[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2014 ШВАТ 5774 – 2(262)
джером чарин
Перевод с английского Олеси Качановой
Прощайте!.. Прощайте!..
Передаю по буквам!
Техас!
Аризона!
Род-Айленд!
Аризона!
Невада!
Пока Айки Бендельсон и его команда играли сплюснутой жестянкой в «Бей япошек»[1] или бегали с фонарем из тыквы с намалеванной на нем физиономией Тодзио[2] и кричали: «Раз-два, дружно взяли!» — и прочую такую муру, которой понабрались в честерском «Эр-Ка-О»[3] и в тремонтском «Лоеве»[4], я зубрил, сколько рот в батальоне и сколько батальонов в дивизии. А когда Айки рассказывал одной из двоюродных сестер, как косоглазых выкуривали из пещер огнеметами, я его поправлял:
— Не огнеметами, Айки, а гранатами с белым фосфором.
Конечно, я знал, что американские солдаты, бывает, ставят огнеметы на танкетки, но очень уж мне нравилось осаживать Айки, особенно в присутствии его сестер. В ответ Айки всегда применял один и тот же хилый приемчик:
— Ну понятно, у Сола брат служит в морской пехоте.
А я неизменно его поправлял:
— Сколько тебе повторять, Айки, Лео действительно служит в пехоте, но не в морской!
Однако военных премудростей я набрался не от Лео. В них меня посвящал мой брат Алби. Каждое утро Алби вставал на кровать и вычеркивал в календаре еще один день. Затем отдавал честь стене и отчеканивал:
— Лео, до встречи на Соломоновых островах через двести шестьдесят девять дней!
Алби было шестнадцать, и он спал и видел, чтобы дни слились воедино и он смог наконец пойти в армию. Мать от этого бесилась, но понимала, что ни одна призывная комиссия в мире его не пропустит. Мне в то время было двенадцать, но я уже обогнал Алби на целую голову. Из-за перенесенного в детстве рахита у него было деформировано плечо. И весил-то он килограммов сорок пять, не больше. Но стоило кому-нибудь произнести «морская пехота», как скукоженное личико Алби суровело, и он становился похож на свирепого воина, готового ринуться на дракона, ну или на небольшой танк.
— Морская пехота — дерьмо собачье. Все победы в Тихом океане — заслуга двадцать седьмой пехотной дивизии.
Алби штудировал все армейские уставы, какие только мог найти, и заставлял Лео присылать ему каждый выпуск их дивизионной газеты «Тропик лайтнинг ньюз». Алби запросто мог стать официальным историографом полка, в котором служил Лео, так как знал о 27-й дивизии все: в скольких кампаниях она участвовала, начиная с испано-американской войны, сколько жертв понесла в первую мировую и за что ее солдат прозвали «волкодавами». Лео прислал для Алби с Нью-Джорджии японский флаг, и тот повесил его над кроватью. Еще Лео добыл у убитого японского офицера короткий самурайский меч с рукоятью из слоновой кости, и теперь этот меч занимал почетное место рядом с флагом.
Алби требовал от Лео, чтобы тот писал каждую неделю. А когда однажды от брата три недели не было ни строчки и мать хотела телеграфировать в Военное ведомство, Алби ее отговорил:
— Не волнуйся, мам, Лео, наверное, выполняет секретное задание. Он напишет, как только сможет.
Однажды утром почтальон принес Алби письмо от брата, и он сломя голову скатился по лестнице и чуть не располовинил бланк от нетерпения.
— Алби, — взмолилась мать. — Не повреди письмо.
Выяснилось, что Алби был прав. Взвод Лео принимал участие в секретном контрнаступлении, в результате которого был отбит остров неподалеку от Лусона. Алби стукнул кулачком в грудь.
— Я знал, наш Лео не подведет!
Он сорвал со стены меч и размахивал им перед японским флагом.
— Банзай! — вопил он. — Банзай! Вот погодите, мы с Лео до вас доберемся. Загоним желтопузых обратно в их Токио!
Мама, прижимая ладони к щекам, качала головой:
— Сол, прошу, забери у него нож.
Я бегал по комнате и якобы передавал донесения по рации.
— Аризона, я Техас. Что слышно о Неваде?
— Два идиота, — бросила мама и ушла.
Я подкинул письмо в воздух и вдруг заметил, что в конверте еще что-то лежит.
— Ал, что это?
Алби повесил меч обратно.
— Ха, — сказал он, — обычная японская брошюрка с пропагандой.
Мы уселись на кровать и принялись читать.
— Прощайте, американские солдаты!
Вы еще живы? Удивительно! А знаете ли вы, что ждет вас на Филиппинах? МОГИЛА! Где именно она находится, я вам не скажу, но совершенно определенно где-то на Филиппинах рано или поздно, тут или там, вы ее обретете. Сегодня? Завтра? Кто знает!
— Ага, спешим и падаем! — вставил Алби.
— В мире есть только две реальные вещи. ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ. И разница между ЖИЗНЬЮ и СМЕРТЬЮ колоссальна. На мертвого нельзя положиться; с мертвым нельзя водить дружбу; живому с мертвым ни поговорить, ни пообщаться. Если вы упорствуете в своем продвижении на запад, мы (то есть все живущие) вынуждены с вами попрощаться и забыть о вас, потому что нам, живущим, есть чем заняться вместо того, чтобы возиться с мертвецами.
Итак, командиры и солдаты, я с сожалением с вами прощаюсь. Сегодня вы еще среди живых, а завтра — среди мертвых. Так что еще раз — прощайте, американские солдаты!.. Прощайте!.. Прощайте!..
До начала войны Лео преподавал биологию в средней школе Джеймса Монро. Профессию эту сочли «полезной», так что призыву Лео не подлежал. Но когда Германия объявила войну Соединенным Штатам, он пошел и записался добровольцем. Брат не любил насилия, он отродясь ни с кем не дрался, но теперь он жаждал уничтожить всех немецких солдат до единого.
«Мы примыкаем штыки и тренируемся на чучелах, подвешенных на железном рельсе, — писал Лео из лагеря “Килмер” в Нью-Джерси, — сержант покрикивает: “Коли, коли”, и я, стиснув зубы, наношу удары по чучелу, и его соломенные кишки разлетаются окрест. Дай срок, и я научусь всей душой ненавидеть. Ма, я не дурак. И знаю, что многие — и с той, и с нашей стороны — наживаются на войне, что правители пускают в расход живых людей и предают других, лишь бы самим уцелеть, и все равно я хочу сражаться. Слишком много гитлеров стало в мире. И хотя бы от одного я попробую нас избавить».
Когда Лео окончил курс базовой боевой подготовки, его на несколько дней отпустили на побывку. Раньше ему не доводилось держать в руках оружие. Зрение у него было никудышное, сказались годы сидения за микроскопом; несмотря на это, он ухитрился получить медаль за меткость и дал Алби ее поносить. Алби — ему на тот момент стукнуло четырнадцать — маршировал с ней взад-вперед по всему кварталу. Айки Бендельсон шипел и обзывал его «гитлеренком», Алби гонялся за ним с палкой, и медаль подпрыгивала у него на груди. Лео водил нас с Алби в Бронкс-парк, и там старшеклассницы, сплошь с длинными волосами и в белых носочках, распевали «Ты под яблоней не сиди» и махали Лео из-за его военной формы. Алби шагал по парку руки в брюки и бормотал под нос:
— Мы им покажем. Я и Лео. Пусть даже десять охранников не отходят от Гитлера ни на шаг.
Лео купил мне большой пакет арахиса и сладкого попкорна, и мы кормили слонов и кенгуру. Алби подскочил к вольеру с львами и рычал на них. Насилу Лео его оттуда отволок. Потом мы зашли в магазин сладостей, и Лео вручил мне мороженое с фруктами и орехами, политое горячей сливочной помадкой. Помадка липла к губам, и Лео дразнил меня Самбо-негритенком. За все время прогулки Алби ни разу не засмеялся. Лео ткнул в медаль у него на груди.
— Плечи распрями, солдат. Подбородок выше. Живот втянуть.
При слове «солдат» Алби навострил уши и стал одну за другой четко выполнять команды.
— Тебя, солдат, это тоже касается, — гаркнул Лео, поворачиваясь ко мне, и я сразу подтянулся.
Под счет Лео: раз-два, раз-два — мы промаршировали к выходу.
Стариковское личико Алби сияло — ну Ганга Дин[5], да и только.
Той ночью мы помогали Лео укладывать вещмешок. Мама металась взад-вперед и плакала.
— Лео, будь осторожен.
Она проклинала Гитлера, Муссолини, Амана[6] (Пурим был ее любимым праздником!), а заодно и Тодзио.
— Сара, — и отец с укором указал на меня, — разве можно говорить такое при Соле?
— Пусть знает, — горестно возразила мать, — пусть знает врагов нашего народа!
Ехать Лео надо было ночью, и мы тоже не ложились. Отец в шелковом халате, с поникшей головой и отвисшим брюшком смотрелся пародией на царя Соломона.
— Лео, — обратился он, — прошу лишь об одном: будь менч.
Он подергал за кисти на поясе и воздел руку:
— Покажи этому усатому недомерку и его головорезам, покажи им, как Давид расправился с Голиафом!
Тут он не выдержал и разрыдался. Алби вышел из комнаты. Лео стал утешать отца. Вернулся Алби, с вещмешком на плече. Лицо бледное и строгое.
— Лео, тебе пора.
Лео взял меня на руки, я обнял его и расплакался.
— Сол, не забывай в дождь надевать калошки.
Алби отколол медаль от груди.
— Оставь себе, Ал, — сказал Лео.
Алби уставился на него.
— Но, Лео, тебя ведь накажут, если увидят, что ты без медали.
— Пустяки, — ответил Лео, — сержант говорит, сейчас не время держать в заключении обученных солдат. Немцев бить надо.
Он подхватил вещмешок, поцеловал нас с матерью и отцом, пожал руку Алби и ушел.
Лео так и не довелось бить немцев. Его перебросили в Джорджию, в лагерь усиленной подготовки, а оттуда отправили кораблем на Тихоокеанский фронт, в 27-ю пехотную дивизию. Узнав об этом, мать собралась писать президенту Рузвельту.
— Сара, — остановил ее отец, — так даже лучше. У немцев танки и бомбы, их не остановить.
Мать утихомирилась.
Писать каждому из нас четверых по отдельности у Лео не было времени, поэтому он присылал одно большое письмо, предназначавшееся всем сразу. Первые строки он обращал к матери и отцу.
«Дорогие мама и папа! С Гавайев к нам доставили еврейского капеллана и в одной из палаток устроили седер. Мой приятель Оги Фаринелла пришел на седер и съел с полкило фаршированной рыбы и выдул все вино, припасенное для следующего седера. Раввин чуть не вышвырнул его из палатки. Как прошел седер у вас? Солик уже выучил молитвы? Сможет задать четыре вопроса?»
Затем он адресовал несколько строк мне:
«Дорогой Сол! Сегодня у нас был второй по счету урок географии. Главный остров Филиппин — Лусон, столица — Манила. Можешь теперь блеснуть перед учительницей эрудицией. И пусть она не волнуется: в самое ближайшее время мы вышибем япошек с Лусона. Да, Сол, если мама напишет, что ты знаешь четыре вопроса, в следующем письме я пришлю для тебя нечто особенное».
Конец письма приберегался для Алби. Эта часть нравилась мне больше всего. Лео рассказывал Алби о сигнальных ракетах, зенитках, пулях дум-дум, горящих танках, иногда даже рисовал небольшие карты и отмечал, где расставили пулеметы, чтобы отразить натиск японцев. Однажды прислал нам карточку, на ней он был со своим другом Оги. На груди у обоих крест-накрест красовались патронташи.
«Оги смешит весь отряд. Он все просится у сержанта в пулеметчики, вторым номером, но сержант такого клоуна и на шаг к орудиям не подпустит».
Ответственность за переписку с Лео взял на себя Алби. Следил за тем, чтобы мы писали разборчиво и, случалось, критиковал мать или отца.
— Мам, ну чего ты все время пишешь, чтобы он был осторожен? Хватит страху нагонять! Давай, начинай по-новой!
Сам я никогда не знал, о чем писать, и Алби мне помогал.
— Напиши ему, — диктовал он, восседая по-турецки на полу, — напиши, чтоб прислал нам голову японского генерала.
Лоб его прорезали длинные борозды, колени подрагивали от напряжения.
— Нет, лучше так: Лео, на прошлой неделе в нашем квартале устраивали вечеринку, мистер Мартинсон выставил дюжину ящиков пепси-колы, и все подняли тост за тебя и выбрали тебя мэром нашего квартала. Мы желаем тебе и твоему отряду уничтожить тыщу япошек, не меньше. А еще мы выпили за здоровье твоего друга Оги.
— Но, Ал, — протестовал я, — ведь это все неправда. Мы не...
— Какая разница? Лео же будет приятно, так? А это главное. Пиши!
До семнадцатилетия Алби оставалось с неделю, когда из Новой Каледонии пришло письмо. То есть, скорее, записка. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Вчера погиб мой друг Оги. Снайпер пробил ему голову, когда мы сидели и лопали. Оги изображал Чарли Чаплина. Я помог ему сделать картонные усы, но они никак не хотели держаться. Снайпер подстрелил его, когда он наклонился за упавшими усами. Снайпера мы поймали и…» Остальное отсекла цензура. Вымарала черными чернилами. Когда Алби читал нам письмо, у него дергались губы. Мама плакала:
— А я хотела им обоим испечь оменташн[7].
После этого письма Лео стали короткими. О войне он почти и не упоминал. А затем и вовсе перестал писать.
— Ма, — твердил Алби, — так и в прошлый раз было, помнишь? Наверное, Лео выполняет новое секретное задание. Он вскоре напишет. Вот увидишь. — Алби не давал нам унывать. — Ну и что, что Лео не отвечает? Мы все равно будем писать ему каждую неделю.
Мать тайком составила запрос в Военное ведомство. Но отправить не успела: Алби обнаружил его и пришел в ярость.
— Хочешь, чтобы президент решил, что наш Лео — маменькин сынок? Он выполняет секретное задание!
И все разорвал.
Американские солдаты отвоевывали один за другим Соломоновы острова, генерал Эйзенхауэр шел к Берлину. В нашем квартале каждые полмесяца закатывали вечеринку. Айки Бендельсон продолжал кидаться с крыш бомбами-вонючками, а еще вырезал из картона большие фигуры Гитлера и Тодзио и сжигал их на улице. Мне через несколько месяцев исполнялось тринадцать; возвращаясь с занятий в еврейской школе, я видел, как Айки с мальчишками топчут картонное лицо Гитлера — то, что уцелело от огня.
— Иди сюда, — звал Айки, — плюнь Гитлеру в глаза.
— Не могу, Айки, мне нужно учить речь для бар мицвы.
Однажды, в разгар ужина, у матери случился срыв. Она разливала суп и чуть не уронила супницу.
— Скоро, — произнесла она, — скоро и Сола у меня заберут.
Алби вышел из комнаты.
— Сара, — увещевал отец, — не глупи. Война вот-вот закончится.
За день до капитуляции Германии пришло письмо от Лео. Отправлено оно было из военного госпиталя в Новой Зеландии. Письмо нас озадачило. Мы не могли разобрать ни слова.
— Может, это шутка? — сказал отец. — Дождемся Алби. Пусть он нам прочитает.
Мы дождались Алби и вручили письмо ему.
— Нет, — сказал Алби, — это не подделка. Почерк Лео. Я уверен.
Он стал разбирать каракули. Руки у него тряслись.
— Мы с Оги… Существует ли статистика? Сколько евреев сражалось на стороне я-пон-цев?.. Солик, о-бо мне не бес-по-кой-ся. Передайте Ал-би, что я…
— Не понял, — сказал отец, — он что, ранен?
— Не думаю.
— Как так? — удивилась мать. — Тогда почему он в госпитале?
Алби смотрел в стену.
— Не знаю.
Мать заламывала руки.
— Я думала, это письмо мне все растолкует, а оно, как вижу, запутывает еще больше. Алби, с ним точно ничего не случилось?
Две недели спустя из Военного ведомства пришел большой коричневый конверт. Лео возвращался домой.
— Сара, — и отец замурлыкал себе под нос: — Лео едет к нам-нам-нам, Лео едет к нам! Сара, ты слышишь? Его срок службы подошел к концу. Так сказано в письме. Наш Лео — герой! Устроим в его честь вечеринку для всех соседей. Беги скажи миссис Миновиц! Я знал, что с тем письмом было что-то неладно. Его, наверное, написал какой-то псих. Лео был ранен!
На нем даже не было формы. Он не хромал, не держал руку на перевязи. На плече висела матерчатая сумка.
— Смотри, — сказал отец, положив руку мне на плечи, — Сол у нас почти уже мужчина. Две недели до бар мицвы.
Лео обнял и расцеловал мать и отца, потрепал меня по плечу и расстегнул сумку.
— Ал, это тебе.
Он вынул «люгер» и три патрона. Длинный ствол пистолета поблескивал в мягком свете лампы в гостиной.
— Лео, — сказал я, — а я и не знал, что в Тихом океане немцы тоже воевали. Откуда у тебя этот «люгер»?
Лео загадочно подмигнул. Протянул «люгер» Алби.
— Держи.
Алби сунул руки в карманы.
— Мистер Кислая Мина, — сказал отец, — давай, бери уже.
— На что мне «люгер»? — сказал Алби, не вынимая рук из карманов. — Спасибо, Лео… Отдай Солу.
— Прошу, — вмешалась мать, — уберите оружие подальше. Оно в любую минуту может выстрелить. Оно же немецкое.
Я взял у Лео «люгер», отнес в спальню и положил в свой ящик комода, к химическому набору и шахматной доске.
— Лео, — доносился голос матери, — садись, поешь. Я испекла тебе оменташн.
— Нет, ну что за женщина! До Пурима еще девять месяцев, а она оменташн печет.
— Лео вернулся! Чем не Пурим?
Я гладил ствол пистолета и слушал, как мама обсуждает предстоящую вечеринку.
— Значит, решено: как выйдем из синагоги, позовем раввина и пойдем к нам. Ну его, этого Глюкстерна с его заведением! Устроим вечеринку прямо на нашей улице. И тогда я смогу сказать, что пригласила к Солу на бар мицву всю округу!
— Шнорер[8], — ворчал отец. — Ей лишь бы подарков побольше получить.
— Да при чем здесь подарки! У нас будет вечеринка в честь Лео и Сола, и, кто знает, может японцы — пропади они пропадом! — к тому времени сдадутся и мы заодно отпразднуем победу. Алби, ты куда? В жизни не видала такого ребенка… На улицу — и без куртки, да еще ни с кем не попрощался!
Тем вечером мы с Лео пошли прогуляться в Кротона-парк. Уселись на валунах над Индейским озером и бросали в него камушки и спички. Камушки оставляли рябь на воде и быстро тонули, а спички почти все плавали по поверхности, и течение уносило их к дальнему берегу. Луна освещала щеки Лео, но глаза его оставались в тени.
— Лео, — спросил я, — много япошек ты убил?
Луна освещала щеки Лео.
— Много?
Он запрокинул голову, и теперь в свет луны попало его ухо.
— Не знаю, Сол. Я всего лишь подносил боеприпасы.
— Лео, а можно я возьму «люгер» себе?
— Конечно.
Мы пошли домой. На крыльце Лео сел.
— Сол, ты поднимайся, а я тут посижу, покурю.
Я отправился наверх. Войдя в спальню, я увидел, что Алби сидит на полу. Мой ящик комода был выдвинут. В левой руке брат держал «люгер» и целился в потолок. Затем приставил дуло ко лбу и дважды спустил курок.
— Алби!
Он убрал пистолет и задвинул ящик обратно.
— Это же не игрушка! А если бы он был заряжен?
— За меня не беспокойся. Как обращаться с оружием, я знаю. Забирай свой паршивый «люгер»!
— Слышь, Ал, как думаешь, Лео отобрал его у какого-нибудь немецкого лазутчика?
Алби сдернул с кровати одеяло и подушку.
— Что ты делаешь?
— Перебираюсь в гостиную. Не хочу спать с вами в одной комнате.
— Да что с тобой такое, Ал? Ты сбрендил?
— Это Лео сбрендил, а не я!
Алби отвернулся и закрыл лицо руками. Подбородок его ходил ходуном. Он рыдал.
— С чего ему было съезжать с катушек? Как же тогда он собирается отомстить за Оги и других парней из двадцать седьмой дивизии, которые пали на Филиппинах и Соломоновых островах? Я думал, мы с ним вместе будем бить желтопузых. Да лучше бы он умер, чем вот так вот вернуться!
Я рывком развернул его к себе и схватил за запястья.
— Возьми свои слова обратно!
Вошла мать:
— Что за шум? Алби, почему подушка на полу?
Алби подобрал подушку. Мне перехотелось с ним драться.
Из синагоги мы ехали на видавшем виды отцовском «нэше» 1937 года. Алби так и сидел в ермолке, и при каждом маневре автомобиля она съезжала ему на глаза. Меньше ермолки отцу найти не удалось, но даже она была велика Алби на целый размер и закрывала с половину его головы. Только и разговоров было, что о моем чтении афтары[9]. Вел машину Лео.
— Вылитый Лейбеле Вальдман[10], — заявил раввин.
Он сидел между матерью и отцом. Крошки маминого бисквита застряли у него в бороде.
— Мазл тов! Сол, вот вырастешь и станешь кантором.
— Ребе, — сказала мать, — это исключительно ваша заслуга. Кто, как не вы, выучил его читать афтару?
Отец ткнул его в бок. Он уже пропустил стаканчика три вина.
— Ребе, а ничего, что мы в субботу разъезжаем на автомобиле? Прознает об этом шамес[11] — мигом выгонит вас из синагоги!
Мама пронзила его взглядом: мол, что ты мелешь!
— Мой шут в своем репертуаре!
Раввин улыбнулся в бороду.
— Ради бар мицвы Сола я готов и прокатиться!
Когда он заговорил, одна из крошек упала ему на колени.
На въезде в квартал стоял шлагбаум; при нашем появлении он поднялся, и мы подкатили к деревянной платформе, сооруженной посреди улицы по случаю вечеринки. С пожарных лестниц по обеим сторонам улицы свисали звездные стяги. На платформе восседала аккордеонистка с двойным подбородком. Я прочел пришпиленные к флагам бумажные плакаты. «Делайте покупки у Мойши». «Адольф, чтоб ты сдох». «Лео, добро пожаловать домой». Со всех фонарных столбов свисали картонные силуэты авторства Айки Бендельсона. Повсюду на тротуарах была намалевана мелом злобная физиономия Тодзио. Нарисован он был с усами и без оных, со сломанной шеей, с отталкивающей ухмылкой, с ослиными ушами, без носа, а пару раз — в облике жука или таракана, но с безошибочно узнаваемыми раскосыми глазами. За платформой стоял длинный стол, уставленный сандвичами с копченой говядиной, маринованными огурчиками и бутылками пепси-колы. Люди сгрудились у стола, поэтому бутылки иногда опрокидывались, сандвичи падали на пол, где их тут же затаптывали. На верхней ступени платформы возвышался аптекарь Аккерман — в одной руке он держал сандвич с говядиной, в другой — рупор. За ним маячил Айки Бендельсон в помятой каске инспектора противовоздушной обороны. Ремешок у каски лопнул и болтался аж до пояса.
— Внимание! — прокричал Аккерман в мегафон, и мы затянули «Боже, благослови Америку».
Двое мужчин помогли аккордеонистке встать. Юбка ее развевалась, выставляя на обозрение подвязки. Она была вне себя от восторга.
— Где мальчик, чью бар мицву мы сегодня празднуем? — Аккерман подмигнул мне, и я поднялся на платформу. Все захлопали. Мать с отцом стояли внизу и держались за руки. Алби у фонарного столба отгораживался ладонями от солнца. Над его головой раскачивался Гитлер. Его картонные ноги едва не задевали Алби за ермолку. Лео достал платок и вытер лоб. Аккерман протянул мне рупор. Я поблагодарил мать с отцом, Аккермана и всех соседей по кварталу за эту вечеринку, после чего помолился о том, чтобы все наши солдаты остались живы, чтобы война закончилась и никогда больше не повторялась.
— Сегодня наш Сол стал мужчиной, — сказал Аккерман. — Троекратное ура в честь его бар мицвы!
Аккордеонистка заиграла «Шейн ви ди левоне»[12]. Аккерман стоял перед ней и хлопал в такт. Мужья и жены, сестры и братья, возлюбленные разбивались на пары. Раввин танцевал с местной красоткой, шестнадцатилетней девицей с выдающейся грудью. Айки Бендельсон ходил и «расстреливал» всех из воображаемого пистолета.
— Тра-та-та-та-та!
Алби подпирал фонарный столб. Он не возмутился, когда Айки Бендельсон назвал Лео морским пехотинцем. Лео непрерывно вытирал лоб носовым платком.
— Тра-та-та-та-та! Морячка — в расход!
Аккерман поднял руку, и аккордеон стих.
— Леди и джентльмены, с удовольствием представляю вам настоящего льва иудейского — молодого человека, который убил свыше двух сотен японцев, а ранил вообще невесть сколько! Вот он, гордость морской пехоты, Лео Симонсон собственной персоной. Иди сюда, Лео, мы тебя обожаем!
Лео вцепился в свой платок, и матери пришлось буквально силой выпихивать его на платформу. Алби засунул руки в карманы и двинулся в конец квартала. Солнце понемногу клонилось к закату, и свисавшие с фонарных столбов картонные фигуры отбрасывали на улицу резкие, гротескные тени. Вокруг платформы отплясывал Айки Бендельсон.
— Тра-та-та-та-та! Хана морячку!
Бакалейщик, мистер Мартинсон, сложив ладони рупором, прокричал:
— Лео, расскажи, как ты мочил япошек!
Алби уселся почти на самом пустыре в конце квартала.
— Тра-та-та-та-та!
Мать глянула на Лео, и подбородок у нее задрожал:
— Лео, что случилось? Скорее налейте ему пепси!
Мужчины и женщины возле платформы хлопали в ладоши и топали ногами.
— Лео! Лео! Лео!
Над головами развевались усыпанные звездами флаги.
Аккерман подул в мегафон и протянул его Лео. Лео зашевелил губами, начал что-то говорить, но вдруг выронил мегафон и зажал уши. Потом кинулся с платформы и убежал с нашей дружеской вечеринки долой.
Аккерман поднял микрофон и, помедлив, объявил:
— Троекратное ура… троекратное ура Лео и всем членам семьи Симонсон!
Я покосился на пустырь, но Алби там уже не было.
Аккордеонистка заиграла «Когда огни зажгутся снова», мистер Мартинсон взял нашу мать за руку и запел.
— Мартинсон, — сказать мать, — будьте добры, отпустите меня. Мне нужно найти Лео.
— Сара, — вмешался отец, — не можешь же ты уйти с праздника. Это же скандал! Ничего с Лео не случится. Он пошел домой.
Миссис Мартинсон хотела меня поцеловать — поздравить с бар мицвой, но я увернулся, поднырнул под нее и убежал на тротуар. Повсюду красовалась физиономия Тодзио. Тодзио с повязкой на глазу, Тодзио с пронзенным стрелой черепом, Тодзио в плаще-накидке. Я ускорился, и лица людей на тротуаре слились. Изредка удавалось выхватить взглядом чей-то нос или случайно брошенный взгляд. Добежав до дома, я с минуту отдыхал на веранде.
— Тра-та-та-та-та.
За моей спиной — на одном из портретов Тодзио — стоял Айки Бендельсон с каской в руках. Свободной рукой он растягивал уголок левого глаза.
— Убей, — выкрикнул он, — убей моряка!
Я припустил домой.
— Лео, ну не убил ты ни одного японца, мне-то что? Тебе не обязательно быть героем. Да хоть шпионом будь, мне без разницы. Ведь ты мой брат.
Он сидел на кровати Алби и курил. Рука тряслась, дым беспорядочными клубами поднимался к потолку. С ушей и подбородка градом катился пот. Окно за его спиной было отворено, и я слышал, как аккордеон играет «Поднять якоря»[13]. Он улыбнулся и протянул мне носовой платок:
— Возьми, Сол. Не надо плакать в день собственной бар мицвы.
— Можешь ничего не объяснять, Лео. Мне это не важно!
— Выслушай, Сол, выслушай меня. Я держался только благодаря Оги. Думаю, он боялся еще больше моего. Боялись все, кроме разве что некоторых совсем чокнутых. Но Оги умел меня и других парней из отряда отгораживать от войны. Он ко всему относился с юмором. Даже во время боя скакал и делал вид, что его подстрелили в задницу. Сержант ругался и грозился оставить его в джунглях, но понимал, что без его выходок нам не обойтись.
Лео закрыл глаза, запрокинул голову и выпустил дым через нос.
— Сол, а уж какой он был урод! Его носу Пиноккио бы позавидовал.
Я засмеялся и вытер глаза братниным платком.
— И лицо у него было все в оспинах, прыщах, ямках. Как только его в армию взяли, ума не приложу. Ни лопатой орудовать, ни банку консервную открыть не мог и, если бы не я, спал бы под открытым небом, без палатки. Сол, он совсем был беспомощным. Наверное, если бы он все время не хохмил, от него можно было бы с ума сойти.
Было неясно, смеется Лео или плачет, но я на всякий случай вернул ему платок.
— Знаешь, Сол, попадись мне Оги на тренировочной базе, я бы счел его придурком и держался бы на расстоянии. Я собирался воевать серьезно и сачков не терпел. Пока другие парни резались в кости или карты, я сидел на своей койке и воображал, как буду захватывать немцев и спасать евреев. А потом, когда увидел размозженные головы, вздутые, позеленевшие руки-ноги, увидел, как танки катятся по мертвым телам, мне уже не хотелось никого спасать. Хотелось лишь самому остаться в живых. Но когда Оги был рядом, все казалось не таким страшным. Япошки были ему до лампочки. Он вел собственную войну — с тихоокеанскими скорпионами и многоножками. Стоило ему увидеть скорпиона, как он, улюлюкая, бежал за своим штыком — погонять скорпиона. Только тогда он за штык и брался. Он вызывал скорпиона на поединок, а парни из отряда становились в круг и болели кто за Оги, кто за его противника. Бывало, он загонял скорпиона в джунгли, но если тот решался напасть в ответ, Оги убегал и прятался за сержанта или за меня.
Лео закурил новую сигарету. Руки у него по-прежнему дрожали, и он чуть не выронил спичку. Предложил мне затянуться.
— Хорошо, — смутился я. — Мне уже можно. Тринадцать как-никак.
Сигарета была сплошная горечь, и я закашлялся прямо Лео в лицо. Лео помахал рукой, разгоняя дым. На улице Айки Бендельсон строчил из своего пулемета.
— Знаешь, Сол, когда снайпер подстрелил Оги, мне показалось, я чуточку рехнулся. Мы все рехнулись. Сбили того японца с дерева огнеметом. Он упал весь обугленный и продолжал шипеть и плавиться, а каждый из нас, по очереди, на него помочился. Я потом еще дня два-три ходил, словно обезумев, и крошил тела всех мертвых японцев, что мне попадались. А по ночам сидел в своем окопе и плакал, уткнувшись в каску. Мне было страшно, Сол, страшно. Всякий раз, как мы отправлялись в дозор, я шел и оставлял за собой гильзы. Сержант сказал, что если я буду продолжать в том же духе, японцы в два счета вычислят наш лагерь. Стоило дереву зашелестеть, я мчался в укрытие. А когда перед атакой пускали сигнальные ракеты, хоронился в своем окопе и с головой накрывался накидкой. Меня перевели в другой отряд, но это не помогло. И тогда меня с фронта направили в тот госпиталь — жалкие две комнатки у входа в какую-то пещеру. Там я играл в пинг-понг с двумя санитарами, но в основном доставал из коробок медицинские приспособления и, когда японцы нас бомбили, помогал переносить раненых в пещеру. Я рассчитывал, что меня так и оставят при госпитале, но через неделю меня перевели в прежний отряд. Я не паниковал, отнюдь; я просто целыми днями сидел в окопе и придумывал игры. Вспомнил как можно больше игроков Американской лиги, разбил их на восемь команд и составил расписание матчей. Игру я вел с помощью карточной колоды. Черные тузы означали хоум-ран[14], пиковый король — трипл, любая королева — даббл. Я тянул карты из колоды и играл. Джо Димаджио[15]. Двойка бубен. Страйк-аут! У меня Джо Димаджио и Хэнк Гринберг[16] играли в одной команде. И когда приходил черед бить Гринбергу, я слегка мухлевал и вытаскивал черного туза или короля. За полсотни игр он выбил семьдесят восемь хоум-ранов. Меньше чем за две недели я провел с полтысячи игр. А по ночам вспоминал Оги. Иногда я воображал, будто он сейчас со мной, в моем окопе, и мы болтаем или играем в шашки. Я забывал о сигнальных ракетах, о бомбах, о снайперах на деревьях. У меня над головой рвались снаряды, а я как ни в чем ни бывало беседовал с Оги или играл в бейсбол. И тогда они отправили меня в Новую Зеландию.
Он откусил кончик сигареты, и из нее посыпался табак. Я сел к нему под бочок.
— Все уладится, Лео. Черт с ними, с япошками и с войной!
— Знаешь, Сол, я, наверное, снова запишусь на фронт.
Я глотнул дыма и чуть не задохнулся, из глаз хлынули слезы. Лео загасил сигарету и похлопал меня по спине.
Раздался стук в парадную дверь. В передней стоял отец Айки. Он держал за шиворот Алби. Ермолка сползла брату на левый глаз. Лео подошел к ним, и мистер Бендельсон выпустил добычу.
— Прости, Лео, — сказал он, — но он швырялся камнями в моего сына. Не хочу тревожить твою мать, вот и привел его к тебе. Какая муха его укусила? Он рыдал, ругался, чуть не вышиб Айки камнем глаз. Что Айки ему сделал?
Мистер Бендельсон пожал мне руку. Из кармана его куртки торчала бутылка пепси-колы.
— Поздравляю, Сол.
Он пожал руку еще и Лео и ушел.
Алби прошествовал мимо нас и скрылся в спальне. Лео вынул новую сигарету. У него дрожали руки, пришлось помочь ему закурить. Потушив спичку, я сломал ее и сунул в карман. Лео отправился в спальню. Я тоже. Алби сидел на своей кровати. Ермолки на нем уже не было, и он что-то вертел в руках. Медаль за меткость, награда Лео.
— Ал, — сказал Лео, — давай завтра вместе пойдем на призывной пункт и запишемся на фронт, а?
Он улыбался.
Алби вздернул покалеченное плечо и встал.
— Вот! — Он со злобой выговаривал слова. — Забери свою паршивую медаль! — И выскочил из спальни.
Лео положил медаль на комод. На лоб, перечеркнув его надвое, упала длинная, до переносицы, прядь волос.
— Лео, — сказал я, — не переживай. Все уладится.
Все следующее утро я разбирал подарки к бар мицве. Я оказался обладателем трех ручек «Паркер», двух облигаций военного займа по двадцать пять долларов каждая, экземпляра «Мудрости Маймонида» в кожаном переплете, позолоченного дрейдла[17], резной мезузы ручной работы из Палестины, шитого серебром талита, охотничьего ножа с перламутровой ручкой (от Алби), бейсбольной перчатки, комплекта шахмат «под слоновую кость», истории Пурима в картинках с рукописными толкованиями на каждом развороте (от мамы), «Жизни на Миссисипи» Марка Твена, облигации военного займа номиналом пятьдесят долларов, семнадцати чеков по десять долларов и пяти — по пять.
Одну из паркеровских ручек я вручил Лео.
— Попробуй, как она пишет.
И протянул ему бутылочку синих уоттермановских чернил. Ручка всосала чернила, как живая. Лео взял лист бумаги и написал имена — свое, мое, Алби.
— Лео, — то и дело спрашивала мать, — ты правда хорошо себя чувствуешь?
Она все прикладывала руку к сердцу.
— Ты так меня напугал! Думала, скончаюсь прямо на улице. Возьми еще пирога, Лео. Я пекла его специально к бар мицве Сола.
Лео попросил у отца разрешения взять машину. Прокатиться на Орчард-Бич.
— Разумеется, — сказал отец, — но почему на Орчард-Бич? Пляж еще закрыт. Езжай-ка лучше на Сити-Айленд. Там много чего интересного.
Здесь отец многозначительно подмигнул и закатил глаза. Я бы поехал с братом, но нужно было доразобраться с подарками. Лео со всеми попрощался. Алби в ответ промолчал.
Рукоятка охотничьего ножа была гладкой и холодной. Я положил его на ту половину комода, что принадлежала Алби.
— Не нужно мне твоих подарков. У меня есть еще одна ручка «Паркер», но я лучше отдам ее Айки.
Отец взял балалайку и складной стул и повел маму в Кротона-парк. Мы с Алби расположились каждый на своей кровати. Я перебирал подарки и прикидывал, сколько мои облигации будут стоить через четверть века. Было слышно, как во дворе Айки Бендельсон играет в «Бей япошек». Соскучившись, я решил спуститься и показать Айки «люгер» и другие подарки. Подошел к комоду, вытянул ящик.
— Так, умник ты наш, — сказал я, — ну и куда ты его дел?
Алби молчал.
— Куда ты дел мой «люгер»?
Я схватил его за плечи и встряхнул. Его косточки затрещали.
— Ну же, Ал, говори, не то я дух из тебя вышибу.
— Не брал я твоего «люгера».
Я кинулся в гостиную, рванул молнию на сумке Лео. Перевернул ее вверх дном, потряс, но ни одного патрона из нее не выпало. Плюхнувшись на пол, я лихорадочно шарил в сумке. Алби стоял и смотрел. Под глазами у него сгущались темные круги. Я отшвырнул сумку и помчался к выходу. Алби застонал. Я несся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не сбил с ног полицейского. Нос у него был кривой, щеки заросли щетиной, но улыбался он по-доброму. Он знал, что я братишка Лео. Лео нашли на пустыре возле Орчард-Бич. Бумажник и моя паркеровская ручка — вот все, что при нем было.
Доктор дал маме успокоительное, но даже во сне она вскрикивала: «Лео, Лео». Отец, как призрак, слонялся по комнатам. Его новый шелковый халат превратился в траурные лохмотья: он порезал его бритвой. Один из полуоторванных рукавов развевался и хлопал на ходу. Алби в ермолке сидел на полу в спальне и прижимал к груди медаль Лео. Он раскачивался взад-вперед, но ермолка почему-то не падала. Плечи его были сгорблены, глаза пусты. И весь он скособочился. Среди ночи мать проснулась и пришла в спальню. Увидела опрокинутое лицо Алби и на миг забыла собственное горе. Наклонилась, поцеловала его.
— Алби, — позвала она, — поешь что-нибудь. А то ведь умрешь.
Глаза Алби так и остались пустыми.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Игра в пинбол, выпущенная в 1942 году компанией «Виктория геймз» наряду с другими играми под названием «Потопи япошек», «Вышиби япошек», «Шлепни япошек» и так далее. Здесь, вероятно, имеется в виду ее самодельный аналог на асфальте.
[2]. Тодзио Хидэки (1884–1948) — премьер-министр Японии в 1941–1944 годах, один из главных военных преступников. Казнен по решению Международного суда.
[3]. «Эр-Ка-О пикчерз» — одна из пяти главных киностудий эпохи классического Голливуда. Специализировалась на недорогих фильмах категории В, преимущественно приключенческих и развлекательных.
[4]. «Театры чудес Лоеве» — сеть роскошных кинотеатров, в которых также выступали артисты.
[5]. Ганга Дин — герой одноименной баллады Р. Киплинга, индиец, который ценой собственной жизни спасает английского военного.
[6]. Аман — в Танахе любимец персидского царя Артаксеркса, угнетавший евреев. В память избавления еврейского народа от Амана празднуется Пурим.
[7]. Оменташн — сладкие треугольные пирожки, их традиционно пекут на Пурим.
[8]. Шнорер (идиш) — нищий. Здесь: попрошайка.
[9]. Афтара — отрывок из книг Пророков, завершающий чтение недельной главы из Торы. В день бар мицвы подростка впервые допускают читать афтару.
[10]. Луис «Лейбеле» Вальдман (1907–1969) — один из величайших канторов мира.
[11]. Шамес — служка в синагоге, отвечающий за внутренний порядок.
[12]. «Шейн ви ди левоне» («Красивая, как луна») (идиш) — популярная еврейская песня.
[13]. «Поднять якоря» — популярная песня курсантов Военно-морской академии и служащих ВМС США.
[14]. Хоум-ран, трипл, даббл, страйк-аут — бейсбольные термины. Хоум-ран — один из самых популярных моментов в бейсболе, зависит он всецело от мастерства подающего (бэттера).
[15]. Джо Димаджио (1914–1999) — американский спортсмен, один из самых выдающихся игроков за всю историю бейсбола.
[16]. Генри Бенджамин «Хэнк» Гринберг (1911–1986) — американский бейсболист еврейского происхождения, широко известный в 1930-е и 1940-е годы.
[17]. Дрейдл — четырехгранный волчок, которым дети играют во время Хануки.