[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2014 ШВАТ 5774 – 2(262)
ГРИГОРИЙ КАНОВИЧ: «Я ПИСАЛ СВОИ КНИГИ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ, ОГРАБЛЕННОГО В НАЦИОНАЛЬНОМ СМЫСЛЕ»
Беседу ведет Леонид Школьник
Русско-еврейскому писателю, драматургу и переводчику Григорию Кановичу исполняется 85 лет. И, поддавшись магии цифр и своеволию памяти, начать это интервью хочется с 1985 года — по меркам притч и легенд не такого уж далекого прошлого. Тогда, в 1985-м, я пришел в гости к почти культовому для советских евреев 1970-х писателю Кановичу в его теплый гостеприимный дом, к еврейскому столу. Ни я, ни он пока еще не знали, что через несколько лет после этой нашей первой встречи предстоят выборы в Верховный Совет СССР, и мы вновь встретимся с ним уже в Москве образца 1989 года, когда он станет народным депутатом от Литвы.
Леонид Школьник О чем вы тогда говорили с избирателями? Поверили ли сами в перестройку? Или уже набрасывали первые строки «Еврейской ромашки», в которой ставился не столько вопрос «ехать или не ехать», сколько «можно ли оставаться»?
Григорий Канович Начну с того, что своей краткосрочной депутатской карьерой я обязан моему соседу, к сожалению ныне покойному, выдающемуся литовскому поэту Юстинасу Марцинкявичюсу. На собрании в Союзе писателей, посвященном выдвижению кандидатов в горбачевский парламент, мой друг совершенно неожиданно для меня назвал мою фамилию, объяснив свой выбор тем, что в делегации от освободительного движения Литвы «Саюдис» должны быть представители и других национальностей. Моими соперниками были мэр города Вильнюса и директор одного из научных институтов, которые уверяли избирателей, что писателишка, сын портного (читай: еврей) не может быть депутатом и в полной мере представлять Литву на таком форуме, как Съезд народных депутатов в Москве. На встречах с избирателями я говорил о том, что евреи стремятся к переменам, как и литовцы, и что все жители республики могут жить в дружбе с Россией в самостоятельном, независимом государстве. В перестройку без признания независимости Литвы большинство ее населения не верило. Что касается появления «Еврейской ромашки», то оно почти совпало с моим избранием в депутаты.
ЛШ Ее перепечатывали, озвучивали по радио, переводили на разные языки, она стала как бы паролем того незабываемого времени Большой алии. Натан Щаранский, в ту пору министр промышленности и торговли, когда во время одного из интервью я заговорил с ним о вас, сказал: «Канович своей “Ромашкой” всем нам заменил министерство абсорбции».
ГК Успех «Еврейской ромашки» превзошел мои ожидания. В Вильнюс потекли письма поддержки от тех, кто в Советском Союзе сидел в своем окопе и гадал, ехать или нет. Хотя высказывание многоуважаемого Натана Борисовича ласкает слух, опытный политик, конечно, преувеличил мои заслуги. Слово, если оно не удостоилось Нобелевской премии, не обладает такой силой воздействия, как финансируемое государственное министерство. Оно может согреть душу, подвигнуть на доброе дело, но не может обеспечить ни работой, ни жильем.
ЛШ Было ли недовольство со стороны властей в Литве и Москве? Вы ведь не только «Еврейскую ромашку» написали, но, став депутатом, «соорудили» с Микой Членовым, Мавриком Вульфсоном письмо Горбачеву об опасности разрастающегося антисемитизма в СССР.
ГК Власти в Литве отнеслись к моему призыву к евреям не оставаться в ССCР более чем благожелательно. Литовцы и сами не хотели больше оставаться в Стране Советов. Никакого неудовольствия ни в печати, ни на государственном уровне никто не выражал. Литва привыкала к правде. Совершенно другая реакция на мою «Ромашку» ждала меня в Москве. Дело в том, что я, как народный депутат, приложил ее к письму, которое подписали без малого двести народных депутатов, и передал в президиум съезда Горбачеву. Несмотря на то что письмо об опасности усиливающегося в стране антисемитизма и «Ромашка» были широко распространены за границей, напечатаны в десятках газет и переданы по радио на многих языках мира, из Кремля никакого ответа не последовало. Только через какое-то время депутату-еврею из Латвии Маврику Вульфсону удалось встретиться с Горбачевым, и тот на вопрос, что он думает о всплесках ненависти, которые могут обернуться еврейскими погромами, якобы ответил кратко: «Национальный вопрос мы будем решать не раздельно, а только комплексно». Решать-де еврейский вопрос по отдельности — неправильно.
ЛШ Письмо Горбачеву, «Ромашка»... А что собственное творчество? Продолжали ли вы создавать свою единственную, главную книгу — о ставшей облаком еврейской Литве, о судьбах близких людей, давно ушедших в облака, но живущих в ваших книгах?
ГК О собственном творчестве я не забывал. Мой отец — портной Шлейме Канович — любил до конца своей жизни повторять им же самим сочиненную сентенцию: что бы в мире ни случилось, а шить надо. И шил. Пока мог продеть нитку в иголку. Я старался следовать его примеру. Честно признаться, мое творчество — будь то новый роман, статья или поставленный по моему сценарию фильм — значило для меня куда больше, чем депутатский значок на лацкане костюма. Кстати, о костюме, который к первой сессии Съезда народных депутатов сшил мне отец. Когда я вернулся из Москвы, он долго и задумчиво смотрел на меня, а затем тихо и печально изрек: «Гиршке, будь добр, сними эту бляху. Зачем портить хорошее изделие?» — и отец ткнул рукой в лацкан пиджака. К счастью, под крики верноподданных депутатов со всех сторон кремлевского зала — «Позор! Ваше место не здесь, а на Колыме!» — литовская делегация вскоре покинула съезд. Я навсегда вернулся к своему рабочему столу и, как писал Иосиф Бродский, снова стал старательно скрипеть пером, переводить бумагу, продолжать свою сагу о ставшей облаком еврейской жизни в Литве, облаком, которое доселе висит над нами и не тает.
ЛШ Тем не менее недавно один израильский писатель резко отозвался о тех своих коллегах, которые якобы наживаются на теме гибели еврейского местечка.
ГК Что поделаешь, для многих писателей и не писателей, знающих еврейское местечко только понаслышке и никогда в нем не живших, оно не что иное, как олицетворение затхлого и застойного мира. Может, по этой причине вошло у нас в моду предавать его высокомерному поношению. Хулители местечка не задумываются над тем, что наши предки, дальние и ближние, родились не в Москве, не в Петербурге, не в царских покоях, а в деревянных избах, в этих еврейских городках бывшей черты оседлости и трудились там до седьмого пота. А потомками местечковых евреев были (и есть) светила науки и литературы, лауреаты Нобелевских премий. Ценность человека определяется не местом рождения, а тем, какая у него душа и какими помыслами он живет на свете. По-моему, великий грех берет на душу тот, кто нажимает на клавиши компьютера, чтобы оклеветать то, что было нашей общей колыбелью и что в сорок первом дотла разрушили немецкие фашисты и их разномастные пособники. А уж разговоры о том, что есть литераторы, наживающиеся на теме местечка, иначе как клеветническими я назвать не могу. И мне стыдно за тех, кто не без корысти для себя распространяет их. На национальной памяти не спекулируют, наживаться на ней непристойно и недопустимо.
ЛШ Мне очень жаль, что в собрании ваших сочинений не нашлось места повести «Я смотрю на звезды», по сути определившей весь ваш дальнейший творческий путь.
ГК У каждой вещи на свете есть свой возраст. Есть возраст и у работы. Если говорить о моем творчестве, то оно моложе меня на два десятка. За шестьдесят с лишним лет было немало написано, и в издающийся в Литве пятитомник моих произведений параллельно на литовском и русском языках нельзя было при всем желании уместить все написанное. Из-за перегруженности томов пришлось от чего-то отказаться, в том числе и от таких дорогих мне повестей, как «Я смотрю на звезды» и повести об отце «Шелест срубленных деревьев». Особенно сожалею, что в моих избранных сочинениях не будет названной вами первой повести, которая была на самом деле первой еврейской повестью на русском языке в послевоенном СССР. «Я смотрю на звезды» положила начало целому циклу романов и рассказов, составивших Пятикнижие о литовском еврействе на протяжении полутора веков, о его жизни и трагической гибели.
ЛШ «Пятикнижие» Кановича — звучит!.. Хотя это заимствование не всем может прийтись по вкусу. В то же время в него вошли романы, которые на заре перестройки кто-то назвал чуть ли не антисемитскими.
Герои «Местечкового романса». Отец Григория Кановича Соломон (Шлеймке) стоит крайний справа в окружении родителей, братьев и сестры Кановичей. Йонава. 1920 год
ГК Я ни на какие священные аналогии не покушался и не покушаюсь. Издатели, движимые своими соображениями, посоветовали дать такое название. По правде говоря, до перестройки я на подобную честь не рассчитывал. Столичные журналы отказывались печатать мои романы. Вспоминаю ответ из «Дружбы народов» на «Слезы и молитвы дураков» — один из лучших романов, переведенный на несколько иностранных языков: «Ваш роман интересен, но план по еврейской литературе мы уже выполнили». И чтобы у автора отвергнутой книги не оставалось никаких подозрений в предвзятости, главной причиной отказа редакция не преминула упомянуть повесть Дины Калиновской «О суббота!». Странную, мягко говоря, позицию занимали и мои собратья по перу и крови. Некоторые из них в своих письмах идишскому литератору Беру Гальперину, жившему в Вильнюсе, произведения которого я переводил на русский язык, просили, чтобы он образумил Кановича, пишущего антисемитские романы и позорящего свой народ. Редактор журнала «Советиш геймланд» слышать моего имени не мог, и всякий раз отказывался печатать мои вещи. Один из тех, кто частенько печатался в этом верноподданном журнале и прослыл чуть ли не классиком, так охарактеризовал мое творчество в письме к тому же Гальперину: «Вместо того чтобы воспевать наши достижения и подвиги советских людей, он пишет о клопах и печали».
ЛШ В одном солидном исследовании о вашем творчестве я прочел: «На идише пишут, как правило, про евреев и для евреев, это еврейская литература для своего, “внутреннего” читателя. А для какого читателя пишет про евреев Канович по-русски?» Судя по неизменности вашего писательского «курса», на этот вопрос вы сами себе давно уже ответили...
ГК Все складывалось непросто. До того как я начал и продолжил писать свою, как исследователи ее именуют, сагу, я перед тем отдал дань поэзии и драматургии. Мои стихи и пьесы, которые шли в нескольких театрах Прибалтики и России, большой радости мне не принесли. Я стоял как бы на перепутье — продолжать сочинять что-то среднее, не очень близкое мне по жизненному опыту, по моей эмоциональной природе, стать, грубо говоря, ремесленником или дерзнуть и погрузиться в тот мир, который мне по ночам снился и который вдруг стал исчезать из памяти, как с радаров самолет. За «Свечами на ветру», имевшими неожиданный, оглушивший меня успех, последовала дилогия «Слезы и молитвы дураков» и «И нет рабам рая». С тех пор я на другую тему почти не отвлекался. Единственное, что меня интересовало и что стало страстью, — это судьба еврейского народа. Так, к моему счастью, и родилось «Пятикнижие». Как бы это ни казалось самонадеянным, я писал свои книги для читателя независимо от его национальной принадлежности. Но прежде всего — для читателя, ограбленного в национальном смысле, раздетого донага, отрекающегося от своего первородства — добровольно или под давлением властей, — советского еврея. И не только для него, для каждого, кому дороги общечеловеческие ценности — борьба с национальным угнетением, свобода, любовь к ближнему и справедливость в несправедливом мире.
ЛШ Коль скоро заговорили о «курсе»: есть ли за спиной Кановича смена, один или несколько молодых писателей, способных пойти по протоптанной вами тропинке, дабы не распалась связь времен?
ГК Хотелось бы ответить: есть. Но жизнь не считается с нашими благими желаниями. Существует печальная связь между упованиями и реальностью. Уходят в небытие еврейские местечки в Литве, Украине, Бессарабии; если они и остаются, то, увы, только на стендах этнографических музеев. Уходят и их идишские поэты и прозаики. Нет их в изобилии и на русской улице. Непрофессиональных литераторов — свидетелей той довоенной местечковой действительности — тоже становится все меньше. Оставшиеся могикане давно уже сидят не на завалинках, где когда-то по вечерам вели беседу с самим Г-сподом Б-гом, а в уютных квартирах где-нибудь в Тель-Авиве или в Хайфе и, напрягая мелеющую с каждым днем память, выстукивают на компьютере для своих детей, внуков и правнуков мемуары. Их воспоминания бесценны. Честь и хвала им, ибо именно они, эти старики, являются самыми надежными стражами нашей генетической памяти, сохраняя в своих воспоминаниях мудрость и боль наших предков. Что же касается пополнения рядов писателей-профессионалов, то тут дела обстоят весьма плачевно. Одно-другое имя талантливого писателя, интересующегося темой местечка, а не эпохой Петра Первого, еще, слава Б-гу, можно и сейчас встретить. В первую очередь я бы назвал двух писательниц — Инну Лесовую и Маргариту Хемлин. Но отчаиваться, наверно, не стоит. Ведь Уильям Шекспир писал свои гениальные произведения, не живя при дворе Ричарда Третьего и не будучи лично знаком с Гамлетом. Родится племя младое, незнакомое, и наши потомки возьмутся за перо и, возможно, на бумаге возродят из пепла еврейские местечки.
ЛШ Ваша итоговая книга «Местечковый романс» как бы завершает сагу о литовском еврействе. В ней вы цитируете слова своего отца: «…Надо помнить, что заковыристых вопросов всегда больше, чем ответов...» Понимаю, жизнь задавала вам немало именно таких вопросов. На какой из них вы, как писатель и как гражданин Израиля, до сих пор не нашли ответа?
ГК Я родился в местечке, где мои земляки шутили, что у евреев в жилах струится не кровь, а бурным, клокочущим потоком текут бесконечные вопросы. Что же до ответов, то их, как всегда, — дефицит. Из всех вопросов, которые я себе задаю, преобладает один-единственный: «Что с нами будет?»
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.