[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2014 АДАР 5774 – 3(263)
залман шнеур
В издательстве «Книжники» готовится к выходу в свет новый сборник рассказов Залмана Шнеура (наст. фамилия Залкинд; 1887–1959) под названием «Дядя Зяма». Этот сборник является продолжением предыдущего сборника рассказов «Шкловцы», изданного «Книжниками» в 2012 году. Мы продолжаем публикацию, начатую в № 10 (258).
Перевод с идиша Валерия Дымшица и Маши Рольникайте
Дядя Зяма
Как стать человеком
1. Реб Шахне-шинкарь
На шоссейной дороге из Орши в Шклов есть две остановки: Александрия[1] и Копысь[2]. Чтобы никто нас не понял превратно, мы должны сразу признаться, что первая остановка — это, прямо скажем, не Александрия Египетская. Люди, повидавшие мир, говорят, что они даже не похожи. Александрия Египетская, убеждают опытные люди, — большой портовый город с мечетями и пальмами, а построил его Александр Македонский, когда отправился завоевывать мир. А Александрия, которая находится на пути из Орши в Шклов, состоит всего лишь из нескольких бедных домишек, принадлежащих белорусским крестьянам, да большого еврейского шинка, стоящего посреди двора в окружении сараев и конюшен. Вместо пальм там растут тоненькие березки. И когда мужику или еврею, не рядом будь помянут, хочется помолиться в общине, он едет либо в Оршу, либо в Копысь — и молится там. Александр Македонский со своим войском здесь наверняка никогда не проходил. Зато, было дело, русский царь Александр I, одетый в роскошную пелерину, проезжал здесь в своей царской карете, запряженной тремя белыми конями цугом. Это случилось в 1811 году, когда царь в преддверии войны с французским императором ездил осматривать укрепления и воодушевлять народ. И как раз здесь, неподалеку от этой кучки домишек, у царской кареты сломалась ось. Царя со всеми почестями провели в еврейский шинок и, пока ремонтировали карету, в шинке его, говорят, потчевали свежей рыбой по-еврейски и рубленой печенкой. Перед отъездом царь велел дать еврею-шинкарю серебряный екатерининский рубль величиной с американский доллар. Потому что коли русский император доволен, то рубль для него — не деньги… И этот серебряный рубль переходит вместе с шинком по наследству от отца к сыну вот уже четыре поколения. Его, этот большой рубль, берегут как зеницу ока. Весь год он лежит завернутый в холстину в серебряной шкатулке для эсрога[3], а в Суккос его достают вместе с другими женскими украшениями. Сама же деревенька вместе со своим еврейским шинком в память о том великом событии получила название Александрия. Так по сей день и называется.
Здесь останавливаются извозчики и дают отдых лошадям, а сами зимой согреваются стаканчиком водки, а летом освежаются бутылкой пива. И их шудаки[4], шкловские купцы и лавочники, подкрепляются пирожками или рубленой печенкой, для чего не надо «мыть руки»[5]... Через Александрию, особенно зимой, когда Днепр замерзает и пароход не ходит, везут товары: те, которые прибыли в Оршу поездом для Копыси и Шклова, и те, которые отправляют шкловские «фабриканты» в Нижний и Москву. Дядю Зяму и его ящики с пушниной здесь хорошо знают. Он часто проезжает через Александрию: то едет получать присланные по железной дороге сырые шкурки, то отправляет свои красиво выделанные меховые пластины в российскую глубинку. Реб Шахне, теперешний хозяин постоялого двора и шинка, — добрый знакомый дяди Зямы. Его жена Хая не знает, куда и посадить такого дорогого гостя. Предлагает ему самые лучшие зимние шкварки[6]. Лучшие гусиные желудки тоже достаются дяде Зяме.
Сам шинкарь, реб Шахне, хоть и ученый человек, и денег куры не клюют, и борода и высокий лоб у него, как у раввина, — однако же несчастен. У него, бедняги, парализованы ноги. Эта беда случилась с ним уже много лет назад. Он тогда в санях возвращался с обрезания. На душе было весело, в голове шумело, потому что на празднике он изрядно принял. И реб Шахне со своей лошадкой заблудился в дремучих лесах между Оршей и Александрией. Поднялась ужасная метель и замела все дороги.
Назавтра его нашли в санях замерзшего до полусмерти. Целый день оттирали снегом и водкой, пока не привели в чувство. Но с тех пор он сделался недужен ногами. Сперва они опухали, потом, ни про кого не будь помянуто, стали сохнуть, сохнуть — и так, пока совсем не отказали. Остался реб Шахне сидеть укутанным в одеяло калекой в большом кресле на колесиках. Зимой и летом он сидит в шинке у буфетной стойки, пока его Хая, настоящая эйшес хайл[7], занята хозяйством, постояльцами и извозчиками. Особой пользы жене от него нет. Потому что там, где нужно дотянуться до чего-нибудь на расстоянии больше вытянутой руки, реб Шахне беспомощен и сразу же зовет супругу, отрывая ее от работы своим басовитым ворчанием... Со временем у реб Шахне выработался хрипловатый, нудный и пронзительный голос, который разносится по всему дому и двору, и буравит, и нудит: «Хая, Хая!» И опять: «Хая! Хая!»
Эти постоянные оклики совсем не по душе Хае-шинкарке. Она повсюду слышит хриплый голос мужа. У нее уже от этого голоса руки-ноги трясутся. Посоветовавшись с домашним меламедом, который занимается с ее единственным сыном Лейзерке и живет у нее на хлебах, она решила дать реб Шахне колокольчик. Когда жена ему понадобится, он позвонит. И пусть больше никого не зовет через весь дом. Потому что от этих криков ни она, Хая, не может ничего делать, ни меламед не может заниматься с мальчиком. Купили реб Шахне старый медный колокольчик с гвоздиком вместо язычка, чтобы не слишком громко звенел, и наказали, чтобы он больше никого не звал. Хватит уж!
И реб Шахне остался сидеть с медным колокольчиком вместо голоса, скучая и сердясь в тишине. Мало того, что Б-г отнял у него ноги, так еще люди, свои же домашние, отняли у него язык... И он стал изливать свою душевную горечь с помощью колокольчика. Вместо того чтобы позвать: «Хая, Хая!», он то и дело звонил в колокольчик. Надо, не надо — звонит. Колокольчик стал посредником, переводчиком между ним и домашними. Реб Шахне с упорством калеки, которому больше нечего делать, звонил как на пожар, брякал колокольчиком как церковь в христианский праздник, не рядом будь помянут. Не помогали ни добрые слова, ни злые.
— Я не могу целый день молчать! — заявлял реб Шахне.
Переубедить его было невозможно.
Хая, эта эйшес хайл, почувствовав, что от звона у нее скоро отвалится голова, врагам бы Израиля такое, забрала у мужа колокольчик и спрятала. Реб Шахне вернулся к прежнему обыкновению, то есть стал звать жену своим ворчливым голосом. Правда, теперь более добродушным.
— Хая, — начинает реб Шахне с улыбочкой, — Хаеле, Хаюткеле, Хаюшинька!
Жена не отвечает. Реб Шахне принимается нудить. Сперва совсем тихо, как бы про себя, но с каждым следующим ласковым прозвищем он становится все нежнее и каждый раз берет тоном выше:
— Хайкеле! Хаюшинька! Хаюньчик! Хаймулинька! Хайшмулинька!
Не помогает. Хая занята, Хая не слышит. Или прикидывается, что не слышит. Но любовь реб Шахне к жене переливается через край. Он не может сдержаться:
— Хайлаткеле! — зовет он ее. — Хайэнтеле! Хаймончинке! Хайпончинке! Хайлялькеле![8]
Не помогает. Хая не отвечает.
— Хайкецеле! Хайплецеле! Хайбейгеле! Хайэйгеле![9] Хая! А?!
Самое время замолчать, потому что Хая вбегает с засученными рукавами, и она очень раздражена.
— Чего тебе, злосчастный? Горе ты мое!
— Хайголделе![10] — пытается помириться реб Шахне. — Я только хотел…
Но Хая не собирается мириться. Она знает, что муж на ходу придумывает, зачем он ее позвал. И она кричит:
— Ты же никому житья не даешь! Меламед убежит из нашего дома.
Со временем реб Шахне сам убеждается, что меламед и жена отчасти правы. Просто так целый час подряд кричать «Хая, Хая!» не очень-то красиво и не очень «музыкально». И тут реб Шахне в голову приходит совершенно новая идея. А именно: когда ему нужно позвать жену, он начинает вслух читать недельный раздел...
Его недельный раздел состоит при этом всего из одного слова — Хая. Но он варьирует это слово на сотни ладов, со всеми тропами Пятикнижия, так что получается целый недельный раздел, вроде того, что опытный чтец Торы пропевает с бимы в бесмедреше.
Начинать начинает реб Шахне с тихого ворчания, как тот, кто про себя репетирует недельный раздел и не хочет никому мешать.
Хая с махпах пешита[11] и Хая с рвиа, и Хая-Хая-Хая с мерха-типха мунах-аснахта.
Хая не отвечает.
Понемногу реб Шахне разогревается и, раскачиваясь, начинает с удовольствием вплетать разные тропы в имя своей жены. И чем дальше, тем громче и громче. Хая с зарка, и Хая с пазер, Хая с закеф котон, и Хая с тлише ктоно, и Хая с тлише гдоло... Когда же и это не помогает, он переходит к таким тропам, которые очень редко попадаются в недельном разделе, например: Хая с карни-паре, Хая с мерха капула и даже Хая с тройным трубным шалшелес...
Так он разгоняется все быстрей, входит во вкус, и из имени Хая получается целая еврейская симфония, звучащая всеми тонами Пятикнижия, всеми его руладами. Реб Шахне уже сам забыл, что это было всего лишь средство позвать жену. Средство превратилось в цель. Ему просто очень нравится провести четверть часа с еврейским напевом на устах, играя при этом именем своей жены. Но как только реб Шахне видит, что Хая бежит к нему, держа в руке связку ключей или скалку, он заканчивает свой «недельный раздел» веселым и широким мерха-типха и мунах-аснахта, как заправский чтец Торы заканчивает чтение недельного раздела перед мафтиром.
— Хая-Хая! Ха-а-а-я! Ха-а-а-о!
Случается, что Хая останавливается, пораженная такой почетной встречей и такой торжественностью. В ее сердце не остается злости на мужа, и она только для проформы спрашивает:
— Чего тебе, горе ты мое?
Но от большого воодушевления и певческого возбуждения реб Шахне и сам забыл, зачем она ему понадобилась. И он растерянно мямлит:
— Вот… Вот сейчас, Хаинька! Вот, подожди минуточку…
Как назло он вспоминает все, что ему было нужно, только когда жена уже поспешно и тихо ушла. И реб Шая заново начинает читать свой «недельный раздел».
2. Загадка дяди Зямы
Когда происходит то, о чем было рассказано выше? В любой день, когда санный путь плох или шоссе раскисло от дождя и, значит, проезжающих мало. Зато в день ярмарки, или после хорошего снегопада, или в те часы, когда люди едут с оршанского поезда, извозчичьи кибитки подкатывают к шинку одна за другой. В такие дни Хая слышит гораздо лучше. Например, стоит только Шахне ее позвать, и она сразу тут как тут. До чтения «недельного раздела» с ее именем дело уже не доходит.
Сегодня как раз такой чудный зимний день. Хороший санный путь. Примерно через час начнут прибывать шкловские извозчики со своими шудаками. В шинке пока тихо. Реб Шахне, укутанный в одеяло, сидит в своем кресле: он дремлет с открытыми глазами и прислушивается вполуха. На стойке приготовлены еврейские закуски: рубленая селедка, холодные куриные желудки, холодная гусятина, соленые огурцы. Меламед на содержании единым духом проходит лист Геморы с Лейзерке, единственным сыном реб Шахне. До обеда еще целый час. Теперь, поскольку нервный меламед пришел в себя, отдохнув от постоянного крика, он может углубиться в самую трудную часть учебы, в Гемору. Он растолковывает Лейзерке:
— Меэймосай койрин эс шма боаровин?[12] С какого часа можно читать вечернюю кришме?[13] Мишо шогакояним нихносим лехол битрумосон[14]. Начиная с того часа, когда коены идут есть от своих приношений.
Но Лейзерке, единственный сын, ленив и избалован. Он сразу останавливает ребе и начинает задавать вопросы. Пока ребе отвечает, можно не учиться.
— Скажите, ребе, — говорит Лейзерке, — а когда коены идут есть от своих приношений?
— Уже начинаешь задавать вопросы? — сердится меламед. — Чтоб я так же имел дело с твоей мужицкой головой, как я знаю, когда они идут есть приношения...
Реб Шахне просыпается в своем кресле. А? Меламед препирается с его пареньком! Послушаем! В нем пробуждается привитое с юности знание Талмуда. Тогда… тогда-то голова была ясная и ноги еще ходили. И реб Шахне хриплым голосом отзывается со своего кресла:
— Ведь рабейну[15] реб Акива из Бартануро[16] где-то объясняет, есть такое место… подразумевается: когда на небе появляются звезды… Или это было сказано только о коаним, которые осквернились и совершили омовение? Они должны ждать… А? Чого треба? Хая! Хая!
Ему никогда не дают толком повспоминать годы юности. Вот и опять, как раз посреди толкования рабейну реб Акивы из Бартануро, в шинок вваливается мужичок в сермяге, с магеркой[17] под мышкой и просит стопку водки.
— Хая! Хая! — кричит реб Шахне так, чтобы жене сразу стало понятно, как он полезен в шинке, несмотря на то что ноги не ходят.
— Кого там несет? — доносится из кухни, точно глас небесный, голос Хаи.
— Необрезанный! — кричит в ответ реб Шахне. — Заходи. Носн[18] ему ктоне цинцонес[19]. Половина маим[20], половина яин[21]. Неполную, на большой эцбе[22], чтобы вышло еще меньше.
Так реб Шахне зовет жену на чистейшем святом языке, чтобы необрезанный не понял[23]. На простом идише это значит: она должна налить маленькую стопку с толстым дном, половину воды, половину водки, немного, на большой палец, не долив, чтобы получилось еще меньше.
Нельзя сказать, что такая стопка водки понравилась крестьянину. Мужичок уже знает все еврейские штучки, во все свои серенькие глазки следит за ловкими Хаиными руками и торгуется. Затем подносит стопку к окну, смотрит на свет и снова торгуется:
— Ащё трошки[24], — качает мужичок кудлатой головой.
А не дольют, так он и пить не станет. Мужичок ставит стопку обратно на стол и крестится. Это значит: «честное слово». Хая-шинкарка доливает в стопку еще каплю, и все налаживается.
Тут доносятся молодецкое щелканье кнута, скрип и стук еврейской кибитки. Затем «тпр-ру», сопровождаемое проклятиями, которыми извозчик осыпает своих «залетных». Еврейские лошади ржут, и замерзшие шудаки хлопают себя заиндевевшими рукавами. В шинок в облаке пара входит дядя Зяма в подпоясанном широким шерстяным кушаком овчинном тулупе поверх шубы на хорошем меху, а за ним — Мейлехке Пик, его одаренный зятек, с замерзшим остреньким носом.
Зяма теперь берет с собой в поездки между Шкловом и Оршей своего одаренного зятька. Он надеется постепенно втянуть Мейлехке в торговлю мехами и выбить из его головы всякие бредни, вроде производства зеркал и синьки, а также намерение забрать приданое и уехать в Киев к отцу, чтобы заняться там по отцовскому примеру всякими «кошерными» делами. И вообще… Зяма хочет сделать из Мейлехке человека! Зятю достается от Зямы. К тому же Мейлехке Пик все еще не может забыть, что у него красивый почерок, за который его и взяли в зятья. На людях он дуется и то и дело взбрыкивает.
— А-а! — весело кричит реб Зяма, входя в трактир. — Доброго утра, реб Шахне, доброго утра, хозяйка!
Начинается веселая суматоха. Дяде Зяме рады, как отцу родному:
— Доброго утра, доброго года! Давно не виделись!
— Всё дела, дела, крутимся!
— А кто этот молодой человек?
— Этот? Это же мой зять!
— О, наслышаны! Ваша Гнеся вышла замуж! Мазл тов! Мазл тов![25] Счастливой ей жизни! С вас причитается лекех![26]
— Ясное дело!
Хая-шинкарка раскудахталась. Реб Шахне сидит на своем месте, но от утробного смеха весь — от головы до парализованных ног — трясется. Даже меламед и его ученик Лейзерке прибежали поглядеть на дорогих гостей.
Дядя Зяма скидывает верхний тулуп и подмигивает своему замерзшему зятьку: дескать, смотри и учись, что я сейчас буду делать. Одаренный зятек смотрит и видит, что дядя Зяма с удовольствием трет руку об руку, потом делает таинственное лицо и говорит шинкарке:
— Да, хозяюшка, а знаете ли вы, кто я?
Хая таращит глаза: нет, она не знает.
— Кто же вы, реб Зяма?
— Нет? Еще не угадали? Вы не знаете, кто я?
— По моему бабьему разумению... вы — еврей.
— Хе-хе, — отзывается реб Шахне, — вы — купец!
— Нет-нет! — обращается Зяма к шинкарке. — Угадать должны именно вы! Так вы знаете, кто я?
— Вы — богач!
— Скоро будете дедом! — не может удержаться реб Шахне.
— Ах, нет, нет, нет! — машет дядя Зяма обеими руками. — Вы вообще-то знаете, кто я?
— Я знаю! — восклицает Лейзерке, сын Шахне.
— Так скажи, сынок! — мама разрешает сыну разгадать загадку реб Зямы.
— Вы... скорняк!
— Вот ведь глупый мальчишка! — ворчит дядя Зяма.
— Уходи отсюда! — гонит Лейзерку мать. — Кто тебя спрашивает?
— Вы, хозяйка, — уже с некоторым раздражением кричит Зяма, — все еще не можете угадать, кто я?
Нет, она не может. Пусть Б-г так пошлет ей всякого добра, как она ломает голову, а угадать не может.
И тут дядя Зяма восклицает с победным видом, с каким библейский Йосеф праведный разгадал сон фараона.
— Я — голодный!
В трактире начинается тарарам: хе-хе-хе да хи-хи-хи. Реб Зяма — голодный! Где богатство, там и шуточки! Скорей, скорей, скорей! Реб Зяма — голодный, вот оно что!
Это известие, точно эстафета, передается от реб Шахне-шинкаря к шинкарке, от шинкарки — к меламеду и от меламеда — к его ученику Лейзерке, пристыженно запершемуся в задней комнате:
— Реб Зяма — голодный!..
Кажется, даже необрезанный у стойки — и тот радуется отгадке, потому что потихоньку поднимает большую бутыль, оставшуюся на столе, и украдкой пытается налить себе еще стопку. Но ловкая Хая ловит его за руку.
— Видишь, — говорит дядя Зяма своему зятьку, пока Хая-шинкарка суетится на кухне, — вот так купец должен вести себя с людьми: всегда весел, со всеми запанибрата, не дуется по мелочам. Сейчас увидишь, какой обед нам подадут…
И — что правда, то правда. Отгадка той загадки, которую дядя Зяма загадал шинкарке, оказалась превосходной, а именно: отличный крупник[27] из фасоли с перловкой и яичница на гусином жиру с подрумяненным луком. А еще свежие шкварки с хреном, деревенская квашеная капуста с толченой коноплей, вишневка на девяностоградусном спирту, блинчики, начиненные рубленой печенкой, смешанной с мукой! Все семейство шинкаря суетилось вокруг дяди Зямы и его зятька. Все старались ему угодить. Шутка ли! Ведь реб Зяма, не сглазить бы, — голодный!
Мейлехке Пику такой обед и такой почет очень понравились. В душе он все еще злился на тестя, так безжалостно покончившего со всей его химией, с его ваксой и зеркалами, так быстро забывшего о его красивом почерке и крепко держащего в руках приданое. Но хороший обед и взаимная симпатия между тестем и шинкарем его все же тронули.
«Ладно, ладно, — думал про себя Мейлехке, по-мышиному шевеля усиками над горячими шкварками, — тоже мне фокус!»
Значит, вот что у скорняка называется «стать человеком». Погоди! На следующем постоялом дворе, в Копысе, он докажет, что не менее ловок, чем дядя Зяма.
3. Перепутал
Через полтора часа после обеда еврейская кибитка с дядей Зямой и его зятьком въехала в Копысь. Это двенадцать верст от Шклова. У обоих была изжога от шкварок с толченой коноплей, и оба очень хотели по стакану чая. Мейлехке Пика к тому же немного развезло от выпитой у реб Шахне девяностоградусной вишневки. Он первым выскочил из кибитки и вбежал в еврейский постоялый двор. Сейчас он докажет тестю, что не хуже его владеет этим ремеслом: быть человеком среди людей. Дядя Зяма в двух шубах и кушаке сонно плелся за зятем. Под его усами блуждала улыбка доброго воспитателя. Это должно было означать: давай-ка, сынок, посмотрим, сумеешь ты стать человеком или нет…
К сожалению, у стойки с закусками стояла одиннадцатилетняя девочка, маленькая хозяйка, которая всякий раз подменяла папу с мамой, когда те были заняты.
Но Мейлехке Пика это ничуть не интересовало. Какая разница? Он, этот одаренный зятек, набросился на девочку, не снимая хорьковой шубы, шарфа, обмотанного вокруг шеи, и толстых шерстяных перчаток, — будто с виселицы сорвался.
— Вы знаете, кто я? — заорал он на девочку.
Одиннадцатилетняя девочка посмотрела на его мышиное остренькое лицо, с криком уставившееся на нее из хорькового меха, и испугалась.
— Я... я не знаю, — пролепетала она.
— Вы не знаете? — удивился Мейлехке Пик. — Что значит: не знаю? Отвечайте, отвечайте! Вы знаете, кто я?
— Нет, нет! — девочка стала забиваться за стойку.
Мейлехке увидел, что маленькая хозяюшка собирается удрать, и схватил ее за руку.
— Убегаете! А вы знаете, кто я?
Девочка расплакалась.
На плач выбежала ее мама, копысьская шинкарка Рейзл, бой-баба, низенькая, полная и шустрая женщина. Казалось, каждая часть ее тела произвела еще одно маленькое свое подобие, а именно: на лбу — желвак, на носу — бородавка, родинка на ухе и горошинка над глазом. Когда Мейлехке Пик увидел ее, его затуманенным доброй вишневкой глазам почудилось, что голова шинкарки обзавелась головкой, нос — носиком, глаз — глазиком. Мейлехке сразу сник.
Рейзеле уставилась на него своими выпученными глазами с бледной горошиной над бровью и строго спросила:
— Молодой человек, что вам угодно?
— Он пристает ко мне! — всхлипнула девочка.
— Я?! — Мейлехке схватился за хорьковый мех там, где у всех нормальных людей находится сердце. — Я только спросил...
— О чем именно вы ее спросили? — стала его допрашивать Рейзл.
— Я спросил: «Вы знаете, кто я?»
— Странные вопросы вы задаете ребенку… Ну, так скажите: кто вы? Кто вы?
— Я… я хочу стакан чая!
— Вы хотите стакан чая? — затянула Рейзл-шинкарка с сердитым напевом, — это всё? Так к чему все эти экивоки? И зачем вам нужно было пугать ребенка? Странные есть на свете люди! Когда хотят чая — просят чай. Сейчас закипит самовар! Вот ведь… выискался щеголь в шубе! Прошу прощения, вот ваш чай, и не приставайте к ребенку… «Вы знаете, кто я? Вы знаете, кто я?» Псс… шутка ли. Он хочет стакан чаю, недотепа этакий… А? Реб Зяма? Доброго дня, доброго года! Говорите, ваш зять? Пристаю? Гм… Кто, Б-же упаси, к нему пристает? Если он сам не будет ни к кому приставать, то и к нему никто приставать не будет. Вы же видели, кто пристал! Ребенок плачет, а вы говорите: «Пристаю». Кто сам не пристает, к тому никто не пристанет…
«Мельничка» Рейзл замолола, так сказать, всеми колесами. Рейзл уже сама не могла ее удержать. И эта мельничка, безусловно, перемолола бы Мейлехке Пика в муку, если бы не дядя Зяма. Он, увидев, что дело плохо, без задержки вывел своего обалдевшего зятька на свежий воздух и засунул обратно в кибитку — без чая и без «до свидания», лишь бы не подняли на смех. И — пошел!.. Дядя Зяма велел гнать лошадей без остановки до самого Шклова.
* * *
Всю дорогу от Копыси до Шклова Мейлехке Пик прятал свой острый нос в бобровый воротник. В нем все кипело. Ему явно не везет у дяди Зямы. Что мафтир с ми-шебейрехом, что химия с зеркальцами, что поведение на людях — все идет у Мейлехке вкривь и вкось. Едва он попробовал подражать шкловскому «шику», так сразу попал как собака в крапиву, как трубочист в брынзу, как паук в рассол. Чего, казалось бы, он хотел? Всего лишь, чтобы его с сердечной улыбкой спросили: «Так кто же вы такой?» А он бы ответил: «Я — жаждущий…» Но получилось-то по-дурацки. Тут таится какое-то колдовство. Вместо доброй шинкарки, такой, как Хая в Александрии, должна же была здесь, в Копыси, вырасти у стойки сперва маленькая Енточка[28], а потом ведьма, женщина с горошиной на глазу! Нечистый поменял их местами, черт потянул его за язык... Нет! Этому надо положить конец. Он должен забрать приданое и уехать в Киев к отцу… Уехать куда глаза глядят. Пусть хоть весь мир перевернется, но больше он с этим шкловским скорняком, который учит его быть человеком, никуда не поедет… Хватит!
Дядя Зяма, похоже, не заметил, что у зятька накипело на сердце. Зяма и сам был недоволен, а потому принялся сыпать зятю соль на раны.
— Есть люди, — ворчал в полутемной кибитке Зяма, — есть такие люди, у которых все выходит, как у Кушке Бранда с молочными блинчиками. Есть в Шклове такой обжора Кушке Бранд. Однажды он услышал, как кто-то сказал, что молочные блинчики начиняют творогом. Кушке не мог надивиться: «Как это молочные блинчики начиняют творогом? Впервые слышу». Спрашивают его: «Как же так, вы, такой едок, не сглазить бы? И вы, Кушке, не знали этого? Неужели никогда не пробовали молочных блинчиков?» А он отвечает, что, напротив, страшно любит молочные блинчики. За миску молочных блинчиков он готов отдать все блюда на свете. Но как все же могло случиться, что он понятия не имеет о том, что молочные блинчики начиняют творогом?.. В общем, все это дело тщательно исследовали, и выяснилось, что молочные блинчики Кушке Бранд несомненно ел, и даже много раз, и они, несомненно, были начинены творогом... Но из-за страшной прожорливости и торопливости в еде Кушке никогда не удостаивался укусить творог. Либо он в каждом блинчике перекусывал творожную начинку, либо недокусывал... И так и глотал, потому что всем ведь известно, что молочные блинчики так и проскальзывают внутрь…
Мейлехке Пик высунул свой острый нос из воротника, и сердито, как крыса, пошевелил обоими усиками.
— Кого вы имеете в виду со своими блинчиками?
Кого он, дядя Зяма, имеет в виду? Никого он не имеет в виду. Но есть такие одаренные зятьки, которые…
— Что-о-о?
Мейлехке Пик неожиданно вышел из себя. Он, высунув из дорогого воротника все свое личико, стал метаться и шипеть, как попавшаяся в мышеловку крыса.
— Мое приданое! — заверещал он. — Не желаю я больше разъезжать с вами. Не желаю!
— Но, но-о-о! Ишь кидается! Чтоб тебя в припадке кидало!
Это был голос извозчика. Так он клял одного из своих «залетных», который забаловал. Но Мейлехке Пику вдруг показалось, что это о нем, о его метаниях, и он немного успокоился.
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Село, в настоящее время в Шкловском районе Могилевской области, Белоруссия.
[2]. Заштатный город Горецкого уезда Могилевской губернии, в настоящее время город в Могилевской области, Белоруссия. По переписи 1897 года, в Копыси проживало 3400 человек, из них 1400 — евреи.
[3]. Этрог (эсрог; цитрон) — цитрусовый плод, атрибут праздника Суккот. Так как этроги привозили издалека, как правило из Италии, стоили они очень дорого и их хранили в специальных, часто серебряных, шкатулках.
[4]. Седоки, пассажиры (белорусск., диалект.).
[5]. Перед трапезой, включающей в себя хлеб, следует ритуально омыть руки. Это правило не распространяется на кондитерскую выпечку и закуски. Таким образом, речь идет о возможности перекусить на ходу.
[6]. То есть самые лучшие шкварки, полученные из гусей, которых откармливали всю осень и зарезали в начале зимы.
[7]. Жена доблестная (др.-евр.) — выражение из книги Притч Соломоновых (Мишлей, 31:10). В обиходе выражение эшет хайль означает энергичную, умелую хозяйку дома.
[8]. Хая-оладышек, Хая-уточка, Хая-маковница (лакомство из мака), Хая-пончик, Хая-куколка (идиш). Здесь и далее ласковые прозвища образованы сочетанием имени Хая и различных еврейских слов.
[9]. Хая-кошечка, Хая-лепешечка, Хая-бубличек, Хая-глазок (идиш).
[10]. Хая-золотко (идиш).
[11]. Здесь и далее название различных тропов (знаков кантилляции), используемых при публичной рецитации текста недельной главы в синагоге.
[12]. Когда в вечерние часы читаем Шма? (Мишна, трактат Брахот, 2а, др.-евр.). Речь идет об определении времени вечерней молитвы.
[13]. Кришме (идиш, от др.-евр. Криат Шма, «чтение Шма») — молитва, открывающаяся произнесением «Шма», стиха, названного так по первому слову «Шма» («Слушай»): «Слушай, Израиль: Г-сподь наш Б-г — Б-г единый» (Дварим [Втор.], 6:4). Этот стих является выражением идеи монотеизма в иудаизме. Кришме входит в состав шахрит (утренней молитвы) и маарив (вечерней молитвы), ее также произносят перед отходом ко сну.
[14]. С того часа, когда коены (священники Иерусалимского храма) идут есть приношение (Мишна, трактат Брахот, 2а, др.-евр.). Речь идет о порядке ритуала в Иерусалимском храме.
[15]. Наставник наш (др.-евр.) — почетный титул, сопровождающий имена выдающихся законоучителей.
[16]. Реб Шахне смешивает имена двух выдающихся комментаторов Талмуда: Акивы Эйгера (1761–1837, родился в Венгрии, жил в Польше) и Овадьи Бартануро (1450–1516, родился в г. Бертиноро, Италия, умер в Иерусалиме).
[17]. Крестьянская шапка из белого войлока без полей, белорусский головной убор.
[18]. Дай (др.-евр.).
[19]. Малый стеклянный сосуд (др.-евр.).
[20]. Вода (др.-евр.).
[21]. Вино (др.-евр.).
[22]. Палец (др.-евр.).
[23]. Подразумевается, что многие белорусы хорошо понимали идиш.
[24]. Еще немножко (белорусск.)
[25]. Доброй судьбы (др.-евр.) — благопожелание и поздравление.
[26]. Коржик. Лекех с водкой — традиционное угощение вне дома по поводу какого-нибудь радостного события, например свадьбы.
[27]. Похлебка с крупой, популярное блюдо белорусской и еврейской кухонь.
[28]. Ентл — женское имя, ставшее нарицательным. Обозначает вздорную женщину.