[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2013 КИСЛЕВ 5774 – 12(260)
джером чарин
Перевод с английского Олеси Качановой
Фейгеле-идиотка
По всей Европе маршировали фашисты, и я прямо-таки видел, как они пересекают Атлантику, захватывают Эмпайр-стейт-билдинг и проводят маневры в Центральном парке.
— Мэнни, — твердила мать, — поступи в торговый флот или на завод оборонный.
Но я сидел дома.
Фил подбивал ехать в Новый Орлеан. Мы с ним недавно окончили школу и до погрузки на корабль и отправки на фронт у нас оставался месяц, может, два. Будь у нас в запасе десять лет, мы бы — в чем мы ничуть не сомневались — стали такими художниками, каких свет не видывал.
— Месяц, — говорил Фил, — дайте мне месяц в Новом Орлеане, а потом уж забирайте.
Он хотел, чтобы я поехал с ним, но я сроду даже на день из дома не уезжал, и мне было страшно. Новый Орлеан — это где-то на краю света, казалось мне.
— Мэнни, — убеждал Фил, — кто знает, где мы окажемся всего через три месяца? Похоронят нас где-нибудь в Африке.
Он был прав, но я все равно не решался.
— Фил, — отвечал я, — охота рисовать — рисовать можно и в Бронксе.
В общем, он уехал один.
Я сидел дома, ни с кем не общался, а при звуках воздушной сирены мое сердце всякий раз сжималось и ухало вниз, в утробу, ища укрытия. Страшное дело! Я не мог ни рисовать, ни есть, вообще ничего делать. А примерно неделю спустя пришло письмо от Фила.
— Мэнни, — писал он, — здесь классно.
Далее шел рассказ о благоуханных темнокожих женщинах с грудями-дынями и губами сладкими, как мед; я грезил ими день и ночь. С каждым днем женщины в письмах становились все более фантастическими.
— Махну-ка я к тебе, — писал я ему, понимая, что рвануть в Новый Орлеан все же не отважусь.
Но хоть какое приключеньице было необходимо. И я сложил в вещмешок три пары брюк, несколько футболок, добрую связку кистей, взял из обувной коробки из-под своей кровати — какой банк, когда немцы всего в пяти тысячах километров отсюда? — сотню долларов и однажды утром, когда никого не было, ускользнул на волю, не оставив записки. Я знал: будь мать дома, она в два счета бы меня остановила. А так, чувствуя себя то ли Лейфом Эрикссоном, то ли Дэниэлом Буном[1], я сел в трамвай «Д» и покатил на Деланси-стрит. Я хотел снять комнату, но повсюду, куда бы я ни заглядывал, номера были зарезервированы для солдат и моряков, приезжающих на побывку.
— Будьте патриотом, — сказала мне одна женщина, — спите на улице.
На Второй авеню нашлась свободная телефонная будка, и я тут же позвонил матери. Поначалу она посмеялась, но, поняв, что домой я не вернусь, заплакала.
— Мэнни, возвращайся, — умоляла она.
— Нет. Ма, я не за миллион километров, я рядом, на Деланси-стрит. Буду звонить тебе каждый вторник… Ма, мне необходимо было уехать… Ну да, звони копам… Ма, послушай…
Продолжать разговор не имело смысла, я торопливо попрощался и повесил трубку. Полил дождь, я растерялся и сидел в будке, сжимая в руках вещмешок. Подошла какая-то женщина, хотела позвонить, но я так на нее глянул, что она ретировалась. Напротив, через улицу, на пожарной лестнице, я увидел вывеску «Комнаты внаем» и воспрянул духом. Осторожно приоткрыв дверь, я высунул голову наружу, как многомудрая черепаха; дождь тихо и нестрашно капал на лицо и шею, и тогда я припустил-таки через улицу.
Вход не освещался, часть окон была заколочена, но я все равно вошел. И увидел женщину с проплешиной на затылке и повязкой на глазу. Рядом с ней угрожающе выгибали спину два черных кота. Я чуть не выронил вещмешок. Смотрел на женщину и молчал, но мое желание снять комнату каким-то образом ей передалось. По шаткой лестнице она возвела меня на четвертый этаж. Половицы скрипели, два кота неотступно следовали по пятам. Я согласился на первую же предложенную комнату с тем расчетом, что, как только женщина уйдет, я подхвачу вещмешок и прокрадусь наружу. Она придвинулась ко мне; кажется, на ее шее был след от укуса. Я не знал, завопить ли мне, швырнуть ли в нее вещмешком или просто расплакаться, но тут она немного застенчиво улыбнулась и спросила:
— Скажи, мальчик, ты ведь еврей?
Я кивнул.
— Это хорошо, — сказала она. — Обычно я сдаю эту комнату за пятнадцать долларов, но тебе уступлю за десять.
Оба кота замурлыкали и стали тереться о мои ботинки. У меня возникло чувство, что я прожил в этой комнате всю свою жизнь.
— Понадобится мыло или полотенца, не стесняйся, скажи. На всех этажах есть туалеты, но если вдруг там будет затор, как на Центральном вокзале, просто спускайся ко мне. По-дружески. Меня зовут миссис Геллер.
— Миссис Геллер, — сказал я, — а комната, она стоит десять долларов в неделю?
— Тут тебе «Уолдорф»[2], что ли? — всплеснув руками, засмеялась она. — Просто твое счастье, что ты еврей. Признайся, в Нью-Йорке впервые? Никогда раньше комнату не снимал? Не будь шлемилем, десять долларов — это за месяц.
Она тихонько засмеялась себе под нос, и повязка на левом глазу заелозила вверх-вниз.
— Сынок, — сказала она, — ты поосторожнее, не то без штанов останешься.
Она поправила повязку, подхватила котов и вышла.
Я осмотрелся. Стены облупились и потрескались, потолок бедственным образом просел. У двери стоял умывальник, оба крана подтекали. В углу комнаты сгрудились нелакированный комод без одного ящика и бугристая кровать на четырех гнутых ножках. Прихлопнув двух гигантских тараканов, я опасливо приблизился к кровати. Стукнул пару раз по матрацу кулаком, предвкушая, что оттуда побегут клопы. Перевернул матрац, снова его потыкал.
— Еще не вечер, — сказал я себе, — наверное, они просто оробели.
Покопавшись в вещмешке, я вспомнил, что оставил рулон холста у мамы в чулане, наверху. На окне висела жеваная занавеска. Я ее отодрал, после чего вынул из комода один из ящиков, нашел гвоздь и четыре кнопки и попытался натянуть занавеску на днище ящика. Поняв, что занавеска расползается, я в сердцах швырнул ящик через всю комнату. С потолка рухнули два больших куска штукатурки, чуть не выбив мне глаз. Мне ужасно захотелось удрать домой.
Тогда я закрыл глаза и представил, как я, скрючившись, ползу под сводом Сикстинской капеллы с кистью в зубах. Потом открыл глаза, оглядел потолок и стены. И преисполнился вдохновения. Выволок комод на середину, рассовал по карманам тюбики с красками и вскарабкался на верхнюю крышку. Женский голос позвал: «Фейгеле, слезь с пожарной лестницы». За окном что-то громко лязгнуло, комод зашатало. С потолка брызнули куски штукатурки, забарабанили по плечам, по затылку. Я соскочил с комода и бросился к окну. Пожарная лестница отчаянно раскачивалась, и мне почудилось, что наступил конец света.
По пожарной лестнице, перешагивая через две ступени кряду, карабкалась девчонка ростом под два метра. Ее юбка свободно развевалась, выставляя на обозрение острые коленки и несвежее исподнее. У моего окна она на мгновение замерла и прижала к стеклу худое лицо. Я отшатнулся. Она как-то чудно´ улыбнулась и полезла дальше на крышу; ступеньки пожарной лестницы содрогались под ее шагами. Я сделал два глубоких вдоха и направился к миссис Геллер. Попросил предоставить мне комнату без пожарной лестницы.
— Ша, — сказала она. — Это всего-навсего Фейгеле. Она мухи не обидит.
Я был в бешенстве.
— Как мне работать, когда она вот так бегает?
— Сынок, — сказала она, — ты к ней привыкнешь.
— Почему вы не позовете полицию, пусть ее арестуют?
— Арестуют? Да ей всего двенадцать.
Увидев, что коты миссис Геллер начали выгибать спины, я тут же поостыл.
— Ну а отцу ее почему никто не скажет?
— Отцу? Ее отец умер. Погиб на войне. А мать целыми днями работает, а когда не работает, никто не знает, где она. И что я могу тут поделать? Кто еще примет ее с такой дочкой? Неужто надо было вышвырнуть их на улицу? А кроме того, Фейгеле — еврейка. За это я могу поручиться.
Не знаю, каких слов она от меня ждала, только, казалось, она заводится.
— Иди, если хочешь, забирай вещи и иди. Мне плевать, даже если все жильцы съедут. Больно они нужны, квартиранты! Фейгеле остается! И точка!
— Хорошо, миссис Геллер, хорошо. Но не могли бы вы попросить ее не ходить по моей пожарной лестнице?
— Нет! Эта девочка ходит везде, где захочет.
Тут она слегка сбавила тон.
— Сынок, — сказала она, — знаешь, почему ее зовут Фейгеле, а? Это на идише «птичка». Я сама придумала ей это имя. А почему? Потому что она всегда так кружит и порхает, словно и вправду птичка. И добрая она, как птичка. Местные мальчишки, поганцы этакие, обзывают ее по-всякому. Но спроси меня, так дурачки здесь именно они.
Она умоляюще смотрела на меня, и я, хлопнув себя по бокам, сказал:
— Хорошо, пусть лазит по пожарной лестнице, — и ушел к себе в комнату.
Написал письмо Филу, сообщил свой новый адрес.
— Фил, — написал я, — Вторая авеню, конечно, не Новый Орлеан, но чуток свободы лучше, чем совсем ничего. Я уже встретил девочку-идиотку и женщину с повязкой на глазу, а я здесь всего полдня.
Ничего фантастического сообщить мне Филу было нечего, так что я закруглился.
— Отправлю завтра, — сказал я себе и, подложив под голову штаны вместо подушки, лег спать.
Я опасался, что ночью мне будут сниться кошмары: Фейгеле или коты миссис Геллер — и я буду кричать от страха среди ночи, но спал я крепко. Едва я проснулся, как начал чихать. Я наполовину был засыпан штукатуркой. С крыши доносилось: «Фейгеле, Фейгеле — идиотка». Потолок в пяти-шести местах затрещал по швам, пришлось защищать голову от обстрела падающей штукатуркой.
— С меня хватит, — пробормотал я и, натянув штаны, полез на крышу.
Там шестеро ребятишек обступили Фейгеле и дружно ее дразнили. На пятерых были ермолки. На одном — бескозырка. Его звали Хайми, и он верховодил всей компанией. Фейгеле сидела на крытой толем крыше, юбка задрана выше колен. Она искала свои туфли. Хайми замахал в воздухе руками и крикнул:
— Полетай, Фейгеле, полетай!
Другие вторили:
— Полетай, Фейгеле, полетай.
Кто-то сказал:
— А давайте поиграем в горячую картошку, — и подкинул вверх нечто похожее на огромный ломоть хлеба или, может, футбольный мяч. Я присмотрелся. То была одна из туфель Фейгеле.
— Эй, — окликнул я Хайми, — отдайте ей туфлю!
— Не-а, — отозвался тот, — пусть сначала полетает.
Другие дети снова затянули:
— Полетай, Фейгеле, полетай.
Я пытался перехватить туфлю, но дети продолжали перекидываться ею над моей головой, крича: «Держи картошку!»
Наконец один из них туфлю уронил, и я успел ее сцапать. Хайми отозвал всех в сторонку — посовещаться. Послышался громогласный взрыв смеха, и группка распалась. Я направился к Фейгеле, все сидевшей на прежнем месте, чтобы предостеречь ее и передать туфлю, но тут в нас полетели куски застывшего гудрона.
— Месть Маккавеев!
Отдельные куски были размером с яйцо. Фейгеле — она так и осталась сидеть на месте — была легкой добычей, и большинство детей целились в нее. Она сидела под градом ударов и не пыталась даже защитить голову. Я решил, что пора действовать.
Всех шестерых негодяев сразу я поймать не мог, поэтому погнался за Хайми. Он шустро петлял среди развешанного белья, но я все равно его поймал и отвесил знатный пендель. Дружки Хайми окружили Фейгеле и готовы были на нее наброситься. Когда я на них налетел, они перескочили на соседнюю крышу и стали кидаться гудроном оттуда, но с такого расстояния до нас ничего не долетало. Я занялся поисками недостающей туфли Фейгеле. Найти ее не удалось, и тогда я помог Фейгеле зашнуровать ту, что имелась; она выпрямилась и вдруг, прихрамывая, пустилась выделывать по крыше сумасшедшие кульбиты. Я догадался: она старалась для меня. Она ловко бегала у самого карниза и издавала странный звук, похожий на мычание.
— Фейгеле, — урезонивал я, — свалишься.
Но она меня не слушала. Потом она полезла по стремянке, ведущей на пожарную лестницу, и скрылась из виду. Я вернулся к себе.
Когда минут через десять раздался стук в дверь, я подумал, что это Фейгеле хочет нанести мне визит. Надо было пораскинуть мозгами! Фейгеле, конечно, пришла бы по пожарной лестнице. Я как дурак распахнул дверь, собираясь задать собственное представление, но меня грубо схватили за рубашку и втолкнули внутрь. На пороге стоял отец Хайми. Ростом он был всего метра полтора, зато плечи его едва не упирались в дверные косяки, а руки свисали до самых колен — ну вылитый Кинг-Конг. Мне бы кинуться к окну и, по примеру Фейгеле, спастись бегством по пожарной лестнице, но я от ужаса не мог двинуться с места. На Кинг-Конге был фартук, покрытый засохшими пятнами крови; мясник, понял я.
— Ты, — произнес он, ткнув в меня своим заскорузлым пальцем. — Любишь обижать детишек, а?
Тут он заметил валяющиеся на комоде тюбики с краской.
— Мазила.
Он взял тюбик, пару раз подбросил его в руке и сжал. Крышка соскочила, из тюбика зигзагами хлынул синий кобальт и звучно шлепнулся на незастланный пол. Кинг-Конг, казалось, был вне себя от радости, он хватал все новые и новые тюбики. На миг обернувшись, я увидел в окне печальное лицо Фейгеле, а потом Кинг-Конг сжал в руках мой последний тюбик и с диким хохотом стал на меня наступать; у меня, должно быть, случился обморок, потому что дальше я помню только то, как миссис Геллер, склонившись надо мной, шлепает меня по лицу скомканной тряпкой. А ее черные коты пытаются на меня вскарабкаться.
— Глянь, да он синеет. Сынок, очнись!
— Со мной все нормально, — подал я голос, — и прекратите бить меня этой тряпкой, хорошо?
Я согнал с себя котов и поднялся на ноги. Вся комната была заляпана сгустками краски.
— Мне все известно, — сказала миссис Геллер. — Погоди, мы его приструним. Мнит себя здесь хозяином, горилла эдакая. Погоди, вот выставлю его вон. Отправится он прямиком на улицу. И этот Хайми, маленький разбойник, с ним вместе.
— Благодарю, миссис Геллер, я за все вам признателен, но я несколько устал и…
— Понимаю, сынок. Спустись-ка попозже ко мне, угощу тебя супчиком.
Я внимательно осмотрел себя в зеркале, но не нашел ни шишки, ни даже синяка. В окно легонько стукнули. Я открыл окно и выглянул, но никого не увидел. Разве что на пожарной лестнице лежали треснутое голубиное яйцо и подгнившая морковка. Подарки от Фейгеле? Яйцо с морковкой так невыносимо воняли, что хотелось захлопнуть окно, но, чувствуя, что Фейгеле сидит и откуда-то за мной наблюдает, я, мысленно чертыхаясь, забрал трофеи к себе. Завернув морковку и яйцо в какую-то газету, я сунул их в нижний ящик комода.
Наутро я проснулся от ужасающей вони. В комнате пахло хуже, чем в канализации. На пожарной лестнице красовались дюжина голубиных яиц, червивое яблоко и две почерневшие репки.
— Фейгеле, Фейгеле, — закричал я, но никто не отозвался.
Я отправился вниз, к миссис Геллер. Ее черные коты уставились на меня и вознамерились ощетиниться, но я оставил их без внимания.
— Миссис Геллер, — обратился я, — с меня хватит. Подскажите, где живет мама Фейгеле.
Миссис Геллер уставилась на меня, нервно потеребила свою повязку и ответила:
— На втором этаже.
— В каком номере?
— Который… который сразу возле лестницы. Но вы ее там не застанете. Ее дома почти не бывает. Но что случилось, скажите?
— После, — ответил я, — после.
И поспешил на второй этаж. Отыскал ту дверь возле лестницы и постучал в нее кулаком. Дома никого не оказалось. Прождав на лестнице почти час, я вернулся к себе. Заткнув ноздри ватой, я взял ржавую ложку и сгреб эту дюжину яиц, червивое яблоко и две почерневшие репки в бумажный пакет. К пакету прикрепил записку и оставил его под дверью Фейгелевой мамы.
— А плевать, — сказал я себе, — что весь дом провоняет, это Фейгеле виновата.
По лестнице кто-то поднимался; я свесился в темный лестничный колодец, чтобы посмотреть, не мать ли это Фейгеле, но это оказался Кинг-Конг. Я убежал восвояси.
На следующее утро ни голубиных яиц, ни репок под окном не было, и я обрадовался, что проблема с Фейгеле решена. Кинг-Конг уничтожил весь мой венецианский кармин и синий кобальт, но, по счастью, несколько тюбиков завалялись у меня в вещмешке. Я вышел на улицу, прочесал квартал и на задворках заброшенной бакалеи отыскал несколько больших кусков картона.
— Мог Пикассо рисовать на картоне, — сказал я себе, — смогу и я!
На обратном пути я заглянул на второй этаж, но пакета там уже не было. Мне не терпелось рисовать и я даже не стал проверять, дома ли мать Фейгеле. Я задумал — почему не попробовать? — написать автопортрет: выложил на комод уцелевшие тюбики, расположился перед зеркалом и обломком синего мелка стал делать набросок на картоне. Потом вдруг инстинктивно обернулся и увидел на пожарной лестнице Фейгеле. С ней были оба черных кота.
— Фейгелевы друзья, — подумал я и продолжил работать.
Но потом не выдержал и опять обернулся. Фейгеле чудно´ на меня смотрела. Она широко раскрыла рот и издала звук — то ли карканье, то ли мычание; мелок выпал у меня из рук.
— О боже, да она поет мне серенаду, — догадался я и, подойдя к окну, махнул, чтобы она уходила.
Но Фейгеле оставалась на лестнице и тянула свою песнь. Я пытался окончить набросок, но рука дрожала, а Фейгелева серенада вымораживала сердце. Я кинулся на второй этаж и обоими кулаками замолотил в ту дверь у лестницы. Открылась дверь напротив, из нее вышел Хайми.
— Мам, мам, глянь, кто пришел! — завопил он и, махнув на меня помойным ведром, убежал обратно. На пороге показалась его мать.
— Что за шум?
— Я ищу маму Фейгеле.
— Маму Фейгеле?
— Миссис Геллер сказала, что она живет на этом этаже. Возле лестницы.
Она расхохоталась.
— Миссис Геллер вам так сказала? И вы поверили? Глупыш, миссис Геллер и есть Фейгелева мать!
— Что? — тупо переспросил я, но тут мать Хайми тоже подошла к той двери возле лестницы.
Она просто повернула ручку двери, и та сама по себе открылась. Я заглянул вовнутрь. Там была кладовка. Неподалеку от входа стояла жуткого вида железная кроватка. За ней были свалены в кучу железный обруч, несколько огромных деревянных кубиков, кукла выше меня ростом. Старые игрушки Фейгеле.
— Теперь-то вы мне верите? — спросила мать Хайми.
— А ее отец? Он не погиб на войне?
Она снова зашлась смехом и с минуту не могла успокоиться.
— Умеет она байки плести! Глупыш, где сейчас отец Фейгеле, не знает никто, в том числе и эта брехунья миссис Геллер!
Я спустился к миссис Геллер. Котов ее поблизости не было, и без них она казалась потерянной. Подозреваю, она знала, что ее вывели на чистую воду.
— Миссис Геллер, — сказал я, — зачем вы мне все наврали?
Она с отчаянием оглянулась, ища своих котов, потом сказала:
— Сынок, я виновата. — Она заплакала. — Мне хотелось, чтобы ты остался. Не так-то просто найти жильцов.
Из-под повязки выкатилась одинокая слеза, заструилась по бугристой коже. Я и сам чуть не зарыдал, особенно при виде этой слезы.
— Не плачьте, миссис Геллер, — сказал я, — я хорошо отношусь к Фейгеле, правда-правда.
Она схватила меня за футболку и принялась подолом утирать глаза, приведя меня в смущение.
— Не сердись на нее, сынок. Ты вступился за нее перед этими малолетними бандитами, и она пытается выразить тебе свою благодарность.
— Все в порядке, миссис Геллер. Только, пожалуйста, скажите ей, чтобы она больше не оставляла у меня под окном яиц и не ходила на пожарную лестницу. То есть иногда, конечно, пусть лазает, но, миссис Геллер, не так, как сейчас, ведь я просто не могу работать.
— Я скажу ей, сынок, обещаю. Она не хотела ничего плохого.
Она чуть было не поцеловала мне руку, но я успел ее отдернуть и спрятать в карман.
— Не волнуйтесь, миссис Геллер, — пробормотал я, — кто знает, может, я однажды нарисую для вас портрет Фейгеле.
И, прежде чем она успела что-либо еще сказать, быстро удалился в свою комнату. Фейгеле и котов уже не было, зато часом позже ко мне явился еще один гость. Кинг-Конг. Я не ожидал его прихода, открыл дверь, и он вломился в комнату. В руках у него было что-то вроде петиции.
— Подпиши, — сказал он.
— Подписать что?
— Ходатайство, чтобы Фейгеле забрали. Нам нужна последняя подпись, и тогда, наверное, нам удастся что-нибудь сделать. Подпиши, а то руку сломаю!
— Валяйте. — Я протянул ему левую руку. — Ломайте, если хотите, только я подписывать не стану.
Он покачал головой и направился к выходу, но потом передумал, вернулся и стал меня увещевать.
— Да ты сам головой подумай. Девчонка — идиотка. Это всем известно, даже ее матери. Послушай, ведь если ее заберут, ей же лучше будет. Точно. А вот если она останется здесь, она однажды свалится с пожарной лестницы и сломает себе шею. Говорю тебе, для всех будет лучше, когда Фейгеле увезут. Из-за нее миссис Геллер не может толком сдавать комнаты. Весь второй этаж стоит пустой, не считая нас с женой и ребенком. Остальные съехали.
Он снова протянул ходатайство.
— Давай, подпиши. Будь умницей.
— Нет, — твердо сказал я.
Я думал, он набросится на меня с кулаками. Но он помахал своей бумажкой в воздухе и заявил:
— Да кому ты нужен, гаденыш! Справимся с ней и без тебя. А следующим на вылет, запомни, будешь ты.
И он выскочил из комнаты.
Прошло два дня. В коридоре я встретил миссис Геллер и рассказал ей о Кинг-Конге и его ходатайстве. Она, похоже, несколько встревожилась.
— Но ты не подписал, нет?
— Миссис Геллер, за кого вы меня держите? Разумеется, я не подписал.
Услышав это, она, прямо в коридоре, схватила меня, стала обнимать и целовать. Наконец мне удалось высвободиться, и я бросился к себе.
— Сынок, — кричала она мне вдогонку, — уж теперь-то им Фейгеле не забрать. У меня есть ты, мой верный друг!
Я решил продолжить работу над начатым автопортретом и снова расположился перед зеркалом. И услышал, как что-то с тихим плюхом приземлилось на мою пожарную лестницу.
— Что, опять? — я был готов рвать на себе волосы. — Фейгеле, Фейгеле, ну дай же мне хоть чуточку покоя.
Я подошел к окну, приготовившись узреть репу, яйца или что-нибудь еще в этом роде. Пожарная лестница была изгваздана большущими лепехами конского навоза. Нет, это сделала не Фейгеле. Послать тухлое голубиное яйцо или же конские лепешки — разница есть! Я поднял голову и увидел на краем крыши злорадное лицо Хайми. Высунувшись, я погрозил ему кулаком и крикнул:
— Передай своему папочке, что я ни за что не подпишу его паршивое ходатайство, хоть он лопни!
Потом мне пришло на ум, что в данной ситуации высовываться наружу небезопасно. Я поспешно закрыл окно и хотел бежать на крышу, но тут мимо окна стрелой пронеслась Фейгеле, и секунд через тридцать раздался крик Хайми: «Помогите, помогите!»
Я было возликовал:
— Ура, ура, Фейгеле дает сдачи!
А потом испугался. А ну как она сбросит его с крыши? В конце концов, я тут тоже замешан. Прежде я за нее заступился, теперь она за меня. И я поспешил на крышу. Фейгеле уже испарилась, а вот ноги Хайми торчали из оранжевого короба, до краев наполненного конским навозом. Я так смеялся, что пришлось на минутку присесть и отдышаться.
— Помогите, помогите! — кричал Хайми; наконец ему удалось выбраться.
— Что, Хайми, отведал собственных боеприпасов?
Не говоря ни слова, он направился на соседнюю крышу.
Я запер дверь на засов, забаррикадировал ее комодом и стал ждать появления Кинг-Конга. Сдаваться я не собирался. Я провел верхом на комоде полдня, прислушиваясь к шагам в коридоре, как какой-нибудь спятивший шпион. Потом уронил голову и заснул. Мы с Фейгеле играли на крыше, будто бы мы птицы. Она все махала, махала руками, а потом вдруг — раз! — взмыла в воздух и полетела. Взлетела над крышей, а я, сложив ладони рупором, стал звать, чтобы она вернулась. «Фейгеле, Фейгеле, спускайся. Люди не могут летать. Спускайся, а то упадешь». Но она забирала все выше и выше. Необходимо было каким-то образом ее вернуть, и я, как сумасшедший, замолотил руками по воздуху и, хотите верьте, хотите нет, тоже полетел. До чего же чудесно парить в воздухе! Умей люди летать, они бы только и делали, что летали. Полеты не могли наскучить. Я легко, без усилий, двигал руками вверх-вниз, устремляясь за Фейгеле. «Фейгеле, — звал я, — подожди». Но никак не мог ее догнать. А потом мои руки налились тяжестью, и меня закружило. Как ни бил я руками, удержаться в воздухе не удавалось. Но даже когда рухнул, я подумал про себя: «Ну и пусть, зато я летал!» До меня доносились чьи-то крики. В коридоре стоял Кинг-Конг и колотил в мою дверь.
— А ну пусти! Видел, что эта идиотка сотворила с моим сыном? А все ты виноват!
Он попытался высадить дверь плечом, но я не дрогнул. Впервые за долгое время меня не мучила совесть за то, что я не на войне. Черт с ними, с немцами; у меня здесь своя война.
— Говорю тебе, — вопил Кинг-Конг, — хочешь дожить до завтра, подпиши ходатайство… Хорошо, боишься выйти, суну тебе его под дверь. Подпиши, и я уйду.
Ходатайство я немедленно изорвал в клочки. И с дьявольской ухмылкой просунул их обратно в щель. Слышно было, как Кинг-Конг за дверью рухнул на колени. Должно быть, пытался собрать обрывки. Мне показалось, что он плачет.
— Теперь тебе не выйти из этой комнаты до конца твоих дней. А попробуешь выйти — разорву на куски. И никто тебя не спасет. Я буду тебя сторожить.
И он ушел к себе на этаж.
По счастью, у меня в нижнем ящике комода было припасено семь консервных банок с тунцом, иначе бы я умер от голода. Прошло три дня. Я хотел позвать на помощь миссис Геллер, но Фейгеле ни разу не проходила мимо моего окна. Думал предложить Кинг-Конгу перемирие, но понимал, что ничего не выйдет. Оставалось всего две банки с тунцом. И тут, на четвертый день моей осады, после полудня, в дверь постучали. Кто-то звал: «Мэнни, открывай», — и это был не Кинг-Конг.
— Фил? — спросил я, приложив ухо к двери. — Это ты?
— А кого, черт возьми, ты ждал? Открывай же, ну.
Футболка на Филе была грязная, а сам он выглядел так, словно неделю не спал. Но я все равно его обнял, очень уж ему обрадовался. Мне не терпелось рассказать ему о Фейгеле, об осаде и всем остальном, но он от меня отмахнулся:
— Прошу, Мэнни, дай мне передохнуть. Я четыре дня на ногах.
Я проводил его к кровати. Он снял ботинки и поставил их на подоконник. Каблуки и подметки были сбиты, ступни почернели от грязи. Надо было дать ему поспать, но я жаждал объяснений.
— Фил, — спросил я, — что стряслось? Почему ты вернулся из Нового Орлеана?
Он поскреб ступни и промолчал.
— Так что? — повторил я, предвкушая рассказ о его похождениях.
Но Фил лишь кисло на меня посмотрел и почесал живот.
— Есть хочется, — сказал он. — Не даешь спать, дай хотя бы поесть.
И я скормил Филу последнюю банку с тунцом. Не прошло и минуты, как банка была опустошена. Он облизал замасленные пальцы, посмотрел на меня опухшими глазами и отвернулся.
— Мэнни, — сказал он, глядя в стену, — когда я приехал в Новый Орлеан, в первый же день этот парень с девчонкой подловили меня позади бара и загребли мои бумажник и часы. Девчонка хотела еще снять с меня штаны с рубашкой, но я упросил парня их не забирать. Я две ночи спал на улице и даже попал в тюрьму за бродяжничество. Не хочу вспоминать! В армии и то будет лучше, Мэнни.
— Фил, а что ж ты мне такие письма писал?
— А, — сказал он, — все я наврал. Думал, может, удастся тебя выманить. Мне так худо было одному, Мэнни. А потом я и сам поверил в свои россказни, и мне стало намного легче. Сам понимаешь. Ни с кем я там не встречался. Ни с женщинами, ни с кем.
Мне захотелось его придушить.
— В общем, Мэнни, — тут Фил лениво потянулся, — разбуди меня, когда стемнеет.
Но я схватил его за ноги и сбросил с кровати.
— Проваливай.
— Что? Мэнни, прекрати. Я устал. Потом, ладно? Оставим игры на потом.
— Проваливай!
Он обулся.
— Ты что, псих, Мэнни? Сначала обнимаешь, потом гонишь взашей. Я всего-то и хотел, что ночку переноче…
Я вытолкал его за порог и запер дверь на засов.
— Мэнни, — взывал он снаружи, — у тебя крыша поехала, точно тебе говорю. Пусти меня. Домой ужас как не хочется. Мэнни!
Он позвал меня еще раз, а потом ушел. Я с минуту постоял у двери, и вдруг меня накрыла паника. Что угодно, лишь бы не оставаться одному!
— Прости, — воскликнул я и распахнул дверь. — Фил!
Тишина. Я чуть было не ринулся за ним, но побоялся выйти из комнаты. Поэтому я снова запер засов, сел на пол и, не поверите, расплакался.
— Мэнни, — корил я себя, — ты король тупиц!
А еще лез в художники!
И вдруг, совершенно чудесным образом, в окне показалось лицо Фейгеле. Сначала я решил, что мне это снится, но тут я услышал ее мычание и понял, что это и в самом деле Фейгеле!
— Фейгеле, — позвал я, — постой, не убегай!
Но она вскарабкалась на крышу.
— Я им покажу, — сказал я и, схватив кисть, большой кусок картона и первые попавшиеся тюбики с краской, открыл окно и выбрался на пожарную лестницу. Оглядевшись, не шпионит ли за мной Хайми, я на цыпочках полез на крышу, крепко вцепляясь в металлические поручни и осторожно перебирая руками. Когда я глянул вниз, у меня закружилась голова и я едва не выронил один из тюбиков. Фейгеле играла позади веревки с бельем, и я тихонько подошел, сел прямо на крышу и пристроил картон на коленях. Минут десять я наблюдал, как она играет, а потом достал уголь и начал рисовать.
Увидев слетевшего на крышу голубя, Фейгеле принялась подражать его походке. Голубь немного поковылял — и Фейгеле поковыляла. Она смотрела на голубя и улыбалась, а я не сводил с нее глаз: она улыбалась совсем не как идиотка. Отнюдь. Ее лицо сияло, а улыбка была такой нежной и ласковой, что даже голубь, сбитый с толку, на мгновение замер. Она потянулась его погладить, но вдруг снова замычала, лицо ее стало грубым, улыбка утратила свою прелесть. Это снова была Фейгеле-идиотка, и голубь, взмахнув крыльями, перелетел на другой край крыши. Фейгеле тоже замахала руками и побежала вслед за ним.
— Фейгеле, Фейгеле, — закричал я, — вернись!
За моей спиной вырос Хайми со своими Маккавеями, и я понял, что через минуту здесь появится Кинг-Конг. Я выронил уголь и картонку и вприпрыжку припустил за Фейгеле. Голубь сидел на карнизе. Фейгеле подбежала к нему, мыча и взмахивая руками.
Хайми и Маккавеи стали подначивать:
— Полетай, Фейгеле, полетай!
Голубь еще помедлил на карнизе и торжественно слетел вниз.
— Полетай, Фейгеле, полетай!
Фейгеле стояла на карнизе, смотрела на голубя, и я увидел, что она плачет.
— Полетай, Фейгеле, полетай!
Она оглянулась на меня, потом ритмично замахала руками и — прыгнула с крыши. Я попытался схватить ее за ногу, но не сумел. Падая, она успела раз-другой взмахнуть руками, и на миг мне почудилось, что она и впрямь полетит, но тут раздался глухой удар о землю, и она замерла без движения. Откуда ни возьмись прибежали коты миссис Геллер, стали лизать ее своими языками. Хайми и Маккавеи скрылись на лестнице, и я остался один. Коты внизу истошно орали.
Даже Кинг-Конг не сдержал слез, когда выбежал во двор и увидел Фейгеле. Миссис Геллер неустанно била себя в грудь, ее повязка то и дело сползала, выставляя на обозрение пустую глазницу.
— Нужно было ее отдать, — судорожно рыдала она, а Кинг-Конг, обняв, ее утешал.
Коты продолжали орать. Мне пришлось подписать семь разных бумажек, много раз повторить всю историю от начала до конца, и только тогда полиция уехала. Я пошел в свою комнату укладывать вещи. В нижнем ящике комода, куда я сам их и положил, отыскались голубиное яйцо и морковка, и я бережно спрятал их в вещмешок. И пошел вниз. Полночи я провел, скитаясь по улицам, сгибаясь под тяжестью вещмешка. И все бормотал себе под нос:
— Хочет Фил быть пилотом, пусть будет, а я с земли никуда. Я летать не желаю. Фейгеле, Фейгеле… Почему я не подписал ту бумагу?
На меня чуть не налетело такси, меня дважды останавливал полицейский. Подвыпивший моряк хотел угостить меня пивом, но я молча прошел мимо, и он дал мне пинка под зад, а я, не удержавшись на ногах, полетел в канаву. Моряк меня оттуда выловил, рассыпался в извинениях и всучил мне свою бескозырку. Эта бескозырка спасла меня, когда я отлил на улице и меня чуть не арестовали.
— Сбереги ее до Германии, — сказал полицейский и подмигнул.
Наконец я добрел до призывного пункта, сел на вещмешок и принялся ждать. Вокруг висели призывные плакаты. Дядюшка Сэм указывал на меня своим костлявым пальцем, и мне чудилось, что он твердит: «Фейгеле, Фейгеле, Фейгеле».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Лейф Эрикссон Счастливый (ок. 970 — ок. 1020) — сын Эрика Рыжего, скандинавский мореплаватель и правитель Гренландии, считается первым европейцем, ступившим на землю Северной Америки. Даниэль Бун (1734–1820) — американский первопоселенец и охотник, герой народного фольклора, своего рода американский Мюнхгаузен.
[2]. «Уолдорф Астория» — роскошный нью-йоркский отель.