[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2014 ШВАТ 5774 – 2(262)
За чертой, на площади, на болотах: научные проекты Бенджамина Натанса
Беседу ведет Михаил Эдельштейн
С Бенджамином Натансом, профессором Пенсильванского университета, специалистом по истории Российской империи и Советского Союза, еврейской истории Нового времени и истории прав человека, «Лехаим» поговорил о комбайнах в музеях, начале аккультурации российских евреев и интеллектуальных истоках советского правозащитного движения.
Михаил Эдельштейн Вы приехали в Москву на заседание ученого совета Еврейского музея. Что нового в деятельности музея планирует ученый совет, какие пути развития музея видите вы?
Бенджамин Натанс Как почти в каждом музее, здесь есть зоны, которые можно было бы осветить подробнее. Например, я хотел бы увидеть больше информации об идишской культуре в раннесоветские годы. Стоило бы развить биографику, демонстрировать короткие документальные фильмы о разных исторических фигурах, а также о «рядовых» евреях, используя семейные архивы, домашние фотографии и хоум-видео. И я бы хотел, чтобы развивались отношения между этим музеем и другими еврейскими музеями по всей Европе, чтобы они могли помогать друг другу, обмениваться экспозициями. Практически в каждом крупном европейском городе есть еврейский музей: в Берлине, Вене, Париже, Варшаве, Амстердаме. И везде есть материалы, которые могли бы быть интересны российскому посетителю.
МЭ В связи с таким музеем возникает методологический вопрос. До 1917 года более или менее понятно, что такое еврейская история в России. Но что это такое в XX веке? Некий человек, еврей по происхождению, конструирует танк, или самолет, или комбайн — это часть еврейской истории? Стоит ли об этом комбайне рассказывать в еврейском музее?
БН Эта проблема возникает еще до революции. И в конце XIX века мы находим такие примеры: человек пишет по-русски, по содержанию в его произведениях нет ничего специфически еврейского, но по происхождению автор еврей. По-моему, нет смысла определять, кто должен, а кто не должен быть представлен в еврейском музее. Важно, как сами люди этого периода понимают границу между еврейством и окружающим обществом. Понятно, что границы со временем становятся гораздо менее четкими, меняется не только их местоположение, но и значение, и, так сказать, устройство. Что касается танка, который сконструировал инженер-еврей. Музей не настаивает на том, что это часть еврейской истории. Это часть советской истории и истории советских граждан еврейского происхождения. Это факт эпохи, в которой не всегда можно отделить еврейское от нееврейского, и эта невозможность сама по себе имеет историческое значение и должна быть отрефлексирована в экспозиции.
МЭ Как получилось, что вы заинтересовались российской историей и российским еврейством? Мотивировано ли это биографически?
БН Мои предки приехали в Америку из Российской империи — не все, но трое из четырех бабушек и дедушек. К сожалению, я вырос в доме, где говорили только на английском, и когда, уже после окончания университета, я начал заниматься русским языком, русской историей, мне пришлось начинать с нуля. В университете я специализировался на европейской истории и на год уехал на стажировку в Германию, в Тюбинген. Там на каникулах мне было некуда деваться, денег, чтобы улететь домой, не хватало. И вдруг я увидел рекламу: поездка в Советский Союз, 10 дней, недорого. Так я попал в СССР, в Москву и Ленинград. И мне вдруг стало ясно, что эта страна гораздо интереснее, чем Германия. В Советском Союзе была своя экзотика, которой я не нашел в Европе, особенно в Германии, где американское влияние чувствовалось очень сильно. Я, конечно, знал, что бабушки-дедушки уехали из России, слышал семейные рассказы. Но видеть своими глазами — совершенно другое дело. И я поменял специализацию, занялся изучением русского языка, потом идиша и решил писать диссертацию о евреях в царской России. Так появилась книга «За чертой», которую с тех пор перевели на русский и на иврит.
МЭ Что именно занимало вас в жизни дореволюционного российского еврейства?
БН До того как я начал этим заниматься, у меня было впечатление, что евреи в царской России жили совершенно отдельно, в своих местечках, не имея ничего общего с окружающим обществом, и только после Февральской и Октябрьской революций начался процесс ассимиляции. Это был конец 1990-х годов, я тогда был среди тех историков, кто первым получил доступ в российские архивы. И то, что я там нашел — не только я, конечно, — позволило взглянуть на эту проблему абсолютно по-другому. Стало ясно, что процесс сближения, аккультурации на самом деле начался в середине XIX века и имел свою динамику — не российскую, а общеевропейскую. И это стало предметом моей диссертации и первой книги. Герои этой книги являлись элитой еврейского общества — или по образованию, или по богатству. Это был их способ войти в русский мир.
МЭ Но вы практически не затрагиваете еще один способ ассимиляции — уход в революцию. То есть ваша книга о тех, кто хотел адаптироваться в российское общество, а не разрушить или радикально трансформировать его. А нынешние ваши штудии связаны с советскими диссидентами, то есть с борцами с режимом. Почему такая смена оптики: от конформистов к политически активному авангарду?
БН Как известно, многие участники диссидентского движения были евреями, я уделяю этому внимание, но это не центральная проблема для моего исследования. Когда я искал тему новой книги, я хотел сменить период. Кроме того, я хотел рассматривать героев не столько по происхождению, сколько по идеям, по их подходу к разным политическим вопросам. Тема, как это часто бывает, определилась до некоторой степени случайно. Я тогда преподавал советскую историю в Университете Индианы. Подготовку к курсу я начал с того, что стал по максимуму читать воспоминания людей, которые жили в Советском Союзе. Самыми доступными оказались мемуары диссидентов: Сахарова, Солженицына, Щаранского, Юрия Орлова. И мне стало интересно, как эти люди пришли к своему мировоззрению, как они относились к советской системе, как действовали в контексте холодной войны. Вскоре я понял, что в истории правозащитного движения — а я занимаюсь именно правозащитниками, а не всем пространством диссидентства — есть неизвестная и очень интересная интеллектуальная составляющая. Ведь язык гражданских прав, прав человека — это не естественный язык. Так что первый вопрос был в том, как они нашли дорогу к этому языку в той среде, где образование, детство, окружение были чисто советскими.
МЭ Почему российское правозащитное движение не породило своего Гавела или своего Валенсу?
БН На мой взгляд, есть две причины. Во-первых, само диссидентское движение в РСФСР было сильнее отдалено от народа, чем в любой восточноевропейской стране или в нерусских республиках СССР. Даже в период расцвета движения, в 1960–1970-х годах, его участники практически не имели контактов с рабочими, с крестьянами, вообще с людьми вне интеллигенции. Во-вторых, в отличие от Польши или Чехословакии, в Советском Союзе не произошло революции — даже сколь угодно мягкой. Процесс падения коммунистической власти полностью изменил эти страны, а в России государственные структуры трансформировались, но сохранились, и места для новых людей было относительно меньше.
МЭ Какова роль в вашем исследовании полевой работы, устной истории?
БН Устная история, конечно, очень важна. Я провел несколько интервью с бывшими диссидентами: с Есениным-Вольпиным, с Людмилой Алексеевой, встречался с Павлом Литвиновым, с Сергеем Ковалевым. Это замечательные люди. Но я по образованию историк, я предпочитаю сначала изучить архивы, а потом говорить с людьми. Все более или менее известные диссиденты уже дали десятки интервью, им трудно сказать что-то новое, трудно взглянуть на задаваемый вопрос свежим взглядом. И самые удачные мои интервью получались, когда я брал с собой какой-то архивный документ, написанный этим человеком или при его участии, и мы начинали его обсуждать. С Вольпиным вышло просто великолепно, у него потрясающая память, он сразу нашел свое место в этом документе и очень помог мне понять контекст: то, что осталось за рамками текста, то, что ему предшествовало. Вообще разговоры с бывшими диссидентами спасли меня от многих глупых ошибок. Но все-таки для меня главные источники — архивные документы и огромный мир самиздата.
МЭ Видите ли вы для себя какую-то еще интересную тему в том периоде, о котором написана «За чертой», или ваш интерес к дореволюционной России исчерпан?
БН Не исчерпан. Я сейчас занимаюсь английским переводом воспоминаний Семена Дубнова, «Книги жизни», и чтобы текст был понятен американским читателем, надо снабдить его более чем тысячей примечаний, это огромная работа. После книги о диссидентах я бы хотел заняться исследованием судьбы тех российских евреев, которые переехали в Палестину, в Эрец-Исраэль. Что за общество они там строили? В какой мере на их представления влиял их российский опыт? Такая история российской составляющей ишува, до образования Государства Израиль.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.