[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2013 ТАМУЗ 5773 – 7(255)
Писатель Максим Кантор в Петербурге во время церемонии объявления победителя литературной премии «Национальный бестселлер», на которую был номинирован его роман «Красный свет». 2 июня 2013 года
Выставка Максима Кантора в
Милане.
25 октября 2012 года
Метафора истории
Михаил Визель
Так получилось, что Кантора-художника я оценил намного раньше, чем «читающая публика» узнала о существовании Кантора-писателя. В 1997 году я гулял по Венецианской биеннале с красавицей-венецианкой Эленой. Увы — не вдвоем, а втроем с ее тогдашним бойфрендом Андреа, студентом Болонской академии художеств, словно сошедшим с картин Вероккьо и Пинтуриккьо. Дойдя до российского павильона, мы увидели, что современное русское искусство представляет художник по имени Максим Кантор, о существовании которого мне до той поры не было известно. Но не успел я мысленно улыбнуться характерной русской фамилии, как Андреа наклонился ко мне и прошептал: «Миша, этот ваш Кантор — единственный настоящий художник на всей биеннале!»
Можно счесть это комплиментом в мой адрес, а не в адрес Кантора, но я был совершенно согласен с мгновенной реакцией молодого итальянского художника. Подчеркнуто вневременные картины Кантора — а это были именно картины, написанные маслом на огромных холстах, что само по себе в то время было вызовом! — взывали своими яркими, вопящими красками, угловатыми, ломаными линиями и полным отсутствием тотальной постмодернистской иронии к традициям немецких экспрессионистов и русских авангардистов, к «Голубому всаднику» и «Ослиному хвосту». Выделяясь тем самым среди благопристойно-ироничных инсталляций и видеоарта в других павильонах, как выделялась бы живая лохматая дворняга на выставке фарфоровых собачек.
Дебютировав в 2006 году огромным, на полторы тысячи страниц, романом «Учебник рисования», Кантор-писатель сохранил те же черты, что были и остаются присущи Кантору-художнику. Укорять его в многословии, резонерстве, в нежелании (или неумении) выстроить динамичную интригу, в том, что он за роман выдает политический манифест или философский трактат, — все равно что укорять Мертвое море в том, что оно очень соленое, а Сикстинскую капеллу — что она очень большая. Объемное сочинение, главными героями которого стали современные художники или, правильнее сказать, арт-тусовка, а главной мыслью — ответ на вопрос, почему, став арт-тусовкой, они, собственно, перестали быть художниками, сразу вызвало яростные споры и прямо противоположные мнения, от «чистая беспримесная графомания» до «великий роман, закрывающий ХХ век».
Судьба нынешнего, второго, романа Кантора — «Красный свет»[1], — тоже огромного и сложно устроенного, сложилась еще более удачно. Не успев толком добраться до книжных прилавков, он вошел в короткие списки двух престижных литературных премий — «Национальный бестселлер» (где уступил победителю с минимальным отрывом) и «Большая книга», а главное, вызвал еще более резкие споры и еще более отчетливую ярость литературных критиков и вообще «просвещенной публики». Что и неудивительно: немалая часть кумиров и «опинион-мейкеров» (то есть, по старинке говоря, «властителей дум») этой самой публики легко узнаваема в романе, под невинными псевдонимами, но совсем не в невинном контексте. Какое там! Автор пышет желчью и сарказмом:
В искусстве, как и в политике, важно не обидеть соседа. Все, что превышает размерами общеевропейский стандарт (мысль, огурец, картина, событие), должно быть удалено из социума. Исключения делали для размеров жилплощади богачей, но огромные особняки стояли за чертой города.
Книги делались короче, а потом вовсе исчезли. Книги заменили яркими высказываниями колумнистов — при каждой газете была горстка свободолюбивых людей со взглядами. Общество решило, что разумнее иметь тысячу колумнистов (каждый — адекватная личность) и бомбардировать население равномерным дождем реплик, нежели писать многотомные труды, которые никто никогда не прочтет. Литераторы участвовали в ток-шоу, художники устраивали перформансы, философы писали в модные журналы, историки вели кулинарные передачи — общая задача: не дать почувствовать соседу, что ты знаешь на гран больше него. Каждый говорил соседу: я ровно такой же поэт, какой ты художник, а он философ — так будем же взаимно вежливы. Следовало обменяться взаимными гарантиями неподлинности, и новые интеллектуалы не замедлили это сделать. Производить стало не вполне приличным — можно разрушить весь баланс культурного строительства. Сочинитель Сиповский ничего не сочинял не по причине бездарности, но из вежливости; очаровательный Митя Бимбом ничего не писал вообще, но высказывался адекватно, его называли публицистом; писательница Придворова была признанным мастером ремарки — разве миру нужно большее?
«Писательница Придворова» — это, очевидно, Татьяна Толстая. Почему очевидно? Потому что «Придворов» — настоящая фамилия Демьяна Бедного; ну а от «красного сатирика» Бедного до «красного графа» Толстого — один шаг. Остальных — расшифровывайте сами.
Только вот считать ли подобную игру в ассоциации литературой? Каждый волен решать сам, но автора это, кажется, вообще не занимает. Его больше волнуют не перипетии сюжета — разворачивающийся на фоне волнений «снежной недореволюции» 2011–2012 годов «крестный путь» олигарха Семена Панчикова (явно подразумевается IT-бизнесмен, бывший «коллега» Кантора по клубу журнала «Сноб» Степан Пачиков), обвиненного в убийстве чужого шофера и тем самым как бы взявшего на себя грехи той «либеральной общественности», к которой он принадлежит. И даже не события времен Великой Отечественной, излагаемые с нескольких точек зрения: потомственного офицера Сергея Дешкова, профессорского сына Соломона Рихтера и даже такого зловещего, прямо-таки демонического персонажа, как Эрнст Ханфштангль — пресс-секретарь Гитлера, считающий фюрера своим учеником. Кстати, персонаж этот совершенно реален — только его прототип скончался в 1975 году в возрасте 88 лет, а Кантор заставляет его дожить до 2012 года и встретиться в Лондоне с лидерами российской оппозиции, чтобы вложить в его уста такой саркастический пассаж:
— Я взволнован, — говорил он, — потрясен! Возбужден! Заворожен! Окрылен! Да, я нахожусь в приподнятом состоянии духа! Колонны демонстрантов! Прекрасные лица! Молодые ждут перемен! И перемены неизбежны!
Сказанное относилось к России, разумеется, а не к Лондону, где проходила наша встреча. Неизменность Британии — вот что всегда привлекало к Британии революционеров, которые находили здесь пристань в непогоду. Бунтари мечтали, чтобы их собственная страна что ни день просыпалась иной, но наличие покойной гавани в Британии их радовало. Я не встречал людей, столь склонных к консерватизму, как русские фрондеры.
Более того: автор делает именно этого «неоднозначного» персонажа персонификацией самого хода Истории. Потому что ход Истории — это именно то, что интересует автора больше всего. Его обобщения простираются не на десятки, но на сотни лет в глубь веков. Первую мировую войну он называет «варяжской»:
Подозревая «варяжскую» нелюбовь к Отчизне у апфельбаумов, бронштейнов и розенфельдов, — историки не поминают, что реальные варяги в то время существовали; это были именно варяги, а вовсе не безродные авантюристы: Вильгельм, Георг и Николай, кайзер, король и император, кузены и родственники, германское фамильное древо, протянувшее ветви по миру. То, что некоторые историки называют «семейной войной», было в гораздо большей степени варяжским состязанием, нежели авантюры безродного Апфельбаума. Именно варяги и вели первую мировую, — а то, что возникло на пустырях побоища, возникло благодаря деятельности коронованных варягов. Однако император остался в преданиях слабохарактерным святым, а его убийцы сделались примером инородцев, надругавшихся над нелюбимой страной.
Про вторую же мировую он не просто замечает, что она началась как «третья франко-прусская война», но уверяет, что это очередное воплощение описанного еще Данте спора гибеллинов — сторонников сильного государства под рукой императора немецкой Священной римской империи — и гвельфов, борющихся за конфедерацию отдельных княжеств и коммун (то есть настоящий Европейский союз) под более расплывчатой властью Римского Папы:
Изначально то была европейская резня, бытовое смертоубийство среди родственников, внутреннее дело коммунальной квартиры, и Россия к этой войне касательства не имела. Почему потребовалось включить азиатскую страну в старый спор о Римской империи — на это существует несколько ответов.
Россия всегда стремилась показаться Европой — и даже именовала себя Третьим Римом. Это было самозванством, а самозванство должно быть наказано. Желаете быть европейцами, вы, люди с плоскими лицами и скошенным затылком? Извольте принять участие в нашей резне.
Вас и прежде приглашали, а сегодня вы будете почетными гостями за столом — вас подадут на блюде.
Максим Кантор всячески подчеркивает, что резкие слова в адрес России произносит не автор, а персонажи (хотя вышеприведенный пассаж является как раз текстом «от автора»). Но в романе есть еще одна фундаментальная мысль, которая со всей определенностью выражена столько раз, что не счесть ее авторской гораздо сложнее. Мысль эта совершено ветхозаветная: о приоритете рода, крови над личностью. Советский цензор 1940-х годов Фрумкина может быть яростной сталинисткой, а ее дочка или внучка (в которой слиты черты Евгении Альбац и Маши Гессен) — убежденным либералом, но общее в них — бурный темперамент и доходящая до хамства жесткость, нетерпимость к чужому мнению — куда важнее идеологической противоположности. Причем если во Фрумкиной-бабушке человеческие черты еще проглядывают (она может раздобыть ампулу с пенициллином для ребенка презираемого ею подчиненного), то ее наследница, кажется, уже лишена их напрочь. И то же касается других вполне «рукоподаваемых» (слово, возникающее на первой же странице) дам и господ, оказывающихся прямыми наследниками подлецов и мерзавцев, что, по Кантору, характеризует их лучше любых обвинений.
Но и у немцев то же самое:
— Лагеря пленных находятся в подчинении командующего охранными войсками группы «Центр» Макса фон Шенкендорфа… «Любопытно, подумал я, не внук ли он Макса фон Шенкендорфа, гордости германских романтиков. У них ведь все переплетено — почти как у современных русских правозащитников, чьи дедушки охраняли лагеря. Да-да, Макс фон Шенкендорф, прославленный истреблением евреев — а он выискивал евреев с усердием охотничьей собаки, — он ведь с неизбежностью окажется внуком поэта Макса фон Шенкендорфа, как же иначе?»
Да и к самому автору это вполне относится, потому что под именем семьи Рихтеров он вывел семью Канторов — геолога, уехавшего в начале ХХ века в Буэнос-Айрес, женившегося там на коммунистке и вернувшегося в СССР, а также его детей (дядю и отца самого Максима). И делает это с той же непосредственностью, с какой Толстой выводил под фамилиями Ростовых и Болконских собственных дедушек и тетушек.
Разумеется, нравы в этой семье тоже вполне ветхозаветные. Вот старик Моисей в первые дни войны беседует со своей невесткой:
— Таня, — сказал Моисей Рихтер, — если тебе здесь плохо, уходи.
— Вы хотите, чтобы я ушла, Моисей Исаакович? — спросила Таня Кузнецова.
— Я хочу, чтобы тебе было спокойно. Думаю, тебя родители домой зовут? Соломон в армии. А ты его ждешь в чужой семье.
— Теперь вы моя семья, — сказала Татьяна. — Это мой дом...
Старик Рихтер замолчал, и Таня решила, что старику не понравилось то, что она сказала.
— Здесь дом моего мужа, — пояснила она. — Значит, я теперь здесь живу. Значит, теперь вы — моя семья.
Рихтер кивнул, но слова «да» не сказал.
— Если я мешаю, тогда уйду. Меня родители зовут обратно.
— Тогда иди к ним. Ты нам ничего не должна.
— Вам мешаю, да? Комнату занимаю.
— Ты не мешаешь.
— Скажите, если мешаю.
— Мы евреи, — сказал Рихтер. — Твоим родителям, наверное, не нравится, что ты живешь с евреями.
— Разве мы не советские люди? Разве у нас не общая родина?
— Мы советские люди. Но мы евреи. И твои родители это знают. Им, наверное, не нравится.
— Мы теперь все одной нации, — сказала Татьяна.
— Так никогда не будет.
— Муж и жена — одна плоть, — сказала Татьяна. — Если муж еврей, значит, я тоже теперь еврейка. А Соломон — русский.
— Не говори глупости, — сказал Моисей. — Ты просто хорошая жена.
— Теперь вы моя семья. Теперь вы мой отец, — сказала Татьяна.
— Этого не нужно. Не надо так говорить.
— Я должна быть с вами. Только Соломон не пишет.
— Не бойся, — сказал Моисей, который отдал на войну четырех сыновей.
Сам Максим Кантор на презентации своей книги категорически отверг возможность прочтения романа в подобном ключе. Но тут же сам подтвердил это другими словами: «Отношения отца и сына — это лучшая метафора истории»…
«Красный свет» — лишь первый том трилогии. Сюжетные узлы завязаны и не развязаны, судьбы героев не прояснены до конца. Возможно, они будут корректироваться вместе с политическими и общественными изменениями в стране. А возможно — предвосхищать их. Потому что настоящая литература, конечно, зеркало жизни. Но зеркало волшебное.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.