борис носик

 

Прелестный отель, милые собачки, пригоршня праха

(Заметки из Ниццы)

 

Неподалеку от элегантного козырька городского вокзала Нис-Виль (полсотни ступенек вниз и полсотни метров пешком по затаившейся в конце тоннеля авеню Дюрант — сам Чехов описал однажды этот маршрут в игривом холостяцком письме молодой художнице, заманивая ее в гости: и решилась, приехала в Ниццу к Антон Палычу милая поклонница, «антоновка») — так вот, до сих пор стоит неподалеку от вокзала, на правой стороне узенькой этой «авеню», прелестный трехзвездный отель «Эксельсиор»…

Всю зиму солнце играет на окнах «Эксельсиора», тут бы жить да жить, не зная горя. Там, кстати, я и живу поблизости, там и гуляю каждую зиму, прохожу мимо этого отеля чуть не ежедневно. Что же до моих сомнений, до незабытых и смутных чужих воспоминаний… Опять пустяки… Не является ли всякий писатель человеком, который вечно вспоминает о пустяках? Какой-то престижный сочинитель именно так и сказал. Если не обманывает зыбкая память, сам шутник В. В. Набоков сказал…

Действительно, что-то с ним было однажды не так, с этим «Эксельсиором», впрочем, довольно давно. Можно было б уже и забыть. Но не забыто… Вот и черная дос­ка внизу, на мостовой, у самого тротуара, наискосок через улочку-«авеню»! Чьи-то велосипедные замки висят на гнутых трубах защитной ограды вокруг черной дос­ки — к вечеру будут велосипеды. И маленькая, вполне достойная, совершенно упоительная собачка гуляющей дамы (какая ж приличная дама гуляет по Ницце без собачки?) взобралась на низенький, ниже полуметра, бетонный пьедестал и тоненькой струйкой выписывает сообщение для тех, кто придет позже и пронюхает ее новости: «Пис-пис, я тут была, я вас ждала, пис-пис, ушла, дела, дела…»

А на черной доске золотыми буквами написан довольно подробный текст, вполне душераздирающая история. О том, что в конце минувшей войны, в сорок четвертом, когда из Ниццы ушли благодушные итальянцы, оставив город в руках французских вишистов и немецких нацистов, прелестный отель «Эксельсиор» (он вон там, почти напротив) облюбовала для своей высокополезной и душеспасительной деятельности немецкая служба госбезопасности. Без такой службы не обходится ни одно государство, озабоченное охраной от посягательства граждан (от чужих, живущих в недосягаемой дали граждан, а главное — от своих, вон они ходят, ногами шаркают, ра­зевают варежку и не всегда шапку снимают). В тоталитарном государстве это обычно самая сильная из государственных служб. Иногда государство заводит таких служб с полдюжины и при этом само их опасается: кто поручится, что они не сядут на шею и не захватят верховную власть в стране. Кровавый менеджер камарад Сталин, покуда не одряхлел, регулярно эти службы отстреливал, целиком, всей командой, и набирал новые. Но как только одряхлел, они его замочили…

В немецком Третьем рейхе такая организация называлась красиво и звучно: гестапо. Отель «Эксельсиор» она облюбовала в Ницце за его шик, блеск и близость к вокзалу. А зачем ей нужен был целый отель? Что у них, штаты были раздутые? Нисколечко. Им одного-двух кабинетов (да, может, еще темного чулана-кутузки и подвала с инструментами) было предостаточно. И зачем вокзал?..

А вот зачем. В четырех десятках элегантных номеров отеля гестапо селило выловленных на берегу и в горах наличных евреев, чтобы их отсюда отсылать на поезде в лагерь Дранси и уж только оттуда к конечной цели — в печи Освенцима. Отельная роскошь «Эксельсиора» должна была успокаивать задержанных граждан. Мол, ничего с вами дурного не случится. Глядите, какой комфорт!.. И бедные люди успокаивались. Спокойно — или почти спокойно — пили кофе на здешней террасе, а мирные жители Ниццы, сторожко проходя мимо, им даже завидовали: всегда вот они умеют устроиться, эти!.. Не зря их так не любит народный герой, маршал Петен… Да и верный слуга его Франсуа Миттеран…

Изловив три тысячи евреев по всему Лазурному Берегу, срочно отправили их нацисты и вишисты из оте­ля на верную смерть. Вообще, в ту пору (уже перед самой англо-американской высадкой и «освобождением») нацисты и французские полицейские очень нервничали, спешили с крайними мерами. В отличие от мирно сотрудничавших простых французов, работники силовых структур уже чуяли близкую угрозу. (Зашевелились за морем заклятые враги — британцы, неймется проклятым, да еще взяли себе в компанию русских и диких американцев, а с этих станется…)

Не так много, конечно, тут насобирали евреев (по сравнению с сотнями тысяч и миллионами в польских или украинских местечкaх, в немецких и прибалтийских городах: ну что такое три тысячи смертников?). А все же и это немало для мирно всю войну куковавшей Ривьеры… Тем более что среди арестованных было 264 ребенка.  Слеза ребенка. Кровь ребенка. В аду гореть тем, кто прольет их…

Мне рассказывал старый здешний букинист с улицы Лоншан, девяностошестилетний Жак Матарассо, как после итальянцев в Ниццу пришли немцы и как полиция Петена стала тут лютовать с первого дня. Первым делом развесили на стенах научную инструкцию: «Как опо­знать еврея?» Шастали, как шакалы, по улицам — опо­знавали. Молодого букиниста Жака вызвали в «Эксельсиор» и на ковре перед носатым немцем-начальником велели спустить штаны.

— Ничего не нашли? — спросил я с надеждой.

— Нашли! — сказал Жак возмущенно. — Я был в детстве крещен. Я протестант. Но семи лет я в гигиенических целях был обрезан…

— Знаем мы вас… — сказал я с надменностью необрезанного москвича.

— Я сумел сбежать в Овернь, — вспоминал Жак. — Когда я уезжал, в Ницце, на перроне Нис-Виль, стоял их главный опознаватель из гестапо… Ух, было страшно!

В Ницце нашлись в ту пору молодые французы, парни и девушки, которые прятали евреев. Были подпольные группы, которые доставали продукты для нелегалов, подделывали для них документы. Со смертельной опасностью для собственной молодой жизни. Иные из них были расстреляны за криминальный свой гуманизм.

Католические монахи прятали тогда еврейских детишек в монастырях. Какие из них потом выросли люди! Как мой покойный друг, парижский расстрига-комсомолец и психоаналитик Пьер Кан. Как покойный архиепископ Парижский Арон Люстиже. Царствие им всем Небесное — и монахам, и спасенным детям…

Когда-то я читал об этих бесстрашных спасителях на мемориальных досках, вывешенных на многих улицах Ниццы. После недавнего косметического ремонта большинство досок вешать на свежеокрашенное место уже не стали. Кому это нужно? Древняя история. Ныне уже и в предвыборном смысле слабая. Не такая уж впечатляющая, как раньше. В конце концов, известно, что герои здешнего Сопротивления, и настоящие, и липовые, все вместе, не составляли и полпроцента французского населения. К тому же среди них чаще всего были не коренные галлы, а пришлые русские, армяне, испанцы, евреи… После войны, в ходе предвыборной кампании, Компартия скопом записала в «резистанты» своих знаменитых «интелло» — и Сартра, и Мальро, и Арагона, и Эльзу. Они ведь и вправду бежали из Парижа в 1939 году вместе со всей толпой. Разве это был не подвиг — бросить Париж ради курортов Лазурного Берега, да еще так надолго? Что могло быть страшнее для парижанина, чем жизнь вдали от родной тусовки? Конечно, они вернулись, уже в 1943-м вернулись в мирный оккупированный Париж. Но это всякий поймет: им нужны были биение пульса, столичные зрители, высокая культура. Оккупанты, кстати, оказались вполне культурными зрителями… Но об этих годах мирного процветания лучше забыть. Забыть, чтоб жить… Вспоминать об этом во Франции дурной тон. По-заграничному выражаясь, моветон. Как и напоминанье про «Эксельсиор».

О таком ничтожном меньшинстве населения, как отчаянные здешние молодые герои-спасители, тоже лучше забыть. Пусть помнят кому надо. Помнит какой-то институт «Яд ва-Шем» (даже не «нашим», а «вашим») в Иеру­салиме, который надменно взял на себя право присваивать людям, всего-навсего спасавшим в войну евреев от смерти, звание «праведников народов мира».

Мне про одну такую праведницу рассказывал в Ницце мой друг Алексей Оболенский. Ее звали Анна Масс, милая дочь одесской красавицы-баронессы… В старости Анна дружила с родителями Алексея, снимала у них комнату близ «русского» пляжа Ла-Фавьер. К тому времени, когда пришло известие из Иерусалима, что ее возвели в «праведницы народов мира», она уже не могла вставать, лежала в постели, без конца курила, читала романы и переводила на французский том воспоминаний благородного кадета князя Оболенского. Она приняла это известие с юмором. Усмехнулась, закашлялась, уронила сигарету и подожгла (в который раз подожгла!) долготерпеливое одеяло… Когда она умерла, Алексей разбросал ее прах на могиле своих родителей в Борме. Что остается от нас ото всех — добрая или недобрая память, пригоршня праха иль пепла…

Об этом толковали мы в букинистической лавке на улице Лоншан в Ницце со старым букинистом Жаком Матарассо. Он рассказал, что за последние полвека он сам и другие здешние старики сделали много попыток увековечить память тех, кому при нацистах пришлось на здешнем берегу хуже прочих — всем испытавшим смертельный страх и сгоревшим в печах евреям из «Эк­сельсиора», а также их ни в чем не повинным детям. Поставить какой ни то памятник или хоть доску на стену повесить. Но хозяин отеля был решительно против. Бизнес есть бизнес. И так у него зимой мало клиентов. Говорит, что денежки тают в банке…

Может, и тают. Дело тайное.

Не то чтоб французы были вовсе беспамятные. Здесь в каждой деревне памятник жертвам первой мировой войны и вдобавок на стенах — мемориальные доски. На них, как правило, имена усопших чиновников из мэрии, проработавших на разных не вполне видных (но, как правило, хлебных) должностях долгие годы своей бесценной жизни. И сочувствие их коллег былым коллегам можно понять. Шелестел человек целую жизнь бумагами в мэрии, подвергался всяким вредным искушениям: один хочет разрешение на то выклянчить, другой на это, живой симпатичный народ, и при этом всякий стремится трудовому чиновнику дать на лапу. Это так по-русски грубо говорят, а у французов — по-старинному патриархально — взятка называется «вина горшочек», «винца фляга» (но все же и не жалкие пол-литра, а поболее, может, целая бочка или цистерна). И какие надо нер­вы иметь, чтоб отказаться? Вот и губят здоровье народные слуги… Ну а про мертвяков три тысячи, которыми петеновской Ницце пришлось откупиться, кто вспомнит? Так что хозяин «Эксельсиора» мог твердо стоять на своем: никаких пугающих вывесок у его отеля. Вот на другой стороне «авеню», у водостока, приткните пониже у тротуара, чтоб ее и не видно было, свою писульку…

И, конечно, верх взял после долгой борьбы хозяин оте­ля, не последний человек в курортной торговле…

Букинист Жак с улицы Лоншан уже собрался было мне изложить все подробности своего участия в этой гуманистической битве идей, но тут вдруг с тревогой взглянул на часы, и я понял: святой час!

— Беги на обед, — сказал я.

И, верите, он побежал. Не слишком быстро бежал, все же не мальчик. Уже 96 ему… Наверное, ни разу в жизни не забыл, что ровно в полдень ихний второй завтрак, по-нашeму обед. Ни разу. В Ницце, кстати, в последние 96 проклятых лет никогда не сидели без обеда.

Я любезно простился с дочкой Жаковой, милою Лорой, и тоже побрел к дому. Снова проходил мимо той черной доски с золотой надписью и гнутой трубой оградки. В ограде по-обеденному стояли совок и метла, к трубе прилажен был замком дворников велосипед. Мертвые сраму не имут, живые тем более…

добавить комментарий

<< содержание

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.