[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2014 ШВАТ 5774 – 2(262)
В истории и в мире
Алексей Мокроусов
«Иностранная литература» интернациональна в лучшем смысле слова. И в 2013-м она — панорама мировой культуры с неизбежными экскурсами в прошлое, прежде всего в ХХ век, мерзкий и обаятельный одновременно.
В истории
В рубрике «Оправдание литературы: по страницам и странам с Борисом Хазановым» (№ 12) живущий в Мюнхене писатель касается литературной и личной биографии важнейших немецкоязычных авторов прошлого столетия — Томаса Манна, Германа Броха, Роберта Музиля, Клауса Манна. Первое же эссе, «Улица Аси Лацис», посвящено Вальтеру Беньямину, его неудачному московскому роману в 1926–1927 годах и самоубийству на франко-испанской границе в 1940-м.
Осмысление этой смерти началось гораздо позже — как и осмысление опыта концлагерей. Кажется, смысл хрестоматийной фразы Адорно о невозможности поэзии после Освенцима тоже не сразу проник в сознание интеллектуалов.
Адорно вспоминает Ольга Седакова в рецензии (№ 6) на книгу итальянской писательницы Антонии Арслан «Повесть о книге из Муша»:
Катастрофы минувшего века как будто бросили на нашу цивилизацию тень какой-то непоправимой вины и общего краха и перекрыли доступ к этому блаженному вдохновению. Так думают многие, в том числе художники и писатели последних десятилетий. Этим они объясняют мутный и темный, «виноватый» характер собственных созданий. Другого после Аушвица быть не может — или же оно будет ложью. Райская игра свободного искусства, как полагают, оскорбительна для памяти жертв.
Кажется, все подтверждает правоту этой логики. Но рецензент вспоминает, как в личном деле арестованного Мандельштама увидела графу «Особые приметы». Для Седаковой это означало «смерть» ее любимого мандельштамовского стихотворения «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы». На что ее подруга заметила: «Значит, они своего добились. Они ведь и хотели, чтобы этого не было. Не будем им помогать».
Седакова полемизирует с Адорно:
Поэзия оказалась не только не невозможна, но необходима. Катастрофа возвращала поэзию к ее началу: погребальная песнь — быть может, первое проявление поэтического в истории… Без искусства, которое послужит мученикам минувшего века, вырвет их жизнь из забвения, «второго небытия», станет свидетелем их славы, вся эта история будет и дальше тянуть человечество ко дну, как камень на шее.
Но история тянет. Бабий Яр, Освенцим, Маутхаузен… чем дальше, тем чаще попытки осмыслить то, что не поддается описанию. В 5-м номере «Иностранка» публикует рецензию Нины Павловой на «Благоволительниц» Литтелла, здесь же — рассказ польской писательницы Магдалены Тулли «Бронек», фантасмагорическая история обратного путешествия во времени героини, мать которой «не знала, что я погибла в Освенциме». В жизни самой матери есть свой punctum — момент отделения в концлагере тех, кого оставляют для работ, от отправляемых в газовые камеры.
Колонна стоит на плацу, потом исчезает, потом над плацем повисает туча черного дыма. Хотя на самом деле колонна никогда не исчезнет, как не исчезнет и черный дым. Этот плац, рассеченный границей между мирами, — место, которое невозможно покинуть, хотя и жить в нем тоже нельзя.
В другом рассказе Тулли, «Бегство лис» из книги «Итальянские шпильки» (№ 1), действие происходит в 1968 году. В Польше — антисемитская кампания, инициированная государством. Школьница не понимает, что происходит. В чем-то она разбирается спустя годы, многое так и остается недопроявленным. Многое, но не глубинное чувство страха, сопровождающее ее всю жизнь.
Удивляться ли, что появляются люди, которые приписывают себе чужую биографию, вдруг выдают себя за узника концлагеря, от которого их уберегла судьба? О книге Биньямина Вилькомирского, ставшей бестселлером в Швейцарии, пока обман не раскрылся, рассказывает Вернер Филд в «Энциклопедии фальсификаций» (№ 4). Вилькомирский придумал себе другую жизнь не для прибыли и вряд ли ради честолюбия — скорее, из-за раннего усыновления и нашедшейся позже родной матери. Но доля ответственности, считает Филд, лежит и на публике, слишком верящей, что с помощью книги «можно постичь то, что постичь невозможно». Как будто публика виновата в желании понять природу того, что выглядит черной дырой человеческого разума.
В мире
Среди самых обаятельных текстов года — «Дневник гастролирующего писателя» (№ 6) канадско-еврейского классика Мордехая Рихлера (1931–2001). Внук ученого-хасида, он писал на английском, к французскому же языку и к квебекским франкофонам относился иронично, не раз вступая с ними в публичную полемику. По первой профессии журналист, он не оставил журналистской карьеры и на пике писательской славы (колумнист в «Лук» и «Нью-Йоркере» — почетно и прибыльно), хотя прозаиком был известным, его прозвали «канадским Шолом-Алейхемом». Легкость пера ощутима и в «Дневнике» — заметках из жизни литератора во время путешествий и презентаций.
Вот финал разговора Рихлера с берущей у него интервью Янь Вон из «Глоб энд мейл»:
Продолжая литературные изыскания, она спросила, получают ли наши дети традиционное еврейское воспитание. При этом сообщила, что ее муж — еврей, и с самодовольной улыбкой заметила:
— Мы проводим седер каждую пятницу.
— Очевидно, это какой-то еврейско-китайский обычай. У нас седер только раз в год, на Песах.
Наконец я ей надоел, и она заявила:
— Вы не оправдываете свою репутацию. И вам не следовало столько пить — хотели, наверное, произвести на меня впечатление.
Мордехай Рихлер
А журналистка из газеты «Вестерн джуиш» простодушно спрашивает: правда ли, что он антисемит?
Наверное, об этом же в свое время спрашивали и Шолом-Алейхема.
Рихлеру повезло: слава его ширилась по мере написания новых романов. А вот судьба двух еврейских подростков из Кливленда, придумавших в середине тридцатых Супермена, была не столь счастливой. В рецензии (№ 2) на книгу Ларри Тая «Супермен. Победоносная история нестареющего американского героя» Марина Ефимова напоминает, как Джерри Сигеля и Джо Шустера долгое время пытались лишить авторских прав на персонажа, чей образ множился в бесчисленных комиксах и мультфильмах, заполнял собой телеэкран.
Наталья Рапопорт в остроумно-увлекательном тексте «Вот это место!» (№ 2) рассказывает о жизни в штате Юта, средоточии американских мормонов:
Мормоны очень хорошо относятся к евреям, потому что считают себя потерянным еврейским коленом. У евреев они позаимствовали много символики и названий. Одно из зданий на Храмовой площади в Солт-Лейк-Сити украшает звезда Давида. На окраине города протекает небольшая речушка Иордан. Банк и Национальный парк называются Сион. Посетивший нас как-то Шимон Перес сказал: «У вас Сион, и у нас Сион. У вас в Сионе деньги, а у нас — история».
Перес забыл, что и у денег свои истории.
В Сиэтле собраны фотокопии генеалогических архивов многих стран, включая Россию. Помимо составления генеалогических древ, местные ученые занимаются генетикой популяций, создают генетическую библиотеку человечества. Чтобы облегчить мормонам поиски предков среди семейства, когда-то прибывшего из Иерусалима в нынешнее Перу (история описана в Книге Мормона), «два мормонских генетика взялись проследить генетическую линию от сефардов-израильтян к перуанцам, живущим в упомянутых в Книге Мормона селениях. Потерпели, бедняги, полное фиаско. Доверяя своим исследованиям больше, чем Книге Мормона, они разуверились в истинности описанных там событий и вышли из мормонской церкви».
Впрочем, саму Рапопорт на работу в Университет имени Янга (здесь почти все студенты и профессора — мормоны) взяли несмотря на ее равнодушие к церкви. На собеседовании она ответила: «Я ни к какой организованной религии не принадлежу… Я соблюдаю Б-жьи заповеди потому, что не могу иначе, а не потому, что так предписывает какая-либо религия. А по рождению я еврейка, и, если бы решила к чему-то присоединиться, это был бы иудаизм — вера моих предков». Возможно, на принятие решения в ее пользу повлиял не только грант на 180 тыс. долларов, который она принесла с собой в университет, но и надежды руководства на обретение потерянного колена.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.