[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2013 ТИШРЕЙ 5774 – 10(258)
Рождение классика
Николай Александров
Труднее всего рассказывать о текстах, которые тебе нравятся. Пытаться заразить собеседника своим восторгом (если, конечно, собеседник не влюбленная в тебя барышня) — занятие почти безнадежное. Легче говорить иронично и отстраненно, затаив восторг и умерив пыл.
Я помню, как по прочтении «Братьев Карамазовых», впечатлившись знаменитым разговором Алеши и Ивана, позвонил своему другу Майку и сорок минут зачитывал ему наиболее поразившие меня фрагменты. Затем спросил его: «Ну как?» В ответ он пробубнил что-то невнятное, и стало понятно, что выслушивал мою пламенную декламацию он из вежливости. Я был обижен. Даже более.
Еще труднее, наверное, писателю, который читает свои произведения друзьям, ожидает услышать что-то одобрительное и наталкивается в лучшем случае на снисходительную доброжелательность. Кажется, что друг или даже человек, которого мы хорошо знаем и на которого привыкли смотреть именно с этой близкой дистанции знакомства и дружеского общения, просто по определению не может создать «великую вещь». Талантливую — да, забавную, любопытную — пожалуйста, но в любом случае остающуюся текстом для внутреннего пользования, о котором не станешь трубить urbi et orbi. Очень часто наша собственная скромность мешает по-настоящему восхититься талантами друзей, тем более — рекламировать их, восхищаться ими на глазах у других. Скромность или своего рода ревность — неважно.
А если к тому же автор пишет о себе и среди героев его люди узнаваемые, персонажи, нам хорошо знакомые, — тогда совсем плохо. Близкие друзья вполне могли не пустить в литературу Довлатова или Веничку Ерофеева. Не отсюда ли у обоих в текстах такая доля самоиронии?
Только что в «Новом литературном обозрении» вышел выдающийся — действительно выдающийся — роман Леонида Цыпкина «Лето в Бадене». Вышел третьим изданием. Герой (альтер эго автора) едет из Москвы в Петербург (Ленинград) и читает дневник Анны Григорьевны Достоевской 1867 года о том, как они вдвоем с Федором Михайловичем практически сразу после женитьбы отправились в Баден и как Федор Михайлович пытался выиграть там в казино. Цыпкин пишет о своих героях изнутри, как будто полностью в них растворяясь. И одновременно сохраняет дистанцию, размышляет о событиях современных. Пишет о Солженицыне, Сахарове, Илье Глазунове, о своем еврействе и об антисемитизме Достоевского и пытается понять, почему его (и не только его, но многих евреев — исследователей творчества Достоевского) так притягивает этот писатель, написавший о евреях столько злых и несправедливых слов.
Но речь сейчас о другом: роман свой Цыпкин смог опубликовать (в Америке) — за семь дней до смерти. То есть, по существу, он лишь узнал о факте публикации. Его родная тетка, филолог и сотрудник ИМЛИ, к произведению племянника отнеслась, мягко говоря, без восторга. Теперь роман выходит в свет с предисловием Сьюзан Зонтаг, и она прямо называет «Лето в Бадене» замечательным произведением, которое уж точно будет посильнее известного романа Кутзее.
Аркана Карива я видел один раз. Был в общей компании. Незаурядность его бросалась в глаза сразу, хотя в тот вечер он был довольно скромен и, видимо, не столь искрометен, как мог быть, судя по отзывам близко знавших его. Текстов его на тот момент я не знал вовсе.
Мои отстраненность, «посторонность» и неангажированность развязывают мне руки. Я могу спокойно, без всякого стеснения сказать: Карив сегодня читается как классик. Как Ерофеев или Довлатов — или как Цыпкин. О нем можно писать как о классике, то есть со всеми возможными филологическими умностями, украшениями, со всем тем вычурным и герметичным литературоведческим инструментарием, который считается не просто уместным, а необходимым в академических статьях и специальных филологических сборниках. Тем более что Карив цитатен и филологичен по природе и прекрасно знает ученые благоглупости.
Но писать в таком жанре не хочется. По крайней мере, сейчас. Зачем портить анализом (жуткое слово), разборами и гуманитарной мелочностью подлинное остроумие. Его (остроумия) и так не хватает ни в текстах, ни в жизни. И «Переводчика», и «Однажды в Бишкеке», и рассказы, вошедшие в посмертный том Аркана Карива[1], можно разобрать на цитаты, на афоризмы, достойные классических анекдотов. Достаточно открыть книжку наугад, чтобы наткнуться на эпизод, абзац, фразу, заслуживающие быть прочитанными самым требовательным и капризным гурманом художественного слова. Это правда так. Я проверял. С осторожностью, разумеется, памятуя, что твой восторг готовы разделить далеко не все.
Могут сказать, что это остроумие для домашнего пользования, такая камерная несерьезность, предназначенная для друзей и к ним в первую очередь обращенная. Не случайно же так много о своих друзьях пишет Карив. То есть вообще по большей части пишет только о них и о себе.
Ну и что. По-моему, самые смешные шутки, самые блестящие афоризмы — домашнего розлива, а вот натужное остроумие — всегда абстрактно и безадресно. И разве не из этой же интимной доверительности, из круга посвященных, из разговоров для своих вырастают и Ерофеев, и Довлатов? И Лев Рубинштейн, между прочим. И нужен особый дар, чтобы это частное, ограниченного пользования остроумие сделать общим. Всеобщим.
С Довлатовым и Ерофеевым, кстати, Карива роднит еще одна вещь. (То есть роднит многое, на самом деле. Например, ангел-хранитель, о котором так много размышляет в «Переводчике» Мартын Зильбер, — конечно же, один из ангелов, разговаривающих с Веничкой в «Москва—Петушки».) Роднит не просто самоирония в речах главного героя, но его изначальный внутренний надлом, травма, ущерб, несчастье, вредная, ядовитая усмешка судьбы, которая всегда норовит поставить подножку. Особенно в моменты счастья, возвышенные, вдохновенные мгновения. И герой отлично знает об этой злой иронии рока.
Карив пишет о поражении. О поражении изначальном, экзистенциальном, онтологическом. Это поражение античного героя, знающего свою судьбу. Мартыну Зильберу внятно предопределение, он знает, что любая его попытка преодолеть разрывающую изнутри тоску, страх небытия, распыления — обречена. Что любой путь вверх неминуемо становится дорогой вниз, а созидание оборачивается еще большим разрушением. И единственное, что остается, — с любопытством и иронией смотреть на проделки судьбы. Как писал Пушкин в утешение Вяземскому — представь себе судьбу огромной злой обезьяной: «Кто ее посадит на цепь — ни ты, ни я…»
И, собственно, эта книга — знак преодоления, указание на то, что поражение не абсолютно и что слова, написанные Каривом с той свободной, раскованной силой, которая и обличает истинный талант, волшебным образом преображаются на наших глазах. И сказанное как будто на случай и по случаю становится классикой.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Аркан Карив. Однажды в Бишкеке: Романы, малая проза. М.: Книжники; Текст, 2013. (Серия «Проза еврейской жизни».)