасту, и антикварном магазинчике. Бильжо приобрел там три стула фирмы «Тонет», один из них был вскоре раздавлен крупной гостьей. Такой вот тип разговора — и мыслями не перегружен, и знаниями не давит, и от скуки не умрешь. Одно слово — путеводитель. Правда, сопровождаемый комментариями известного «венециолога» Глеба Смирнова, указывающего на неточности и разъясняющего детали. Хороший получился жанр, придающий происходящему ощущение осмысленности и стабильности.

Пир во время чумы

Одесса: жизнь в оккупации. 1941–1944

Сост., ответств. ред. и автор вступ. статьи О. В. Будницкий; прим. Т. Л. Ворониной и К.Р. Галеева
М.: Росспэн, 2013. — 232 с.

Одесса эпохи второй мировой — один из наименее изученных эпизодов недавнего прошлого. Казалось бы, многие очевидцы еще живы, свидетельств собрано немало. Но, как показывают новейшие разыскания, здесь непочатый край работы для историков (см., например, беседу с Чарльзом Кингом: Лехаим. 2013. № 11).

Сборник, вышедший в серии «История коллаборационизма», подготовлен Международным центром истории и социологии второй мировой войны и ее последствий, созданным Высшей школой экономики. В него вошли три мемуарных текста. Два из них раньше были известны специалистам, третий публикуется впервые. Очерк журналиста официальной русскоязычной газеты нацистской Германии «Новое слово» Николая Февра увидел свет в труднодоступном сборнике русских писателей в Аргентине «Южный крест» (Буэнос-Айрес, 1951). Очерк Я. Петерле (автор, видимо, скрылся под псевдонимом) напечатан в нью-йоркском «Новом русском слове» в 1952 году. Мемуары экономиста М. Д. Мануйлова написаны для Программы по изучению СССР Русского института Колумбийского университета, оригинал хранится в Бахметевском архиве.

Авторы описывают неожиданный расцвет Одессы в годы румынской оккупации — экономический (благодаря «новому нэпу» местные рынки выглядели ожившими натюрмортами Снейдерса) и культурный (каждый вечер в городе шло по полдюжины опер и спектаклей). Ситуация отличалась от положения в остальной Транснистрии — находившейся под контролем румын территории между Днестром и Бугом с неопределенным статусом и площадью около 40 тыс. кв. километров. Румыны поначалу поощряли развитие в Одессе промышленности. И хотя крупные заводы не заработали, частный бизнес развивался успешно, производство быстро достигло половины, а то и двух третей довоенного уровня.

Советское в одесситах испарилось быстро — притом что оккупация, разумеется, сопровождалась и трудностями, и репрессиями, и угоном жителей на принудительные работы в Германию, и уничтожением евреев. О последнем в составивших сборник мемуарах говорится весьма скупо и больше по косвенным поводам. Так упоминается актер Василий Вронский (1883–1952), которого преследовали и румынские, и советские спецслужбы: первые за то, что в годы войны он укрывал под видом рабочих театра двух евреев, вторые — за работу в оккупации (Вронский погиб в ГУЛАГе).

Мемуары Мануйлова предваряются планом, некоторые пункты которого не нашли отражения в тексте. Нет, например, раздела «Положение евреев во время эвакуации и при оккупации». Почему? Непонятно. В других текстах эта тема не затрагивалась по более очевидным причинам. Февр был антисемитом, его газетные очерки военной поры тому доказательство. В предисловии Олег Будницкий цитирует статью «Еврейский Киев», написанную Февром после трагедии Бабьего Яра: «Когда я слышу рассказы киевлян о еврейском Киеве, мне кажется, что этому племени придется потесниться всюду». Многие из очерков Февра вошли в его послевоенные книги — слово «евреи» заменено на «партийцы», а антисемитские пассажи, вроде «газетных шакалов иудейского происхождения», исчезли бесследно.

Немногим лучше вела себя советская историография. Для нее, отмечает Будницкий, «истребление еврейского населения и особенности повседневной жизни города были табу», предпочтение отдавалось обороне Одессы в 1941 году и партизанскому движению (размеры которого, кстати, оспариваются многими мемуаристами). Когда же речь шла о жестокости оккупантов, их расправах над еврейским населением, массовых казнях, во время которых сотни людей сжигались заживо, — слово «евреи» заменялось эвфемизмами «мирные жители», «советские граждане». Это характерно и для статьи в газете «Известия» 1944 года, и для сборника, вышедшего уже в годы «оттепели».

До войны евреи составляли треть населения Одессы, к 1945 году их там практически не было. Из ста тысяч остававшихся в городе евреев румыны и немцы уничтожили около 95 тыс. Только за четыре октябрьских дня 1941 года казнили около 28 тыс. евреев — «ответ» оккупантов на взрыв здания бывшего управления НКВД в Одессе, где размещался румынский штаб.

Вряд ли советские диверсанты задумывались о таких последствиях успеха. Но что позднее о казненных говорили через силу, умалчивая о важнейших обстоятельствах произошедшего, — очередной пример из истории государственного антисемитизма в СССР.

Алексей Мокроусов

Не ведая зла

Стефан Мендель-Энк

Три обезьяны

Пер. со швед. Е. Серебро
М.: Corpus, 2013. — 224 с.

Книга начинается трагикомической сценой, случившейся на похоронах, а заканчивается сценой откровенно трагической. В книге много смерти, стариков и специфического юмора, присущего, как принято считать, евреям вообще и главному еврею города Нью-Йорка Вуди Аллену в частности.

Тема дебютного романа молодого шведского журналиста Стефана Мендель-Энка — драма семьи, встроенная в жизнь еврейской общины Гетеборга. Но упоминание Нью-Йорка здесь не случайное: если верить словам главного героя романа Якоба, все гетеборгские евреи только и мечтают об Америке, просто-таки боготворят ее. Хотя уезжают все равно в Израиль.

Впрочем, верить или нет Якобу и его картине мира — большой вопрос. Перед нами текст, написанный взрослым от имени ребенка, с естественными в таких случаях лакунами, умолчаниями и неверными выводами: хочет ли автор сказать больше, чем сказал?

В буддистской традиции изображение трех обезьян символизирует отрешенность от зла, это своего рода оберег: если мы ничего не слышим о зле, не видим его, не говорим о нем, то мы от него защищены. Три обезьяны (глухая, слепая и с навсегда замкнутым ртом) — это символ молчаливого незнания и принципиального неучастия. А разве ребенок, от лица которого ведется рассказ, может на равных участвовать в жизни взрослых?

Эти вопросы, разумеется, риторические, автор уверенно пользуется своими инструментами, ни на миг не изменяя избранной сдержанной интонации, не впадая ни в сентиментальность, ни в ерничество. Но для чего-то же он выстраивает столь глухую оборону, сочиняя свою историю почти без помощи прилагательных (они появляются лишь в подробных описаниях интерьеров квартир, где проходит детство героя). Глаголы, глаголы и существительные, простые предложения: даже не мужская проза, а скорее скупая мужская слеза, если оперировать штампами. Как ни странно, но энергичности в хемингуэевском духе такая манера тексту не добавляет. Закрыв последнюю страницу, понимаешь: перед нами типично скандинавский роман о непереносимости бытия. Жизнь и смерть в романе уравнены в правах, самоубийство отца главного героя кажется столь же важным событием, что и новое замужество матери.

Писатель как будто ведет читателя по ленте Мебиуса: ироническое описание жизненного уклада маленькой еврейской общины и повседневных забот ее членов перетекает в другую плоскость и оборачивается драматическим повествованием о человеческой слабости и силе, о памяти и забвении, о рутинном и нутряном, о сердцевине человеческого бытия. О том, как семья может проглотить человека и не подавиться. О безжалостном времени, обгладывающем homo sapiens до шкурки. И не поймешь, когда Мендель-Энк меняет фокус, когда он смотрит снаружи, а когда — изнутри.

Это было бы совсем мрачное произведение, если бы не лихая и ироничная авторская интонация, если бы не очень смешные эпизоды, рассказанные в той же занудно-добросовестной и бесстрастной манере, в какой Якоб описывает свой самый вкусный бутерброд или мамину спальню. Ну и не будем забывать, что главный герой — ребенок, поэтому читателю достается точно отмеренная доза магии, которой отмечено всякое детство.

Как всякий начинающий писатель, Мендель-Энк впихнул в маленький роман все свои представления о жизни, «пометил» все болезненные точки, но сделал это столь умело и изящно, что чувства пресыщенности у читателя не возникает. Скорее наоборот — хочется всмотреться в предложенный автором мир пристальнее, хотя бы для того, чтобы разгадать тайну непонятных этих трех обезьян, заявленных в названии книги. Значат ли они, что ребенок не ведает зла, или, быть может, что кокон детства для зла непроницаем? Или же это намек на фигуру взрослого, молчаливо стоящего на пороге детской?

Обезьяны эти, кстати, в том или ином виде разбросаны там и сям по тексту, как будто автор предлагает нам игру: догадайтесь, про какую обезьяну на этот раз речь. Молчащую? Оглохшую? Слепую?

По ту сторону победы

Татьяна Фрейденссон

Дети Третьего рейха

М.: Захаров, 2013. — 624 с.

С этой книгой все непросто. Прежде всего следует предупредить: читать ее надо не разглядывая обложку, не обращая никакого внимания на псевдоготические буквы названия, на распростерших свои крыла хищных птиц, художественно выполненную свастику и прочие зловещие символы. Просто книжка про одно, а обложка совсем про другое и отсылает к совершенно другому ряду: в небольших книжных магазинах подобные издания застенчиво теснятся на полке «эзотерика».

Телефильм «Дети Третьего рейха» (на его основе автор, молодая журналистка Татьяна Фрейденссон, и написала свою книгу), показанный летом на Первом канале, не стал прорывом в отечественной документалистике, однако книга, не связанная никакими условиями формата, представляет несомненный интерес. Хотя впечатления от нее двойственные.

С одной стороны, это хорошо написанный увлекательный текст. Как ни странно, беседы автора с родственниками нацистских преступников читаются как приключенческий роман с поиском пиратского клада: автор щедро делится перипетиями розыска своих героев, ее буквально распирает журналистский азарт (найти, уговорить на интервью, суметь разговорить до полной откровенности), и этот драйв передается читателю. К тому же Фрейденссон собрала воедино множество драматических историй людей, так или иначе переживших главную катастрофу XX века, а свидетельство очевидцев в наших глазах по-прежнему большая ценность.

С другой стороны, это приятное чтение не отвечает на естественно возникающий вопрос: зачем нам сегодня так уж нужно знать про, скажем, родную племянницу рейхсмаршала Геринга Элизабет, оказавшуюся, к слову, наполовину еврейкой? Чем нас обогатят обстоятельства ее непростой жизни? Что мне дадут поразительные откровения Никласа Франка, сына «польского мясника» Ганса Франка (откровения и впрямь поразительные, персонаж действительно интереснейший)? Что по-учительного можно извлечь из архивных изысканий внучатой племянницы Гиммлера? То есть для потребителей продукции с полки «эзотерика» судьба Беттины Геринг, публично объявившей о собственной стерилизации, «чтобы не плодить монстров», наверное, представляет жгучий интерес, но если оставить мотивации такого рода за скобками? Грубо говоря — что мне вся эта их гекуба?

Отмечая тонкое авторское проникновение в психологию собеседников, достоверную интонацию, неподдельный интерес журналистки к своим героям и, соответственно, редкий коммуникационный талант, констатируя удачно найденную форму повествования, огромную подготовительную работу, а также все прочие достоинства книги, все равно задаешься вопросом: а что дальше-то? Ну, допустим, мы вместе со всем прогрессивным человечеством в очередной раз согласимся, что не может быть коллективной ответственности, что ответственность всегда персональная. Нас же не надо убеждать в том, что дети-внуки, чьи бы они ни были, никак не могут отвечать за деяния своих преступных предков. А что дальше?

Ведь следующий логичный шаг: сравнить немецкое покаяние и «обнуление» вины с русским застреванием в прошлом — совершенно невозможен в этой книге, автор не ставил себе такой цели. Да такого рода публичный разговор и вообще обречен, поскольку всегда заводит в глухие безвозвратные тупики. Русская мантра «Не трогайте наше прошлое» всегда звучит как «Не буди лихо».

Может быть, объективно оценить эту обаятельную книгу мне мешает поколенческая разница: автор очень молодая женщина, а я, увы, уже не очень. Соавтор фильма Татьяны Фрейденссон, Сергей Браверман, в каком-то интервью определил отношение людей старшего поколения к этим как бы вражеским потомкам: «Нам говорить не о чем, мы категорически по разные стороны». Да, мешают, очень мешают заглянуть на «другую сторону» все эти прекрасные песни военных лет на стихи Исаковского и не всегда прекрасные фильмы, сыгравшие огромную роль в формировании нашей картины мира, ставшие неотъемлемой частью мировоззрения и культуры.

Более того — отмечая нашу национальную неспособность закрыть гештальт, я и за собой замечаю, что не прочь застрять в прошлом, где-то около «Жени, Женечки и Катюши». И зачем мне что-то знать о тех злодеях, кто только и мечтает о том, как бы ловчее подстрелить любимого Олега Даля, о тех, кто повинен в том, что «все парни на войне, в Германии, в Германии, в проклятой стороне»? Что уж и говорить о внуках-племянниках всех этих гиммлеров-геббельсов.

А вот автора нашего занимают, так сказать, общечеловеческие ценности: «Для меня он (Никлас Франк. — И. Г.) человек с внутренней травмой. Такие люди — самые интересные. Потому что хочется сразу докопаться до причины этой травмы, обнаружить ее и попытаться извлечь — как хирург извлекает из плоти пулю». И вот это желание и умение пристально вглядываться в человеческое, которое у всех у нас в общем-то одинаково устроено, — пожалуй, главный урок, который можно вынести из этого чтения.

Сегодня, когда с конца войны прошло почти 70 лет и выросли поколения, для которых что вторая мировая, что Куликовская битва — одинаково далекое прошлое, уже можно, пожалуй, выдохнуть, можно позволить себе ослабить свой собственный ком в горле при словосочетании «Великая Отечественная». Можно уже, давно пора задуматься, почему кровавые события семидесятилетней давности до сих пор составляют предмет национальной гордости. Да и заглянуть за занавес, по другую сторону победы.

Ирина Головинская

Йентофт Мортен. Гуддаг! Говорит Москва! Радио Коминтерна, советская пропаганда и норвежцы / Пер. с норв. Е. Гончаровой

М.: Росспэн, 2013. — 248 с.

История Иновещания полна любопытных деталей, важных не только для истории коммунистического движения, но и для понимания специфики советского государства. Мортен Йентофт, журналист из Осло, описывает историю норвежской редакции начиная с момента ее создания в 1938 году. Автор нашел в архивах массу неизвестной информации, сделал серию интервью с бывшими сотрудниками московской редакции. Большинство из них были коммунистами, но встречались и профессиональные радийщики без особой идеологии. Многие стыдились откровенной ахинеи, которую приходилось порой передавать в эфир, но таковы были правила игры. Их хотя бы проговаривали вслух — в отличие от скрытого антисемитизма, в котором никогда не признавались публично. Автор вспоминает о нем и когда пишет о снятии Марии Фрумкиной с поста главы радио Коминтерна, а Максима Литвинова — с должности наркоминдела (приводится приказ Сталина Молотову «вычистить евреев из комиссариатов»), и когда рассказывает, как «в 1943 году руководство радио разделило сотрудников на три категории: русские, иностранцы и евреи. На тот момент на радио работали 306 русских, 135 евреев и 133 иностранца. Этот шаг был предпринят как раз в тот момент, когда Европа содрогалась в конвульсиях Холокоста».

Русские художники на Венецианской биеннале: 1895—2013

М.: Stella Art Foundation, 2013. — 768 с.

Объемистый том рассказывает обо всех 55 венецианских биеннале — даже о тех, где Россия не участвовала, но собиралась. Еще в начале XX века присутствие авторов из России было нерегулярным. Так, на первую биеннале в 1895 году из четырех приглашенных представить работы смог лишь скульптор Леопольд (Лей-Бер) Бернштам. Бернштама показали и в следующий раз — вместе с Г. Семирадским, И. Гинцбургом и другими авторами. А в 1903 году участников было всего четыре — в том числе Тереза Рис (1866–1956), скульптор «русско-еврейского происхождения», родившаяся в Будапеште, выросшая в Москве, жившая в Вене и скончавшаяся, судя по всему, во Франции. После революции поначалу сказывались деление России на красную и белую, отсутствие дипотношений между Италией и СССР. Зато как признали — так сразу повезли новейшие течения, неакадемическое искусство. Смотришь списки участников 1920-х — такое ощущение, что читаешь историю авангарда. Но уже в тридцатых возобладала идеология, определявшая почти все выставки вплоть до развала СССР. Здесь были и удачи — например, «Художник и театр» в 1984-м (две трети площади отдали Тышлеру) или выставка к 800-летию «Слова о полку Игореве» (графику Фаворского окружали работы Бархина и Бисти, Боровского и Мессерера). Но главных призов нам не вручали с 1907-го, когда лауреатом стал Кустодиев. Зато выходцы из России пользовались успехом: в 1948-м «Большую премию» получил Шагал, два года спустя — Осип Цадкин. Оба к тому времени были гражданами Франции.

Над аннотациями работал Алексей Мокроусов

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.