[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2013 АВ 5773 – 8(256)
исроэл-иешуа зингер
Перевод с идиша Аси Фруман
ГЛИНЯНЫЕ КАРЬЕРЫ
I
Каждый день, когда над глиняными карьерами растекается смутное зеленоватое утро и на верхушке трубы кирпичного завода совещаются вороны: накаркать дождь или нет, Нафтуле уже впрягает своего слепого конька в телегу с тряпками и то и дело стучит в окно рукояткой кнута:
— Шоша, хватит уже нянчиться с мальчиком… Шоша, я уеду без тебя…
Шоша еще раз окидывает взглядом нарезанные кусочки хлеба, что она заготовила для своего Йолика на целый день. Затем она берет хлеб со шкафа, отрезает еще краюшку, смотрит на нее оценивающим взглядом, прищурив глаз, и ее материнское лицо расплывается в довольной улыбке. Рядом с нарезанным хлебом она ставит немного загустевшего меда, отсчитывает два кусочка сахара и поспешно выбегает на зов мужа. Уже на пороге она вспоминает свое всегдашнее наставление и кричит из-за двери те же самые слова, что и каждый день:
— Йолик, не играй со спичками, а то сгоришь! Йолик, если в дверь постучится нищий, скажи, что мамы с папой нет дома!
Йолик выжидает, пока не раздастся отцовское «Но-о!» и скрип колес. Его тонкие проворные ноги спрыгивают с кровати, он залезает на стол, стоящий у окна, и приникает озорными голубыми глазами и кончиком крупного носа к вымытому росой оконному стеклу. Телега карабкается в гору, съезжает под гору. Йолик видит, как у коня вырастает огромная голова, а задние ноги исчезают из виду вместе с родителями, вскоре он остается вовсе без головы, и лишь исхлестанный кнутом волосатый зад покачивается из стороны в сторону. Йолик вытягивает руки вперед, как будто тянет за вожжи, он хлещет по воздуху и кричит в окно, подражая отцу:
— Но-о, слепой, но-о! Эй, вот я тебе! Эй!
Раньше, когда Йолик был совсем маленький и едва доставал до стола, он не правил конем из окна, а только тянул к себе вожжи, как будто хотел его остановить. Тогда мать закрывала его в доме на целый день, не на замок, а только засовывала топорище в ручку двери снаружи, как запирают клетки с курами. Йолик целыми днями сидел, приникнув глазами к окну и глядя на широкие пустынные глиняные карьеры вокруг.
Он видел вдалеке длинный разрушенный кирпичный завод с высокой закопченной трубой, на которой всегда сидит настороженная ворона и охраняет пустынный глинистый край. Он видел облезлые холмы и долины, одинокие и заброшенные. Лишь однажды вдалеке заколыхалась какая-то точка; она подкатывалась все ближе и ближе и выросла в собаку со свалявшейся шерстью — бродячую, ничейную.
У них в окошке стекла четырех цветов, как во многих крестьянских домах, и Йолик видел мир красным, зеленым, синим и белым. Но дни тянулись так долго, тихо, что Йолик прирос к окну, и когда в конце концов приходил вечер вместе с родителями, Йолик начинал скрестись в окно, как заблудившаяся собака, что вновь увидела своего хозяина.
Но теперь Йолик уже большой. Он сам залезает наверх, на шкаф, и отрезает себе кусок хлеба, когда у него заканчивается заготовленная еда. Он сам колет топором кривые ветки, лежащие у двери, и жарит картошку. И он на целый день уходит из дома, засовывает топорище в ручку двери и наставляет кошку, что осталась дома, мамиными словами:
— Киса, не играй со спичками, а то сгоришь! Киса, если в дверь постучится нищий, скажи, что мамы с папой нет дома!
Йолик уходит далеко. Он находит палку больше него самого и залезает на гору. Там, у реки, что пересекает глубокие глиняные карьеры, стоит домик, глиняная избушка. Он стоит на самой вершине горы, да так близко к краю, что вот-вот соскользнет и покатится прямо в воду. Там живет глиновоз Владек с тремя детьми, лошадью и возом. Сейчас Владек уехал вместе с лошадью и возом. Он возит в город глину для новых стен и каждый день встречает своего единственного соседа Нафтуле-тряпичника. Они едут вдвоем, один позади другого, до кривого, разбитого молнией креста. Здесь они разъезжаются, каждый в свою сторону, и только вечером снова встречаются на этом же месте. Сейчас дома у него остались двое мальчишек, оба в фуражках с открученными козырьками и широких штанах, и девчонка, легкая и тоненькая, c гладкой льняной челкой, доходящей до пепельных глаз. У мальчишек сокращенные имена — Вацек и Болек, а у девочки взрослое имя, настоящее, полное: ее зовут Викта. Йолик приходит к ним каждый день и любит наравне с обоими мальчишками каждый раз дергать ее за челку и дразниться:
— Викта, ты боишься мертвецов?.. Викта…
Викта быстро убегает. Она съезжает вниз с высокой горы прямо на берег реки, а все мальчики — за ней.
Там, у глинистой мутной реки, у них много дел: сначала сунуть ноги в воду и вымыть испачканные глиной ступни, потом — кидать камешки по воде, пускать «блинки». Кроме того, там есть всевозможные червяки и улитки. Никаких других существ в глиняных карьерах нет. Коров здесь не держат, потому что земля глинистая и растрескавшаяся. Собаки здесь не нужны, потому что край этот такой глухой и пустынный, что даже воры и цыгане никогда не забредают в эти места. И ребятня знает всех здешних червяков, всех улиток, и играет с ними, как с домашними животными. Они вытаскивают из реки ужей, разрезают их пополам осколком стекла и смотрят, как две отдельные половинки быстро расползаются в разные стороны. Они отыскивают раковины, выбрасывают засевших внутри липких моллюсков и раскладывают створки сушиться на солнце. Они роют в земле ямки, хоронят в них черных жуков — заживо, и долго ждут, пока земля не начнет шевелиться и похороненный жук не появится снова, живой, отряхивая с себя землю.
Покончив с играми, они показывают несколько фокусов. Вацек встает на голову и ходит на руках. Болек так сильно втягивает живот, что у него надуваются щеки, того и гляди, лопнут. Йолик лепит глиняную птичку и кукарекает за нее, точь-в-точь как петух. Викта лезет ногтем под ресницы, выкатывает глаз влево и притворяется мертвой.
С тех пор как умерла ее мать, она любит говорить о смерти. Она знает: за черной дверцей, что у них на кухне, ведьмы танцуют в кругу и водят бесов за рога на веревке. Она знает, что на разрушенный кирпичный завод каждую ночь приходит мертвый хозяин и играет там на гармонике. И каждый раз, когда мальчики ловят толстых жаб и колют проволокой их раздутые пятнистые брюшки, она остерегает их, поднеся палец к пепельным глазам:
— Не связывайтесь с жабами… Жабы могут проклясть…
Позже, ближе к полудню, когда солнце встает посередине неба, а тени становятся странно короткими и круглыми, детвора скидывает с себя рубашонки и идет плавать. Викта разводит руками и ногами, по-девчачьи, и мальчики задыхаются от смеха:
— Жаба ква-ква…
Но когда голые тела начинают синеть от того, что слишком долго мокли в воде, и к ногам цепляются пиявки, они быстро выбираются из воды и ногтями расчесывают мокрые головы. Они знают: нельзя срывать с себя пиявок. Надо дать им насосаться крови, пока они не раздуются и сами не скатятся вниз. Только тогда их «консервируют», чтобы не сдохли от крови. Их сажают в бутылочки с водой и прячут на груди, под рубашкой — в подарок Владеку-глиновозу. Вся компания берет пустое корыто, что плавает в реке, они находят несколько гнилых корешков и палок и отправляются по глинистой реке ловить трефную черную рыбу.
Это корыто всегда плавает здесь. Оно подержанное, большое и глубокое, раньше им пользовались для убоя свиней, когда у Владека были свиньи. Сначала, когда Владек понял, что его корыто взяли для таких глупостей, он медленно вынул из брюк солдатский ремень, медленно и аккуратно сложил его вдвое, и детвора с присущей гоям покорностью отведала отцовского ремня голым телом. Но позднее, когда они начали ловить пиявок и длинных черных пискунов[1], которые пищат и вьются, как змеи, Владек смягчился. Он стал возить пойманных гадов в город вместе с глиной. Там он продавал их толстым забойщикам свиней, которые ставят пиявок вместо того, чтобы перерезать вену. А своим домашним он покупал расписные крахмальные пряники и сушеных мух, чтобы приманивать рыб. Когда им случается наловить немного пискунов, каждый несколько раз обвивает пискуна вокруг своей шеи, срывает несколько сухих болотных ирисов, разжигает костер, протыкает рыбью голову кривой проволокой и, довольный, смотрит, как рыбы-черви крутятся от боли на раскаленной проволоке, и на их черных скользких телах выжигаются белые полоски.
Когда жареные бескостные гады доедены, Йолик снимает с головы фуражку, несколько раз зачерпывает воду из реки и выливает на сухую глину. Он делает из глины людей и лошадей. Он снова и снова наполняет фуражку, льет на пересохшую, томимую жаждой землю, поит ее жадные черные трещины, быстро и ловко месит ее проворными руками. Вацек, Болек и Викта ложатся на животы. Они следят из-под надвинутых на глаза козырьков за каждым движением Йолика и ощущают беспокойство в ногах, они готовы в любую минуту вскочить.
Им надо дождаться, пока Йолик проделает в глиняном лбу две дырки, и тогда все трое отправляются искать двух «красных портняжек», две живые червяковые души, чтобы вставить их в глазницы истукана.
II
Йолик уходит с берега один. Он часами бродит по глиняным карьерам и холмам, пробирается на разрушенный кирпичный завод.
Он пролезает под обвалившиеся залатанные крыши, где когда-то сушили кирпичи, а сейчас там гнездятся птицы, высиживают маленькие крапчатые яички. Он набирает полные карманы ничейных яиц и пытается попасть ими в верхушку трубы, кидает одно за другим, все до последнего. Он берет сломанный ключ, набивает его спичками, затыкает гвоздем и пуляет так громко, так далеко, что вороны пугаются и с карканьем улетают прочь[2]. Еще он берет целые ряды полуобожженных кирпичей, укладывает один на другой и выстраивает собственный кирпичный завод, собственную трубу, что поднимается выше его головы.
Когда он вырастет, то станет точно таким, как отец.
Он будет носить такие же зеленые полосатые штаны, высокие сапоги гармошкой и коричневую вязаную куртку с кистями и золотыми пуговицами. Говорить он будет мало, как отец, — только свистеть, свистеть. Каждое воскресенье жена будет замешивать для него глину в корыте. Он будет лепить из глины свистульки, петушков и солдатиков, а жена — стоять возле него со стаканами красной и зеленой краски и помогать: петушков мазать зеленым, щеки солдатиков — красным.
Йолик любит отца. Даже немного боится его. Чуб спадает ему на брови и закрывает глаза, а еще у него привычка ходить тихо-тихо и только бормотать в усы, обращаясь к матери:
— Сделала из меня тряпичника, а?
Но при этом у него есть цепочка, составленная из разных серебряных монет, на пальцах много перстней с императорами и императрицами. На стенах висит множество его фотографий. На всех он в солдатской фуражке без козырька и с кривым мечом на боку. Кроме того, у него возле дома есть сарайчик, маленький кособокий сарайчик, где среди сена и соломы спрятаны прекраснейшие фарфоровые вещи.
Всю неделю сарайчик заперт. Йолик смотрит в щели одним глазом, но ничего не видит. Но вот приходит воскресенье, родители остаются дома. В воскресенье можно не ездить по деревням. Мать распаковывает купленные тряпки и кости, а отец отпирает сарайчик. В эти дни Йолик ни на минуту не отходит от дома и не знает, на что смотреть сначала.
Мать сидит в ворохе разложенных тряпок, как курица, что высиживает яйца. Солнце льет косые потоки золотой пыли, просеивает пыль через ее прозрачные розовые пальцы. Она вытаскивает лифчики — красные, голубые и зеленые, ловко отрывает бисер, пуговки и бусинки и бросает их в отдельную кучку. Она вытягивает длинный китовый ус из шуршащего шелка. Находит помятую голубую атласную ленту и проворно обвязывает ею свои светлые волосы. Искоса бросает взгляд на осколок зеркальца и хватает Нафтуле за куртку:
— Посмотри, Нафтулинька, красиво?
— Красиво, красиво, — отвечает Нафтуле из-под усов и постукивает костью о кость.
Он ненавидит пакеты с тряпками, ненавидит корзины с челюстями и коленными чашечками, он отряхивает полосатые ноги от пыли и отправляется в свой сарайчик. Йолик вырывается из маминых рук и без слова убегает, быстро и весело скача вприпрыжку.
Там — новый мир.
На подставках, длинных и плоских, лежат странные человечки. Вот один, в женском полосатом лифчике с пристегнутыми к нему чулками до колен, курит трубку. Вот сидит какая-то женщина в просторном круглом платье, как в бочке; у нее длинные завитые локоны, в длинных тонких руках она держит золотой веер, а рядом стоит молодой человек в женских туфлях, стоит он на одной ноге и протягивает охапку желтых цветов. На кувшинчиках стоят юноши в круглых шляпах и с корзинами вишен в руках. Кроме того, там есть императоры, все в золоте, низкие коренастые священники с длинными крестами в руках, котята в сапогах и чепчиках, слоновая кость, покрытая клетчатыми шелковыми покрывалами, и гладкие змеи и скорпионы с голубыми зубами и зелеными витыми хвостами.
Йолик молча смотрит на все это, и его отец растет, становится все выше и больше, вот-вот упрется в крышу и приподнимет ее головой. Мать часто рассказывает ему, для чего все эти вещи. За них, говорит она, гои дают тряпки и кости. Он знает и то, что тряпки отвозят на бумажную фабрику, а кости — на сахарный завод[3], и получают за это много денег, но все-таки ему досадно, что мама меняет такие красивые вещи на тряпки и кости. Он со страхом и почтением смотрит на отца, который месит глину. У отца странные пальцы: вот стоит миска глины, мягкой размятой глины, и оттуда одна за другой вылезают птицы. Отец работает быстро, ловко, глаза еле успевают следить за ним. Вот уже готов петушок с раскрытым клювом и задранным хвостом. Когда все птицы уже стоят, выстроившись рядами, как солдаты, только тогда он острым ногтем проделывает дырочки для глаз. Затем он окунает гусиное перо в стакан, красит и одновременно бормочет из-под усов:
— Шоша, поставь зверей сушиться… Шоша, смотри, чтоб они не подгорели…
Когда он станет таким высоким, что ему придется наклоняться к столику, он тоже будет делать таких петушков и солдатиков. Много-много. Но он ни одного из них не променяет на тряпки. Сейчас он еще маленький. Такой маленький, что еле достает отцу до ремня. Когда у него будет жена, он не позволит ей сделать из себя тряпичника. Он ни слова не скажет, ни единого слова. Он будет свистеть, только свистеть. Поворачивать голову в сторону жены и бормотать из-под усов: «Сделала из меня тряпичника, а?..»
Земля на берегу идет трещинами, они становятся все глубже и чаще. Трефная рыба еле тащится по мелкой реке, жабы и пиявки не могут найти, где бы спрятаться от засухи.
Йолик целыми днями лежит на берегу. Он раз за разом черпает фуражкой мутную воду и льет, и льет на истощенную землю, которая никак не может насытиться. Он засучивает до плеч рукава рубашонки и начинает месить, решительно и упорно. Рядом лежат на животе Вацек, Болек и Викта, они широко раскрытыми глазами смотрят на Йоликову работу.
Йолик усердно трудится.
У одного человечка ноги держатся прочно, они короткие и толстые. Но тело на них кривое и слишком тяжелое, оно несколько раз качается взад-вперед и валится с коротких ножек. У другого тело хорошее, уравновешенное, но шея тонкая и длинная, как у гуся. Голова его все больше и больше откидывается назад, как будто он произносит тихую молитву, — и вдруг шлепается прямо в воду. Сначала, пока у истукана еще нет головы, детвора некоторое время смотрит на него неподвижными глазами, их головки застывают в таком тупом оцепенении, будто и они вот-вот скатятся с плеч и шлепнутся в воду. Он пинает беспомощного истукана обеими ногами. Он разминает его толстые ноги, дырявит надутый живот, из бывших ног делает голову, из бывшей шеи — руку, и детвора продолжает лежать, обратившись в зрение и слух, как будто боится вздохнуть, чтобы не испортить чего-нибудь.
После множества падений Йолик начинает выдумывать разные средства. Он находит где-то гнилую ветку и подставляет ее под глиняную спину, как его отец подпирает свой сарайчик. Он лепит толстые ноги-бруски и маленькую круглую головку. Он долго, долго месит глину, пока она не становится твердой, тяжелой и прочной. Когда человечек наконец готов целиком, дети вкладывают в его глаза червяков, «красных портняжек», чтобы дать ему душу, и принимаются танцевать вокруг существа. Сначала танцуют тихонько, осторожно, но чем дальше, тем оживленнее и быстрее. Танцуют они долго-долго, пока голова не начинает кружиться и они не падают на землю вместе с существом. Продолжая лежать ничком, каждый еще раз пинает истукана ногой и громко, визгливо кричит ему в лицо:
— Лежи, дурак…
— Не шевелись…
Затем они натягивают рубашонки и на четвереньках лезут в гору. Солнце скатилось с горы в воду и омыло свой золотой лик мутной глинистой жижей. Из реки выглядывают первые жабы, выставляют наружу раздутые пятнистые брюшки и посылают проклятия уходящему дню. А детвора спешит к кривому кресту. Там сейчас встречаются два едущих домой соседа — Нафтуле-тряпичник и Владек-глиновоз. Они едут ночевать в глинистую долину. Дети бегут им навстречу.
У Нафтуле конек слепой, но нарядный. На нем русская военная сбруя с зелеными кистями, много блестящих медяшек на уздечке и хомуте, запряжен он в маленькую зеленую тележку, подлатанную там и тут. У Владека большой, мощный конь с толстыми ногами, копыта обвязаны тряпками. Сбруя на нем веревочная. Воз у Владека длинный, низкий, с откидными боками. Нафтуле с Шошей сидят сверху на тряпках и покачиваются вперед-назад. Владек свесил ноги и шаркает ими по глинистой земле. Кони плетутся лениво, кнуты заткнуты за пояс, и соседи перебрасываются теми же словами, что и всегда:
— Нафтуле, твоему не помешала бы новая подкова…
— Владек, у твоего, кажется, сопли текут…
До дома лошадьми правит уже детвора, взрослые лениво расходятся по домам: готовить ужин. Дети забирают животных в свои руки. Закончив пасти лошадей, они усаживаются на их острые, будто высеченные, хребты и отправляются на реку. Вацек и Болек сидят на своей Гняде, один позади другого, и босыми ногами толкают лошадь в живот. Викта сидит на Нафтулином Каштане, позади Йолика, она крепко обхватила его руками, чтобы не упасть с лошади. Они едут к реке купаться. Обгоняют друг друга и кричат что есть сил:
— Но, слепой, но!
— Но, хромой, но!
Владеков конь подволакивает толстые задние ноги, а Нафтулин глупо водит голубыми бельмами из стороны в сторону. Лошади так серьезно качают головами, как будто им стыдно резвиться, как будто они валяли дурака, вели себя по-детски. Подходя к реке, они изо всех сил держатся, чтобы не соскользнуть с горы, и заходят в воду послушно, спокойно, без обычного лошадиного упрямства.
Вся компания окунает руки в реку и долго оттирает лошадям бока последними остатками мутной водицы.
III
Йолик бродит по глинистой горе один-одинешенек. Он карабкается то вверх, то вниз до тех пор, пока не начинает чувствовать усталость в ногах. Только тогда он ложится, прижимаясь маленьким телом к большой земле, и зоркими глазами смотрит на голубой мир вокруг. Мир тянется широко, далеко и уходит куда-то в густую фиолетовую каемку. Йолик обнимает взглядом все вокруг. Он смотрит на рассеянные кучи снега, что стоят в небе, хоть сейчас и жарко. Он разглядывает горбатые горы, что встают вдали, одна за спиной у другой, как будто подслушивают чужие тайны. А еще он выискивает взглядом небесные свадьбы, птичьи хороводы, что вьются как ниточки черных бус и то и дело задевают небесную синеву.
Йолик знает — мир происходит из земли, так говорит Викта.
Всё из земли, даже горшки с кувшинами — глиняные, из земли… И не только горшки с кувшинами, а даже красивые вещи в их сарайчике. Он сам однажды видел, когда попытался отломать половину носа у слона. Даже люди — земля. Болек не раз показывал ему:
— Йолик, вот потри руку об руку, и увидишь: посыплется черная земля…
Когда он вырастет, все глиняные карьеры будут его. Он не позволит Владеку вывозить оттуда глину, ни одного воза. Свой дом он тоже построит из глины. Окон вставлять не станет, чтобы никто не мог заглядывать внутрь, только проделает в стенах такие потайные дырки, чтобы сквозь них можно было все видеть. Он будет целыми днями сидеть на берегу. Черпать воду фуражкой, еще и еще, и сооружать людей и лошадей без счета. Больших таких людей и лошадей, выше головы. Возле своего дома он поставит двоих львов с разинутыми пастями и задранными хвостами, таких больших, отличных львов, точь-в-точь как живые, и каждый будет бояться, как бы они не проглотили его живьем.
В глиняных карьерах стало еще пустыннее. Вацек с Болеком теперь уже встают на рассвете, вместе с отцом. Они помогают ему запрягать лошадь, нагребать глину, и, когда воз поднимается в гору, они с такой силой налегают на колеса, так низко наклоняются к земле и так сердито кричат лошадке «но-о», как самые настоящие взрослые. Вечером, вернувшись домой, они рассаживаются на возу, свесив ноги, и стараются дотянуться до земли, как их отец. Они так заняты этим — молча, серьезно, — что даже обматывают вожжи вокруг облучка воза, затыкают за пояс кнут, как будто им лень править лошадью, как будто кнут слишком тяжело держать в руке.
Йолик сидит на берегу и месит.
Теперь он уже знает наверняка, как собирать деревянный скелет и облеплять его глиной. Он уже умеет делать не только стоящие фигуры, но и сидящие и лежащие. Возле него теперь сидит одна Викта и часами смотрит, как он работает. Она сидит молча, тихо, как некоторые женщины сидят и смотрят, как работает их кормилец. Йолик упрямо месит глину, вырезает влажный кусок плоти из спины человечка, отщипывает кусок глиняной шеи или головы и прилепляет на загривок или на спину. Он то и дело отбегает назад и смотрит издалека, прищурив один глаз, и возвращается быстро, резко, как будто его кто-то гонит обратно. Он часто останавливает взгляд на ноге или руке Викты, смотрит, смотрит и делает в глине надрез деревяшкой. Поначалу Викта пугается его взгляда, обтирает платьицем ноги, как будто хочет что-то стереть, и смеется:
— Чего таращишься, дурень этакий…
Но Йолик ничего не отвечает, и она продолжает спокойно следить за каждым его движением и рассказывать, тихо и медленно. Она рассказывает, что то место, где небо опускается к лесу, это еще не край света. Она ходила туда в костел с папой, и небо там тянется еще далеко-далеко. Она рассказывает, какие красивые окна в костеле: зеленые, синие, красные, и еще рассказывает, что там, в костеле, есть человечки еще красивее тех, что делает Йолик. В тысячу раз красивее. И человечки эти большие, больше, чем их папы. И они такие странные. Некоторые держат в руках большие палки и одеты в платья, прямо как женщины. У одних на руках дети, такие крошечные детки, а другие держат прутики и погоняют маленьких барашков. Йолик слушает рассказ Викты и несколько раз переспрашивает:
— Викта, а лошади там тоже есть?.. Лошади есть?..
Викта говорит, что лошадей там нет. Только барашки. И еще она пересказывает, что говорил папа:
— Он говорит, что уедет куда-то далеко, за море… Он говорит, что детей оставит тут. Отдаст пасти свиней…
Йолик еще раз оглядывает глиняного человечка и толкает его ногой в спину. Ему не жалко своего глиняного человечка. Сколько бы он ни резал, сколько бы ни месил, они все равно стоят скособочась, криво — совсем не так, как те, на подставках в сарае. В его теле, между сердцем и головой, все время что-то движется и колышется вперед-назад. Что-то тянется к чему-то. Что-то колышется и гложет, гложет. Иногда его пронизывает тепло, так, что аж голове становится горячо и корни волос пылают, каждый в отдельности. От многочасовой работы с глиной у него начинают проступать твердые мускулы, и тесный рукав рубашки лопается. Йолик чувствует, как что-то словно щекочет его под рубашкой. Он проделывает разные штуки. Бросает камешки по воде. Кидается кусками высохшей глины в задумавшихся ворон. Гоняется за птицами с длинной веревкой с крюком на конце. Но в нем по-прежнему гнездится беспокойство и злость; он бросает суровые взгляды на Викту, как его отец — на мать, и басовито бурчит:
— Викта, перестань за мной ходить… Викта, не путайся у меня под ногами.
Сначала, когда Викта смотрит на него большими молящими глазами и комкает край фартучка, как будто собирается заплакать, он раздражается еще сильнее. Он чувствует, что драться сейчас не может. И бросить в нее камешком тоже не может. Он снова бурчит себе под нос, как будто бы из-под густых усов:
— Эх ты, плакса… Эх ты…
Но Викта тоже не молчит, она откидывает со лба льняную челку, подтыкает подол платья, как делают, когда дразнят индюка, и высовывает длинный язык, и тогда Йолик чувствует, как что-то колется у него под ногтями и жилы на его руках вздуваются. Он становится прямо напротив Викты, руки-ноги готовы к бою, он глядит на нее напряженно и вызывающе, как молодой петух:
— А ну?.. А ну?..
Некоторое время они стоят вот так, друг напротив друга, раздраженные и напряженные, и разглядывают друг друга, как будто впервые увиделись после долгой разлуки. Но вот один бросается на другого, и начинается отчаянная драка. Викта царапается. И кусается. А Йолик хватает ее то за руку, то за плечо и стискивает жесткими руками. Они чувствуют, как зудит кожа, как дергаются корни вырванных волос. Чувствуют, как в тело впиваются ногти и зубы. Но вместе с тем они чувствуют, что сделали некое долгожданное дело, заполнили некую пустоту. Они дерутся горячо и упрямо и разглядывают друг друга напряженными горящими глазами.
В воскресенье они мирятся.
В воскресенье оба жителя глиняной земли выпускают своих натрудившихся лошадок на чахлый луг, где те пачкают мягкие ноздри глиной и клейкими травами. Владек-глиновоз надевает свежую накрахмаленную рубашку и украинский пояс с красной вышивкой. Он начищает свои сапоги с голенищами в складку, те становятся жирными, блестящими. Из красного шелкового платка он вынимает гармонику и вместе с детьми идет к Нафтуле в гости. На Нафтуле коричневая куртка с кисточками и золотыми пуговицами. Он сидит за столом, раскрашивает хвосты глиняных петушков зеленой краской и уговаривает соседа:
— Ты, Владек, лучше езжай в Аргентину… Будешь там золото грести, Владек…
Владек сидит, опустив голову. Он прикасается к клавишам своей гармоники и извлекает из нее отрывистые сиплые аккорды. Нафтуле долго рассказывает об Аргентине. Он описывает высокие дома, уличный шум, одежду людей. Детвора сидит на краю скамьи, тихо и неподвижно, смотрит из-под надвинутых на глаза козырьков и видит перед собой улицы, засыпанные золотом. Нарядные люди — такие странные, в вязаных куртках с золотыми пуговицами — стоят большой тесной толпой, в руках у них длинные ковшики, они подгребают к себе золото, набивают им все карманы. Нафтуле все говорит и говорит. Он показывает иностранные монеты, показывает перстни и цепочки, прибывшие оттуда, и искоса подмигивает в сторону Шоши:
— Сделала из меня тряпичника, а?..
Владек поворачивает голову к кухне. Там стоит Шоша и жарит. Она возится у огня, засучив рукава, и руки у нее сейчас все красные, а шевелюра — вся медная. Шкварки и лук кряхтят, шипя и брызгая жиром. Владек быстро пробегает пальцами по клавишам и притопывает ногами:
— Эй, дана-дана… дана… Дана… дана…
Когда на стол приносят початую бутылку, ставят раскрашенные в голубой цвет тарелки с нарисованными человечками и длинные овальные блюда с горячей едой, Шоша расплывается в широкой улыбке хозяйки и говорит Владеку:
— Женись, сосед. Детям нужна мать.
Нафтуле кладет в рот горячую картофелину, выдыхает пар и передразнивает ее с полным ртом:
— Женись, сосед… Женись…
Владек, растерявшийся, сидит между двумя соседскими советами и сурово глядит на своих детей. Он только сейчас замечает, что они не сидят как следует на скамье и не проявляют совершенно никакого почтения к чужому дому. Он долго разглядывает их и бурчит:
— Отдам их в свинопасы… Глиной сыт не будешь.
Нафтуле, в свою очередь, разглядывает Йолика и отвечает:
— А я своего отдам в учение к скорняку… Свистульками да цацками сыт не будешь…
V
По глиняным карьерам тянутся тонкие белые осенние паутинки и оплетают собой все вокруг. Вверху распростерлось холодное, чистое небо в длинных размытых белых пятнах, как будто его только что подмели огромной метлой, от которой остались следы.
В доме Владека пусто. Еще несколько недель назад Владек надел воскресную куртку и накрахмаленную рубашку и привез к себе в дом нескольких людей. Йолик наблюдал за этими людьми: у одного были длинные висячие усы и обмотанный проволокой сверток инструментов за плечами, другой был обрит наголо, а на его остром плече сидела обезьяна и все время ловила у себя блох. Они долго осматривали домик на горе, щелкали ногтями по выпяченным животам стенок, заглядывали под гнилые столбы, но ударять по рукам вовсе не собирались — Владек сплюнул с горы прямо в воду и заорал:
— Да пусть он лучше сгниет, чем за такие деньги!
С тех пор его не видно, но на закопченных стенах осталось несколько светлых голубоватых пятен — в тех местах, где висели сковородки и кастрюли. В углу комнаты еще остался позолоченный образок, опутанный паутиной, и над порогом висит подкова, потертая подкова, прибитая на счастье.
Йолик каждый день ходит к покинутому дому, кричит в пустой гулкой комнате, долго вслушивается в пронзительные отголоски, что отвечают ему, и перекрикивает их:
— У… Ааа… Ааа… Ууу…
Он спускается к реке. Сейчас река глубокая, голубая — такая пронзительно-голубая, что, того и гляди, вонзится в голые стены и вырвет из них живую плоть. На голубых волнах качается корыто Владека — одинокое, заброшенное. Кажется, будто оно быстро-быстро мчится и при этом стоит на месте. Йолик садится на острый, прополосканный водой камень у берега и глядит далеко, поверх воды.
Была бы здесь Викта, он бы сел с ней в корыто и поплыл по реке. К тому же сейчас птицы стали слабые. Стаи птиц улетают в теплые края, и так легко поймать одну из них, которая сбилась с пути. Часто случается, что журавль ломает крыло, его загоняют в угол, ловят, селят в сарае, откармливают и учат ловить мышей. Но Викты нет. Вацека и Болека тоже нет. Она пасет свиней где-то в деревне, в дальней деревне. Йолик, широко раскрыв глаза, смотрит вдаль, как будто хочет разглядеть эту самую деревню; он хватает затвердевший кусок глины и пускает его по реке. Он уже несколько раз отправлялся с длинной веревкой ловить птиц, но они вылетают у него из рук. Он уже выпустил свой последний спичечный заряд, некоторое время гнался за кудлатой бродячей собакой, но так и не поймал ее. Йолик зол на исчезнувшую собаку, он обещает себе, что, когда вырастет, станет собаколовом. Купит себе лошадь и фургончик с клеткой. Будет разъезжать с Виктой по местечкам, как его папа с мамой, и гоняться за собаками с длинным кнутом. А пока что он отыскивает своих глиняных человечков и лошадок, которых оставил ночевать на берегу, смотрит на их размокшие лица и дразнит их, высунув длинный язык:
— Что, холодно голышом, а?..
Он выжидает некоторое время, смотрит прямо им в глаза, как будто ждет от них ответа, но молчание длится долго, и он приходит в ярость, как человек, который творит и которому нельзя перечить, — вытаскивает из земли кусок гнилого корня и в гневе стучит им по глиняным головам. Он глядит на них раздраженно и вызывающе, как тогда, когда дрался с Виктой:
— А ну?.. А ну?..
За фиолетовой каймой, там, где небо сходит вниз, стоит красная высокая церковь и двумя задранными вверх крестами поддерживает падающее небо.
Каждое утро Йолик ходит на площадь у церкви. Он садится в углу, на разложенные прямоугольные доски и балки. По стенам красной церкви карабкаются леса, прямоугольные и крестообразные, а по ним, высоко вверху, карабкаются несколько человечков в белых фартуках, они возятся с большими каменными фигурами. Йолик поднимает голубые глаза и видит все сквозь частые леса: посредине стоит старый каменный человек, босой, в женской шали, и держит каменного ребенка, прижимая его к растрепанной клочковатой бороде. У его босых ног сидит человечек в белом фартуке и железкой скребет каменные пальцы ног. Рядом на коленях стоят две каменные женщины в круглых обручах на голове, на них платья в складку. Возле каждой из них, согнувшись, тоже стоит человечек в белом фартуке и ковыряется в складках каменного платья.
Йолик смотрит, широко раскрыв глаза, и все сильнее прижимается к доскам и балкам, чтобы его не увидели. Один раз его уже прогнали. Он стоял в изумлении, не отрывая глаз от фигур, и вдруг почувствовал, что его держит за ухо чья-то рука, и голос, низкий и хриплый, закричал на него:
— Чего таращишься, шельмец?.. Домой!..
Но к нему тут же подошел один из человечков в белых фартуках и погладил по голове:
— Что, нравятся фигуры, да?..
Тогда он увидел, что тот, в белом фартуке, вовсе не такой маленький, каким был наверху. Наоборот, он очень высокий, широкоплечий, и усы у него уже седые — такие мягкие, добрые усы. Йолик сразу его полюбил, очень полюбил, но он стеснялся его, сильно стеснялся. И теперь он наблюдает за каждым его движением там, наверху, следит за каждой царапиной, которую он делает на камне железкой, и прижимается к доскам, чтобы его никто не увидел.
Когда он вырастет, он не будет собаколовом, что ему за дело до собак, которые бегают вокруг! Лучше он будет носить фартук, точно такой же белый, как у старика, он будет лазить по лесам и залезать высоко — так высоко, что почти до самого неба. Викта будет стоять внизу, смотреть вверх, и если он увидит, что кто-то схватил ее за ухо и прогоняет, он быстро слезет по лестнице, погладит ее по волосам и спросит:
— Что, нравятся фигуры, да?
Глиняные карьеры укрыты белым снегом. Все цветные стекла в окнах Нафтулиного дома замерзли, и Йолик то и дело берет свою единственную монетку и прижимает ее к стеклу, окованному морозом.
Дни теперь короткие. Нафтуле запрягает коня, когда на дворе еще ночь, и возвращается домой злой, замерзший, с ледяными усами. Ночи тянутся долго-долго. Йолик просыпается несколько раз за ночь. Он бросает взгляд на темный потолок, на котором чуть подрагивает круглая тень от свисающей восьмилинейной лампы[4]. Кнут стоит в углу кухни, он не спит, он наготове. На плите сидят черные пузатые горшки, и откуда-то из укрытия отрывисто и печально причитает сверчок. Йолику становится неуютно в ночной тишине. Он пытается разобраться, с какой стороны доносится стрекотание, но голос сверчка доносится то с одной, то с другой стороны, и Йолик зарывается головой в подушку. Рядом с ним лежит отец, его волосатая грудь поднимается, тяжело дыша. Йолик смотрит на отца и вдруг пугается его. Уже не в первый раз он притворяется спящим и среди ночи слышит, как родители переговариваются между кроватями:
— Нафтуле, возьми его с собой на телегу. Ребенок боится оставаться один…
— Да никогда в жизни, Шоша. Я в любой день могу привезти сюда скорняка и отдать ему мальчика…
Йолик совершенно не знает, что он будет там делать, как же это его отдадут чужому человеку, как он будет там есть, спать. Он представляет себе этого чужого скорняка точь-в-точь таким же, как крестьянин, у которого Викта пасет свиней. Он много раз приходил туда, к этому крестьянину с вытекшим глазом и желтыми общипанными усами. Йолик боится крестьянина — вместе с Виктой он прячется в сарае и дает ей хлеб с медом и кусочки сахара, что он ворует у себя из дома, с печи. Она показывает ему молодых свинок, которых пасла летом, новый крестик, который отец подарил ей на прощанье, соломенную постель в теплом хлеву, среди коров и свиней, и синяки, что хозяин оставил на ее теле, когда бил ремнем.
Он еще раз бросает взгляд на отцовские заросшие щеки и волосатую грудь, отодвигается от него к самой стене и придумывает, как бы ему насолить.
Уже не в первый раз посреди ночи он чувствует, что в его кровати стало слишком просторно и что со второй кровати, стоящей напротив, доносится тихое прерывистое шуршание. Он знает, что отец сердится, когда ему страшно, и велит ему спать. Ну так он нарочно притворится, будто ему страшно, и будет непрерывно кашлять, кашлять…
В Нафтулином доме горит восьмилинейная лампа с выкрученным до предела фитилем; стол накрыт цветной скатертью. Шоша стоит на кухне, руки у нее голые — она засучила рукава, а волосы медно-огненные. Она перекрикивает кряхтение шкварок на сковородке.
— Ну, как вам кажется, реб Шолем, мальчик выучится ремеслу?
— Выучится, выучится, — довольно отвечает реб Шолем и облизывает густые усы после водки, которую он выпил за здоровье Нафтуле.
Йолик сидит в углу и не сводит глаз с чужого человека. Он приехал еще днем на отцовской телеге: за это время он распаковал свой сверток с мехами, разбросал их по столу и простегал меховые кучмы[5] толстой рогожной иглой. Скоро в комнате запахло чем-то кислым, старым гоем и засохшими шкурками — так сильно, что аж в носу защекотало. Йолику страшно захотелось чихнуть, но он по-прежнему не сводил глаз с чужого человека. Он разглядывал его густую бороду и усы — рта не было, и Йолик не понимал, как же гость ест. Он разглядывал курчавые волоски на его шее, что сливались с густой бородой, борода — с колючими волосками, торчащими из ушей, усы — с волосами в носу, брови — с низко надвинутой овчинной шапкой, и все такое густое, кудрявое и такого линялого черного цвета, очень похоже на его черно-коричневые барашковые шкурки и куски меха, которые он простегивает рогожной иглой.
Замерзшие оконные стекла начинают оттаивать, и на стены уютно ложится пар. За столом, на почетном месте, сидит косматый человек и жует бородой лапшу, громко и смачно. Нафтуле сидит рядом, долго и упрямо торгуется. Он твердо говорит:
— Только по четыре рубля на каждый Пейсах, реб Шолем… На нет и суда нет, реб Шолем…
Реб Шолем не перестает жевать, он лишь отрицательно качает головой и смотрит в сторону Шоши. Она показывает ему, какие золотые руки у ее мальчика, подносит несколько глиняных фигурок, которые Йолик поставил на кухне. Реб Шолем сощуривает круглые глаза, похожие на подгнившие черешни, манит Йолика волосатым пальцем, и вся его густо заросшая громада, от ушей до загривка, смеется, трясясь и задыхаясь:
— Хо, хи-хи… У меня ты таких божков делать не будешь, негодник… Хе… хи-хи… У меня ты будешь учиться ремеслу; и спать будешь со мной… в одной кровати…
Йолик опускает глаза, торопливо стягивает с ног сапожки, прячется под покрывалом и задумчиво глядит в стену. Разговор за столом продолжается еще долго, но Йолик не поворачивается в ту сторону. Он закрывает глаза, и перед ним кружатся огненные кольца, быстрые, сверкающие. Он выискивает на стене щели, пятна, и видит странные фигуры: людей с бородой и четырьмя ногами, женщин с глазами на щеках и рогами во лбу. Он водит пальцем под покрывалом, прорезает в воздухе контуры и линии, как будто перед ним стоит глиняная масса, и отбрасывает их прочь тем же пальцем, если ему не нравится прочерченная в воздухе линия. Потом он взбирается на леса, так высоко-высоко, что достает пальцем до неба; затем он берет кусок доски и лупит им Виктиного крестьянина за то, что тот бил Викту ремнем. Он уходит к тому человеку в белом фартуке и с седыми усами и показывает ему свои фигурки у реки. Потом он хочет погоняться за птицами с веревкой, но не может, потому что спит в кровати с косматым человеком. У этого человека все ноги покрыты волосами, как у кудлатой собаки, которую он когда-то прогнал. Он вырывается, но косматый человек бьет его ремнем по спине, и его густая борода и усы смеются:
— Хи-хи-хи… У меня ты никаких божков делать не будешь…Хе-хе-хе… У меня ты будешь ремеслу учиться … спать со мной в одной кровати…
Йолик хочет дать сдачи косматому человеку, он пытается его схватить, но руки его тяжелеют. Он продирает глаза — вплотную к нему лежит отец, он так навалился, что совсем прижал его к стене. Йолик хочет оттолкнуть его, но отец дышит так тяжело и жарко. В его дыхании чувствуется резкий запах водки и эля. Йолик поднимает голову и видит: скатерть свисает до пола, валяется несколько опрокинутых бутылок, от которых на пол ложатся длинные тени; на печке в углу лежат свернутые в клубок меха и тяжело, приглушенно дышат, ворочаясь, как огромный зверь со свалявшейся шерстью. Йолик хочет разглядеть бородатое лицо человека, но он так завернулся в меха, что ничего нельзя увидеть. Только тень, странная и размытая, улеглась на стене жирным, дрожащим пятном и просочилась на потолок. Йолик пристально смотрит на тень, но тень все время шевелится, движется все дальше и дальше по темным стенам, вот-вот дойдет до его кровати. Йолик быстро выпрыгивает из кровати, быстро и тихо одевается, толкает замерзшую дверь, осторожно придерживая ее, и крадучись выходит в зеленоватый ночной мрак.
Он быстро идет по белому серебру, скрипит твердыми подошвами по искристым бриллиантам и пытается увернуться от луны, чтобы она его не догнала, но луна неотрывно следит за ним и вместе с ним крадучись входит в покосившийся хлев.
На соломенной постельке, среди теплого парного навоза и ленивого коровьего бурчания, Викта греет его замерзшие руки и дышит на него теплым ночным дыханием. Йолик вжимается в солому, и его пробирает легкая дрожь, как будто шевелящийся сопящий мех догнал его. Викта прижимает его к себе и тихонько шепчет:
— Никого тут нет, не бойся, Йолик… Это просто бык рвется с цепи, ему очень хочется к коровам…
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Вьюн, речная рыба. При недостатке кислорода вьюны поднимаются к поверхности воды и хватают ртом воздух, издавая при этом характерный писк.
[2]. Сера со спичечных головок содержит бертолетову соль, которая взрывается от удара.
[3]. При рафинировании сахара в качестве фильтрующего материала используется так называемый костяной уголь (гранулированный материал, получаемый из костей животных).
[4]. Восьмилинейная керосиновая лампа — лампа, фитиль которой по ширине равен восьми линиям. Одна русская линия равна 10 точкам, или 2,54 мм.
[5]. Вид шапки-ушанки.