[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2013 АВ 5773 – 8(256)
эстер бронер
Перевод с английского Олеси Качановой
Свой жир уже поперек горла
Рядом со мной на скамье сидит мама. Раньше она занимала два места, две бархатные подушки. Теперь одно место свободно.
Мама ощупывает свое лицо.
— Дай-ка мне зеркальце, — говорит она.
Смотрится.
— Стоило похудеть, как все лицо в морщинах. Да еще волоски на подбородке.
— Нормально выглядишь, мама, — говорю я.
Старуха она и есть старуха.
— В следующий раз захвати с собой увлажняющий крем, — наказывает мамуля. — Здесь так жарко — все равно что сидишь на батарее.
Пока с кафедры делались объявления об обеде в пользу больных СПИДом, посещении пациентов в местной больнице, занятиях кружка, концерте, мамуля вся извертелась.
— Просто диву даюсь, как они еще ухитряются службы отправлять, — говорит она.
В последние дни ее воспоминания сделались остры, а язык — еще острее.
В прежние времена она была добродушной, любящей.
Или я ошибалась?
Помню, как в детстве мы ездили на автобусе в центр за покупками, обратный путь был долгим, и я засыпала на ее большой, мягкой груди, а она сидела не шелохнувшись.
Помню, как, возвращаясь из школы, я трещала без умолку о своих делах, совершенно не интересуясь, как прошел день у нее. Она слушала, и послеобеденное солнце освещало ее улыбающееся лицо.
Помню, как еще несколько месяцев назад она гладила меня по голове и держала за руку.
В теплые края мы с ней перебрались не так давно. А раньше обе жили на Среднем Западе и однажды холодным зимним днем случайно столкнулись в супермаркете, в очереди к кассе. Я стояла за ней, гадала, кто бы это мог быть: головка маленькая, в косынке, а пальто старое и с трудом сходится на груди.
— Мама, на кого ты похожа! — возмутилась я.
— Я вышла за покупками, — огрызнулась мама. — А не в оперу.
Позади нас обнаружилась мамина соседка.
— Миссис, это вы? — спросила она. — Вас и не узнаешь.
— А мне плевать, — заявила мама и отвернулась от нас к кассиру.
Она переселилась в Калифорнию, в поселок для престарелых, подальше от зимы, тугой косынки и старого пальто.
В этом поселке толстых не водилось.
Вахтер в бассейне, прежде чем разрешить его жителям макнуться в джакузи, проверял у них давление — не дай Б-г высокое. Физкультурник допускал до тренировки только после взвешивания.
Единственной опасностью в том поселке оставался вес: ни краж, ни разбойных нападений не было. Всю территорию с самого начала обнесли забором и хорошо охраняли.
Я приезжала туда к ней, мы вместе гуляли; малейший подъем вызывал у нее одышку.
— Такой вес на себе таскать — смотрите, как бы беды не вышло, — бросил однажды проезжавший мимо автомобилист.
Прихожане вместе с молитвенниками носили в церковь и синагогу диету Притыкина[1].
По ночам жители поселка шпацирали[2] в льняных костюмах, а мама, в домашнем платье, безвылазно сидела в своем патио.
Мне стыдно за нее. Я вдруг поняла, что всегда ее стыдилась.
Ее объемов и обхватов, плоти, выпирающей из лифчика, валиком нависающей над поясом. Эту вездесущую плоть надо было держать в узде.
Стыдилась ее акцента. Английский был для нее неродным языком, но если грамматику она освоила, то произношение сохраняла прежнее, вывезенное из Старого Света. Вместо «е» выговаривала «э»: «Отмэрьте мне мэтр ткани». Местоимения употребляла наобум.
Стыдилась ее непрезентабельного внешнего вида. Одежды, скупаемой на распродажах безо всякой примерки. В Калифорнии она носила одни лишь балахоны да халаты.
Мне, ребенку-конформисту, было стыдно за все, в чем ей было с собой комфортно.
Теперь мы молча сидим рядом, пытаясь в оставшиеся нам месяцы узнать, наконец, друг друга.
Неожиданно мама поворачивается ко мне.
— Мне всегда было за тебя стыдно, — говорит она.
— За меня? Почему? — я изумлена.
— Прежде всего, из-за твоего глупого смеха, — объясняет мама. — Потом, из-за твоей взбалмошности. Да еще твои волосы, растущие отовсюду: мохнатые подмышки, ноги, брови.
— Почему же ты молчала? — спросила я. — Я бы постаралась измениться.
— Перестала бы хохотать, аки гиена?
— Ага.
— Стала бы ответственнее?
— Возможно.
— А волосы?
— Нет, только не волосы.
Только не моя непокорная, буйная шевелюра.
— А еще ты плохая хозяйка, — прибавляет мама.
Я сижу и размышляю над ее словами. Из года в год она дарила мне то блендер, то швейную машинку, но я так и не научилась ни строчить, ни смешивать.
— Я тебе не нравилась? — спрашиваю у нее.
— В целом, да, — отвечает.
— Не знала, — говорю.
— Вот и славно, — отзывается она. — Значит, ничего плохого не случилось.
Поднимаемся на молитву — восславить Всевышнего.
— Забавно, — замечает мать, — что Ему постоянно нужны молитвы. Ему всегда мало.
Кантор затягивает веселую мелодию на стих о соблюдении субботы. Мать отстукивает ритм рукой по спинке скамьи перед собой. Она всегда обожала петь. Помню ее выступления с женским хором: рот раскрыт, глаза смотрят строго на дирижера. Даже в очень большой аудитории, среди многих других певиц в темных одеяниях, мы легко ее узнавали. Она занимала в ряду сразу два места.
Во время «тихой молитвы» следует хранить молчание, но меня распирает от вопросов.
— Чем я тебе не нравилась? — уточняю я в третий раз.
— Ты задирала нос, — отвечает мать. — К отцу относилась хорошо, а на меня смотрела свысока. Ты, что греха таить, считала себя лучше меня.
Грамматика — не подкопаешься.
— Верно, — соглашаюсь.
— Почему? — это до сих пор ее обижает. — Я много читала. Была в курсе мировых новостей. Содержала дом в уюте и порядке. В чем, ну в чем я провинилась?
— Ты была чудовищно дремучей, — объясняю. — И придавала большое значение всякой ерунде.
У меня накопился на удивление длинный список претензий.
— Ты только и говорила, что о еде. И никого, кроме себя, не слушала.
— Как и ты, например, — фыркает мать.
— Жевала с открытым ртом, — продолжаю.
— Итак, мы обе друг другу не нравились, — подытоживает мать.
Выходит, эти встречи вечером по пятницам и утром по субботам, этот год скорби — сплошное лицемерие?
— Прости, что я тебя обижала, ма, — говорю я. — Я не знала.
— Вот именно, — говорит мать. — Ты ничего не замечала.
Мы садимся. Мой молитвенник открыт. Она знает службу наизусть. Объявляют номер страницы. Я листаю.
— Смотри-ка! — замечает мать. — Тут сказано, сегодня новолуние!
Кантор трижды провозглашает новолуние.
— Я всегда молилась за наступление нового месяца с радостью, — говорит мама. — А если что не заладится, то совсем скоро, через двадцать восемь дней, по этому календарю, настанет еще один месяц. Четко, как женский цикл.
Она с любопытством косится на меня.
— Кстати, о цикле. Передышка уже наступила? — интересуется.
— Наступает, — говорю.
— Это просто семечки, — она сплевывает воображаемую шелуху. — Не бери в голову.
— Меня как будто подключили к розетке, — жалуюсь я.
— Приливы и приступы, — говорит она, — все как полагается. «Открой окно», командовала я твоему отцу. «Закрой окно». «Открой, закрой», и так всю ночь. «Одеял. Укрой меня». А потом эти одеяла сбрасывала.
— А перепады настроения тоже были? — спрашиваю робко. — Синдром пустого гнезда, например.
Никогда раньше не разговаривали мы по душам.
— Ничуть, — отвечает мама. — Дождаться не могла, когда вы, птенчики, упорхнете. Мне всегда было хорошо вдвоем с вашим отцом, и наконец я заполучила его в безраздельное пользование.
Исполняют одну из ее любимейших песен. Но она не поет, а лишь беззвучно шевелит губами.
— Пропал голос? — спрашиваю осторожно.
— Я пела эти песни тысячи раз, — она зевает. — Надоело.
Надо же, в своих записках она говорила иначе.
Мама продолжает.
— Если Он наш Отец, наш Щит, неужели ему было трудно защитить нас во время Холокоста?
— Нашла время спрашивать, — говорю.
— Лучше поздно, чем никогда, — возражает мать.
Мы поднимаемся для последнего благословения. Она наставляет на меня пальцы «пистолетиком».
— Трах-тах-тах!
Всю неделю я вспоминаю, как мать подступала к Б-гу с вопросами. В записках, которые она мне оставила, она представала совсем другой. А еще всю неделю я сплю и вижу, как мы с ней едим. Весь стол уставлен тарелками, тут сразу и второе, жаркое или курица, и суп, и салат. Не надо вставать за переменой. Можно есть и есть без остановки.
Ее самооценка колебалась в зависимости от прорывов и провалов окружающих. Она стыдилась своего скудного образования, зато чрезвычайно гордилась превосходным зрением и острым слухом.
— Я-то вижу вдаль на километр, — говорила она, указывая на отца — тот носил очки с толстыми линзами и придвигал газету к самому носу.
— Булавка упадет — и то услышу, — хвасталась она, тогда как у отца слух все ухудшался. Когда они переехали в поселок для престарелых, он заказал себе слуховой аппарат на оба уха и специальное устройство для телефона.
Соседей своих по этому поселку, в отличие от соседей на Среднем Западе, она любила.
— Сделай потише, — вечно шикала она на отца, который включал свои новости и спортивные передачи на полную громкость. — Ты мешаешь соседям!
— Кто ваши соседи? — однажды спросила я, приехав к ним в гости.
— С одной стороны чудный мужчина, у него жена умирает от рака. С другой — активная дама, к ней на выходные приезжает бойфренд. «Не судите меня, — заявила она мне. — На дворе двадцатый век!»
— Да уж, — говорю я.
Отец улыбается. Ему симпатична эта восьмидесятилетняя дама, живущая от них через стенку, которая скачет по садовой дорожке, гоняет на авто и колесит по миру с камерой на плече.
— Жизнь здесь бурлит, — говорит мама. — Кто-то находит последнего любовника, кто-то — последнее пристанище.
Вскоре слуховой аппарат вынули из отцовских ушей, очки убрали в футляр. Как ни старались декораторы в покойницкой, на переносице остались глубокие следы от носовых упоров.
Спустя полтора года и она нашла последнее пристанище.
Брат выставил их дом на продажу. Я несколько раз наезжала в поселок, чтобы помочь разобрать кладовки.
— Взгляни, — сказал брат, — здесь все платья, которые она когда-либо носила. И все папины костюмы.
Рубашки и костюмы отца — все одного размера. С момента свадьбы и до самой его смерти шестьдесят один год спустя его вес оставался неизменным.
Платья же матери были расфасованы в целлофан по размерам — с 9-го по 44-й. Все когда-либо купленные туфли тоже были в наличии, с 7-го до 10-го размера. Некоторые платья ушивались, другие расставлялись.
— Она ничего не выбрасывала, — заметил брат. — Тут лежат все до единого твои письма, а в этом конверте — все наши с детьми открытки ко дню рождения и Дню матери.
В последний свой раз я уношу из ее дома адресованный мне конверт 9 х 12.
Внутри — пачка разрозненных листков. Бегло их просматриваю и засовываю обратно в конверт.
На следующей неделе мать спрашивает:
— Что ты читала в последнее время? Люблю послушать про книги. Особенно про биографии.
— Я как раз читаю биографию, — отвечаю, — Вирджинии Вулф.
— Зачем тебе эти английские антисемиты? — фыркает мама. — Я оставила тебе полный шкаф с книгами, среди них биография Давида Бен-Гуриона, автобиографии — одна Голды, другая — Аббы и еще одна — Щаранского[3].
Вообще-то я их читала, но не желаю доставлять ей удовольствие.
— Кстати, — спрашивает она, — ты читала хоть что-то из того конверта, который я тебе оставила?
— Не все, — отвечаю.
— Тянешь время, а бумага-то желтеет, — замечает она. — Прямо как я.
— Я прочту, — тут же обещаю я.
— И увидишь, — говорит мама, — как ты была ко мне несправедлива.
В конце службы, когда все жмут друг другу руки и желают хорошего шабата, я отворачиваюсь от матери. Не хочу пачкать рот ложью.
И вот наконец я открываю тот большой конверт. В нем странички, отпечатанные на машинке, обрывки бумаг, вырезки из газет. Беру в руки листок, адресованный какому-то обществу под названием «АТ».
Это они были виноваты. Их нужно винить. В первые годы замужества я весила 55 килограммов, хотя и родила уже детей. Я не (зачеркнуто «была кубышкой») страдала ожирением. Но в подростковом возрасте дети стали приглашать домой друзей. Мне все время приходилось стряпать для них и печь, а потом подъедать остатки. Я превратилась в живой утилизатор мусора.
— Ошибаешься, ма, — возразила я вслух. — По всем пунктам ошибаешься. У нас не было много друзей. Брат был застенчив. После школы — прямиком домой и дверь на запор. У меня их тоже было раз, два и обчелся. Ты все выдумала для своего «АТ».
— Мама, — говорю ей в ближайшую пятницу, — это не из-за меня ты располнела.
— Сначала я тебя вынашивала, — перечисляет она. — Затем пила пиво, чтобы молоко было богатое. Потом налегала на еду, чтобы были силы с тобой нянчиться. То же самое потом с твоим братом. Далее вы оба подросли и стали клянчить конфеты, печенье, торты. А позже стали клянчить и ваши приятели.
— Мама, — возражаю я, — люди бывают толстые, бывают худые. Думаешь, мне приятно было, когда меня в школе дразнили «скелетом»?
— Человек не всегда толстеет сам по себе, — говорит мать. — Его буквально провоцируют на ожирение — все и вся. Взять, к примеру, телевизор: там людям специально платят за то, чтобы они у нас на глазах поедали вредную пищу.
Помню случай, кажется, не далее как прошлогодний, когда я пришла навестить мать — скрасить ей одиночество. Первым делом она спросила: «Есть хочешь?» Сама она уже съела обед — она такой много лет готовила для них с отцом — сэндвич с тунцом, борщ со сметаной, сырники и маковые печеньки. Но все равно села за стол и поела со мной — за компанию.
В эту пятницу мать говорит:
— Тем людям я могла излить душу — не вам. Вам не было до меня дела. До меня и моей борьбы с лишним весом.
— Я этого не понимала, — призналась я.
— Девочка она смышленая, только дурочка, — отзывается мать.
— А с отцом ты это обсуждала?
— Когда у человека кожа да кости, что с ним можно обсуждать?
— Ты пошла к толстякам?
— К «Анонимным толстякам»[4], — отвечает мать.
— «АТ», — догадываюсь я.
— Твой отец подшучивал: «Вы, девахи, собираетесь и перемываете друг другу не косточки, а жир?» Я старалась не обращать внимания, но неделя за неделей — одно и то же. Шутника могила исправит.
За прошедшую неделю я уже прочла ее «признание» для «АТ».
В детстве, когда я жила в России, я пережила страшный голод, поэтому, став взрослой, я постоянно скупала и запасала еду из страха, что настанет дефицит. Замужем, вместо того чтобы готовить на четверых, я готовила на восемь, а то и на десять человек.
Она запасала все. На чердаке у нас были залежи туалетной бумаги и консервов, закупленных на распродажах в супермаркете. Мы лазили на чердак за консервированными фруктами, банками с лососем, тунцом, стручковой фасолью, кукурузой, ананасами. Мы питались со скидкой.
— Чем ты занималась в «АТ»? — интересуюсь.
— Я была книжным обозревателем, — рассказывает мама, — делала обзоры литературы по нашей тематике. Можно сделать акцент на психологию, на социально неблагополучное или голодное детство. Можно взять что-нибудь вдохновляющее, например, автобиографию какой-нибудь женщины, которая, вместо того чтобы изводиться мыслями «я бочонок на ножках», препоручила себя Его заботам и обрела самоуважение. Куда ни глянь, люди страдают и заплывают жиром.
У алтаря какой-то коротышка пытается удержать разновесную Тору. На одном валике намотано чуть-чуть, другой гораздо тяжелее. Коротышка поднимает свиток, приближает его к глазам и чуть не роняет на пол. К нему кидаются на помощь.
Маму этот эпизод позабавил.
— Зачем они вызвали мужчину-цыпленка? — говорит она. — Вызвали бы лучше женщину-великаншу.
Она возвращается к рассказу о своих обязанностях в «АТ».
— Я делала обзоры «Дневник чревоугодника, которому свой жир уже поперек горла» и «Как стать себе лучшим другом».
На неделе из маминых обращений к участникам общества я выяснила, что она обращалась к Б-гу еще и с другими, не указанными в сидуре, молитвами.
— Я научилась вести собрания, — говорит мама. — Я была очень робкая, ты же знаешь, и стеснялась выступать на людях, в том числе из-за акцента. Но я делала глубокий вдох и начинала: «Доброе утро. Сегодня понедельник. Добро пожаловать на утреннее собрание “АТ”. Прежде всего, давайте познакомимся. Я представлюсь сама и подойду к каждой из вас. После чего мы встанем в круг и вознесем молитву об укреплении». Ну, знаешь, эту, — уточняет она. — «Укрепи меня, Г-споди, и дай мне смирение вынести то, что я не в силах изменить» и так далее. Быть ведущей ой как непросто. Моей задачей было их разговорить. Например, я обращалась к ним:
Повторяйте, как мантру: воздержание и еще раз воздержание. Представьте, как изменится ваша жизнь, ваши животы станут плоскими и вы станете не ходить, а словно парить над землей.
Я узнала это вступление: оно тоже было среди тех бумаг.
— Почему ты не пошла к «Весонаблюдателям»[5], мама? Мне кажется, у них проще.
— Нет, — возразила мамуля. — В «Весонаблюдателях» принято взвешиваться. Если ты прибавила, тебя чихвостят почем зря. Если сбросила — свистят и аплодируют. Я же искала тихую компанию товарок по несчастью.
Мать была несчастна, а я ее не поддержала.
По окончании службы мать чмокает меня в щеку. Все вокруг обмениваются рукопожатиями, целуются с родными и друзьями.
— Береги себя, — говорит мать. — А то совсем осунулась. Гляди, закончишь, как я.
И смеется.
За эту неделю я прочла в ее вырезках из газет новые молитвы. Особенно поразили меня в одной из ежедневных газет «Десять заповедей жен» из колонки «Дорогая Эбби дает советы».
ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ ЖЕН
• Не оскверняй тело твое ни обильной едой, ни табаком, ни алкоголем, и тогда бессчетны будут дни твои в доме мужа твоего.
• Почитай мужа твоего превыше матери твоей, и отца твоего, и дочери, и сына твоего, ибо он спутник твой, данный тебе на всю жизнь.
• Не заводи ссор.
• Не дозволяй ни единому человеку жалеть тебя за тяготы твои…
— Бедная мама, — вздохнула я.
А вот совет из «Популярной психологии» — «Как себя контролировать».
Контролируйте себя: свой нрав, свои эмоции, свой вес.
Прихожу в синагогу, а мама меня уже ждет. Поглядывает на дверь и при виде меня расплывается в улыбке, машет рукой. Зубы ее потемнели из-за плохого ухода в последние годы, но улыбка такая призывная, что я устремляюсь к нашей скамье прямо в пальто.
— Я по тебе скучала, — сообщает мамуля.
— Мам, — говорю я, — если бы ты так отчаянно себя не контролировала, то и есть бы столько не приходилось.
— Это еще что такое? — фыркает мама. — «Движение за освобождение женщин»?[6] Главная причина всех мировых разводов.
Я снова начинаю испытывать к ней недобрые чувства.
— Я тебя задела? — смягчается мама. — Запамятовала, что ты сама из них.
— Как с тобой разговаривать? — кипячусь я.
За какую-то минуту наша любовь вновь сменяется застарелыми разногласиями.
— Давай сегодня будем молчать, — говорю я. — И сидя, и стоя.
— Как тебе будет угодно, — ответствует мать.
Кантор поет:
— Я вознесу глаза к горам,
Откуда помощь будет для меня.
— Дивная мелодия, — замечает мать. — Не слышала такой.
Сегодня какое-то музыкальное попурри.
Кантор поет:
— Целый мир —
словно узкий мост,
Но не бойся ты
И ступай вперед.
— В «АТ» тоже так говорили, — вставляет мать.
Мы дружно ухмыляемся.
— Спроси у меня какой-нибудь рецепт, — вдруг предлагает она.
— Ты мне уже давала рецепты, — напоминаю ей. — Фаршированной капусты, мясного борща и салата с тунцом.
— А я рассказывала, как готовить мандельброт, жареную мацу и морковный цимес?
— Если спросить тебя, — отвечаю, — все твои советы сведутся к «добавь щепотку того и щепочку сего».
Мама щиплет меня и заливается смехом.
— Ты что, не хотела, чтобы я научилась готовить? — спрашиваю.
— Похоже, так, — отвечает мамуля. — Наверное, я тебя оберегала.
— Я знаю все твои рецепты, — говорю. — Нашла твою тетрадь с праздничными блюдами.
— Неужели ты их прочитала? — удивляется она. — Я вспоминала их для тебя, записывала в эту тетрадь синими чернилами, а потом — толстыми лапами все несподручно — опрокинула на нее стакан воды, и чернила расплылись. Прощай, рецептики.
— Я сумела их разобрать, — говорю.
— Раз ты такая умная, — говорит мама, — то как ты будешь печь мандельброт?
— Надо взять, — перечисляю я, — яйца, сахар, любое растительное масло без запаха, ваниль, муку, пекарский порошок, соль, грецкие орехи.
Смолкаю, пытаясь вспомнить, что там дальше.
— Очень даже неплохо, — отмечает мама. — А что еще?
— Изюм, засахаренные вишни, корицу и сахар.
Мама сияет.
— Превосходно. У тебя всегда была хорошая память. Скоро Песах, так что расскажи-ка мне, — она делает паузу и выдает: — как делать жареную мацу.
— Спроси я тебя, ты бы сказала: «Возьми мацу и обжарь на сковородке, вот тебе и жареная маца».
— Ну да, — говорит мама. — Но там и еще кое-что, ты помнишь?
— Маца, яйца, обезжиренное молоко, соль, перец.
— Можно еще покрошить туда лук, — вставляет мама.
— В рецепте этого не было.
— Ну так впиши.
— Хорошо, — обещаю.
— Так вкуснее, — говорит мама.
У возвышения что-то происходит. Пожилой мужчина читает молитву за здравие кого-то больного.
— Бедолага, — говорит мамуля. — За жену молится, не иначе.
Она вслушивается. Качает головой.
— Все с ног на голову! Дед молится за внучку!
Община сочувственно гудит.
— Так, хорошо, — говорит мама, — теперь морковный цимес.
И смотрит с прищуром. Думает, подловила меня.
— Варианта три, — докладываю я. — Первый: морковь, кабачок и корица. Второй: морковь, изюм, яблоки. И наконец: морковь, ананас и засахаренная вишня.
— Засчитано! — ликует мамуля.
И, снова глянув на меня с прищуром, выпаливает:
— Хлеб с лососем, запеканка из мацы, пирог на Песах.
Рассказываю и эти рецепты.
Она складывает руки и закрывает глаза.
— У меня оно было, — говорит она. — Вдохновение. Истинное вдохновение, посланное свыше. А ты вечно сбиваешься то на бестселлер какой-нибудь, то на кино-сценарий.
— Да нормально я готовлю, — защищаюсь я. — С голоду не умираю.
— Ты не вкушаешь удовольствия — одну только пищу, — говорит она. — А что, если выпустить бестселлер, но не худлит?
Тут нас призывают встать на молитву, и она подскакивает от неожиданности.
— Поваренная книга особого толка, — говорит она, когда мы садимся обратно. — Перепечатки рецептов из моей рукописной тетради плюс новые идеи, которыми я поделюсь с тобой в ближайшие месяцы, и последний ингредиент — мои мемуары.
— Куча поваренных книг составлена на основе мемуаров, — встреваю я.
— Я еще не закончила, — осаживает меня мать. — Вечно ты перебиваешь.
Я молчу. В этом вся она.
— Надо придумать название, — говорит она.
— «Наедаемся до пуза», — предлагаю.
— Не будь прусте, — говорит она возмущенно.
Прусте, наверное, значит «грубая», «резкая».
— «Вкус к жизни», — ее вариант.
— Кажется, был такой старый фильм? — возражаю я. — А как насчет «Сыты по горло своим жиром»?
— До чего ж ты противная, — говорит мать. — Я с того света пытаюсь тебе помочь, а ты сопротивляешься.
Сопротивляюсь я всю неделю. Она с нетерпением меня поджидает.
— Нашла мои воспоминания? — допытывается. — Нам только и нужно, что вставить туда рецепты.
— То есть между погромами и вспышкой сыпного тифа будет идти рецепт борща? Как там папа говорил, «перемываем не косточки, а жир»? Давай так книгу и назовем.
— Нет в тощих людях оптимизма. — Глаза ее горят. — Как тебе такое: «Еда навсегда»? «Стряпня длиною в жизнь»? «Неземная пища»?
— «Неземная пища»! — Мы дружно хохочем.
— А что по поводу этого торжества обжорства сказали бы члены «АТ»? — интересуюсь.
— Они бы лиг ин дрерд.
В гробу она видала всех прежних членов «АТ»!
— А все эти клятвы насчет самоконтроля, послушания и подчинения?
— Плевать, — отвечает мамуля. — На дворе двадцатый век.
— Да уж, — соглашаюсь я.
— Итак, сделка?
— Но только когда у меня будет свободное время, — уговариваюсь я.
— Мы вместе, малышка, ты да я, — восклицает мама. — Мы команда!
Раздается одна из многих мелодий, изначально то ли славянская, то ли сефардская, то ли арабская, которой в шабат приветствуют невесту-субботу.
— Но с чего ты решила, что наша книга будет пользоваться успехом? — спрашиваю.
— А у нее есть фишка, — отвечает мамуля, — это первая поваренная книга, написанная посмертно.
Остаток службы она сидит с улыбкой на губах.
Когда день гаснет, а служба подходит к концу, она поворачивается ко мне:
— Ты начинаешь мне нравиться, — говорит она.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Натан Притыкин (1915–1985) — основатель Центра долголетия в Калифорнии, автор жесткой диеты, допускающей употребление не более 1000 калорий в сутки, преимущественно в виде каш и растительной пищи, богатой клетчаткой.
[2]. От «шпацирн» (идиш) — прогуливаться, прохаживаться.
[3]. Имеются в виду выдающийся политический и государственный деятель Израиля Голда Меир (1898–1978), израильский государственный и политический деятель Абба Эбан (1915–2002) и Натан (Анатолий Борисович) Щаранский (р. 1948), борец за права человека в СССР и политический деятель Израиля.
[4]. «Анонимные толстяки» — международная некоммерческая организация, основанная в 1960 году в Калифорнии по принципу общества «Анонимных алкоголиков» и направленная на снижение веса. Не подразумевает никакой определенной диеты, делая ставку на добровольное покаяние перед лицом Б-га и товарок по несчастью и дальнейший самоконтроль с Б-жьей помощью. В настоящее время «АТ» имеет 75 тыс. отделений по всему миру.
[5]. «Весонаблюдатели» — международная организация по борьбе с лишним весом, основанная в 1963 году американской домохозяйкой Джин Нидеч. В настоящее время представлена в 30 странах мира. Подразумевает строгую систему питания.
[6]. «Движение за освобождение женщин» — феминистское движение, возникшее в конце XIX века и действующее до сих пор.