[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2013 ТАМУЗ 5773 – 7(255)

Белизна и пушистость

Шломо Занд

Кто и как изобрел Страну Израиля

Пер. с иврита А. Этермана
М.: Эксмо, 2012. — 448 с.

Первое, что бросается в глаза даже при простом пролистывании этой книги: многочисленные поправки и уточнения переводчик дает в сносках и квадратных скобках — чтобы оставить в неприкосновенности оригинал. Подобным образом поступают при комментировании сакральных текстов, и нет сомнений, что Александр Этерман относится к книге Шломо Занда именно так. Да и сам Занд позиционирует себя героем-одиночкой, «гласом вопиющего в пустыне». Но по прочтении его книг, как новой, так и предыдущей, «Кто и как изобрел еврейский народ», вспоминается много чего — из еврейских и «внешних» источников, из беллетристики и нон-фикшн, давнего и совсем свежего.

Народ евреи или не народ — обсуждали еще первые сионисты на рубеже XIX и XX веков. Сто лет назад Жаботинский с изумлением отмечал, что споры эти порой возобновляются, хотя их бесплодность давно очевидна. Право евреев на создание своего государства в Палестине чуть позже, в 1930-х годах, было предметом полемики между Махатмой Ганди и Мартином Бубером, и антиколониальные аргументы Ганди звучат до сих пор, хотя несостоятельность подхода очевидна: у Израиля нет метрополии, проблемы которой решались бы за счет колонизованной территории, Израиль за все платит сам. В романе Джеймса Митченера «A Source» (два русских перевода — «Источник» и «Начало») палестинец-археолог, работающий с евреями, говорит им примерно следующее: «Мы жили здесь всегда. Мы были язычниками, потом иудеями, потом исповедовали эллинскую и римскую религию, в византийской провинции стали христианами, потом пришли арабы, и с тех пор мы мусульмане. Мы пересидели турок и англичан, и вас пересидим». Книга вышла полвека тому назад, а вот пример посвежее и израильский — «травелог» Давида Гроссмана «Желтый воздух» (на русский книга не переводилась). Автор колесит по Израилю и описывает беседы с людьми в лагерях беженцев и в еврейских поселениях, в суде и в университете, в семьях и казармах, мы слышим еврейские и арабские голоса, пытаемся понять жестокость и безысходность ситуации, глядя на нее с разных сторон.

Книги Занда вообще плотно вписаны в израильский контекст, «рифмуются» с декларациями политиков и публичных интеллектуалов, с трудами историков и статьями публицистов. В песнях, стихах, блогах мы находим множество свидетельств нарастающего раздражения по отношению к еврейским ценностям — как религиозным, так и светско-сионистским. Занд декларирует свое разочарование и неприятие громче и демонстративнее прочих, вот и вся его оригинальность.

Разумеется, агрессивная рекламная кампания Занда и зандистов рассчитана на людей, далеких от израильских проблем и слабо знакомых с историей вопроса. Впрочем, даже специалисты с интересом прочтут об эволюции понятия «Страна Израиля», об отрицании связи этой территории с иудейской общиной в классических источниках, о почти полном отсутствии религиозного паломничества евреев в Эрец-Исраэль — особенно по сравнению с массовым христианским паломничеством, о котором Занд пишет с нескрываемым умилением. Плавно переходя к колониальной эпохе, автор рассказывает об изобретении мифа о еврейском народе-скитальце, стремящемся к Стране Израиля. Этот миф эксплуатировался как христианами (из мистических соображений и колониальных интересов), так и сионистами, в полном противоречии с еврейской религиозной традицией.

Раздел «Сионизм против иудаизма — завоевание “этнического пространства”» рисует омерзительную картину территориальной экспансии. Разумеется, вопрос об инициаторах военных действий как-то обходится стороной, арабов автор журит только за отсутствие прагматизма. Что политика — это грязь и история пишется кровью, Занд тоже успешно забывает, историю Государства Израиль он рассматривает лишь для того, чтобы прийти к заключению, что Израиль не соответствует его, Занда, высоким моральным критериям. Начинается книга с рассказа о том, как озверевшие от войны израильские солдаты убивают арабского старика, а кончается ламентациями о разрушенной арабской деревне, на месте которой стоит Тель-Авивский университет.

Для полноты впечатления Занд приводит легенду о скорпионе, жалящем лягушку, на спине которой он переправляется через реку. И хотя автор поясняет, что под скорпионом подразумевается сионистский миф, который губит еврейский народ, заинтересованные читатели легко найдут более широкое толкование. В одном интервью Занд сказал, что антисемиты не возьмут на вооружение его книгу — но это, конечно, лукавство. Все, что им надо, в ней есть: фактография не слишком богатая, но умело подобранная, выводы однозначные, Израиль кругом виноват, арабы вынуждены обороняться от мошенников, убийц, агрессоров, провокаторов, колонизаторов и террористов — одним словом, от евреев. Последним отказано в праве на то, что для всех народов является рутинным элементом истории и государственной жизни, — в праве на самозащиту. Между прочим, именно такой подход и называется антисемитским.

Разумеется, Занд во многом прав: да, мало что делается для решения наболевших проблем, в основном решаются оперативные вопросы обеспечения безопасности. Но война, которая ведется всеми, в том числе и невоенными средствами (в последнем случае она называется «мирный процесс»), давно уже стала системообразующим фактором в жизни и евреев, и палестинских арабов, и никакое решение ничего не решит. А если возможность урегулирования все же появится — высоконравственные и бескомпромиссные Занд и Ко найдут способ заклеймить Израиль за недостаточную гуманность и несоответствие высоким идеалам белизны и пушистости.

Михаил Липкин

ТУМАННЫЕ ПЛОДЫ ВООБРАЖЕНИЯ

Ежи Фицовский

Регионы Великой ереси и окрестности. Бруно Шульц и его мифология

Пер. с польск. Е. Барзовой и Г. Мурадян.
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2012. — 528 с.

История начинается, в сущности, фантастически: в 1942 году в оккупированной Польше восемнадцатилетний Ежи Фицовский впервые читает «Коричные лавки» Бруно Шульца, узнает адрес автора и пишет ему восторженное письмо. До какой же степени нужно было не отдавать себе отчета в происходящем! Потому что автор, естественно, давно уже живет не по этому адресу, а в гетто и жив-то еще только потому, что некто Ландау, эсэсовец с еврейской фамилией (по отчиму), заказывает ему настенные росписи. Спустя несколько месяцев, во время «дикой акции», другой эсэсовец, по фамилии Гюнтер, пристрелит Шульца на улице, чтобы свести счеты с Ландау: тот, в свою очередь, при сходных обстоятельствах застрелил его дантиста. А Ежи, доживший до конца войны, посвятит себя изучению биографии и творчества Шульца. Его книга, ныне переведенная на русский язык, — итог этих трудов, продолжавшихся более полувека.

Первая часть книги — собственно биография. Жизнь в многоязычной и многокультурной Галиции, на границе ареала избранного для творчества языка, напряженный диалог с отцом, отразившийся в текстах, скромная служба (в случае Шульца — учитель рисования в школе), робкие любовные увлечения и неудачные матримониальные попытки — все это напоминает биографию другого еврея, рожденного в империи Франца-Иосифа, пражанина Кафки. Но, в отличие от последнего, Шульц был вполне признан при жизни как писатель. Среди его корреспондентов (том заканчивается избранными письмами) крупнейшие польские модернисты, от Юлиана Тувима до Витольда Гомбровича (лукаво и не без слащавости склонявшего неарийского собрата по перу к католицизму), а также крупнейшие писатели немецкого языка — такие, как Томас Манн или Йозеф Рот. У него были своего рода эпигоны — например, Казимир Трухановский, которому посвящена особая статья (в послевоенной Польше этот подражатель широко издавался, в то время как оригинал был полузапретен — знакомая и для русской литературы ситуация).

С другой стороны, в своем провинциальном мире Шульц был куда более «нормален», чем может показаться. Причудливая лопоухая маска его автопортретов — гротескное отражение собственного «я». Для бытовой жизни было (и запечатлено на фотографиях) заурядное среднеевропейское (даже без отчетливых семитских черт) лицо. Заслуженный, любимый учениками преподаватель… Бруно Яковлевич Шульц, гражданин СССР (в 1939–1941-м), работавший в избирательной комиссии на выборах в Верховный Совет, писавший по заказу горсовета портреты Сталина и соцреалистические картины из жизни колхозников и посылавший свои рассказы в журнал, редактируемый Вандой Василевской (рассказы, однако, не взяли — «нам Прусты не нужны»). Впрочем, среди друзей Шульца еще до «освобождения» было немало носителей коммунистических симпатий, огорчавшихся, что писатель, «имея под боком рабочий класс Дрогобыча и Борислава, не интересуется их жизнью, занимаясь лишь туманными плодами воображения».

Ключ к этим «туманным плодам воображения», их основа — язык, особый синтаксис Шульца, несхожий ни с лаконично-бесплотной фразой Кафки, ни с по-галльски рационально-чувственным языком Пруста. Чувственность Шульца язвительно-витиевата, барочна, риторична, и как раз русский аналог ей, кажется, найден — переводчиком Асаром Эппелем, который и сам большой прозаик. Но это решение одноразовое, плод диалога двух мастеров, подобного, может быть, диалогу Целана с Мандельштамом. Как же быть с Ежи Фицовским, который, кажется, так проникся Шульцем, что отчасти воспроизводит в своих ученых трудах его способ строения фразы? Переводчикам не позавидуешь, не будем к ним придираться. Но все-таки есть совсем уж очевидные вещи, имеющие отношение не к Шульцу, а к принципам перевода. Нельзя начинать русскую версию письма словами «Дорогой, уважаемый господин!» — без имени. На нашем языке так не пишут и никогда не писали, а Польша — не какая-нибудь Бирма или Корея, чтобы местный узус сходил за колоритную экзотику.

Неразрывная связь с Шульцем невольно переходит у автора в собственническое чувство. Последняя статья в книге — сварливое выяснение отношений с музеем «Яд ва-Шем» из-за обнаруженных в Дрогобыче предсмертных фресок Шульца (писанных по заказам эсэсовца Ландау). Они были увезены в Израиль — а Фицовский положил столько сил, чтобы создать музей Шульца в его родном городе. Невольно встает вопрос о национально-культурной принадлежности писателя, о его укорененности в польской и еврейской культурах. Исторический парадокс, однако, в том, что нынешний Дрогобыч — всего лишь город областного значения Львовской области Украины. Шульц мог бы стать его историческим тотемом, как Целан стал тотемом Черновцов, но этого, видимо, не случилось.

Валерий Шубинский

Дорога длиною в жизнь

Михаил Миркин

От Череи до Чикаго

Иерусалим, 2013. — 250 с.

Выходом книги воспоминаний о второй мировой войне удивить сегодня никого невозможно, тем более что интересных военных мемуаров год от года появляется все меньше. Особенность записок Михаила Миркина в том, что в их основе — дневники военного времени, что, разумеется, сообщает его воспоминаниям дополнительную достоверность. Плюс множество фотографий из семейного архива, включая чудом сохранившиеся карточки погибших во время Катастрофы родных…

Михаил Миркин — один из миллионов советских граждан, участников разгрома германского нацизма. Один из полумиллиона советских евреев, сражавшихся в рядах Красной Армии, и, к счастью, выживший в той гигантской мясорубке. Он чуть моложе советской власти, мальчик из местечка Черея на Витебщине. Его судьба вполне типична для его сверстников, разрушавших традиционный общинный уклад и уходивших в города в поисках образования и лучшей доли. Студент Белорусского университета. Возможно, он бы вернулся в Черею в качестве учителя, если бы не война. Ему повезло — удалось вырваться из горящего Минска. Оказавшись на берегах Каспия, он уходит добровольцем на фронт. Принимает участие в Сталинградской битве, выводит товарищей из окружения в калмыцких степях…

Вопреки ожиданиям вначале со стороны немцев были слышны лишь отдельные выстрелы, но, когда мы приблизились к ним метров на 300—400, они открыли шквальный огонь из автоматических винтовок и пулеметов. Мы тотчас же залегли, причем последующей команды «В атаку, вперед!» не последовало, и можно было заключить, что многие курсанты, да и командиры, как впоследствии подтвердилось, во время этой атаки были убиты или ранены. А что было со мной, благодаря какой дикой случайности я остался жив, до сих пор не могу понять… Притворившись убитым, я упал лицом книзу и вещмешком кверху. Но прикрепленный к нему жестяной блестящий котелок служил отличной мишенью для немецких солдат, тем более что освещался солнцем, садившимся на западе. Попытка стряхнуть его с себя приводила к тому, что по нему обязательно стреляли, методично и безошибочно. Видимо, он был пристрелян каким-то немецким снайпером. Почти не шевелясь, пролежал так в открытом поле до заката, дождавшись, пока начнет темнеть. Затем по-пластунски, как нас учили, стал передвигаться назад, к исходным позициям…

При форсировании Маныча в начале 1943-го Миркин получает первое тяжелое ранение. После госпиталя, будучи курсантом Куйбышевского пехотного училища, отправляет запрос в только что освобожденную Черею о судьбе родителей, младших братьев и сестры.

Была ли у автора во время боев на калмыцком участке Сталинградского фронта (конец 1942 — начало 1943 года) информация об уничтожении евреев на оккупированных территориях? Нет, отвечает Михаил Миркин, «даже разговоров — официальных или частных — на эту тему не было. Однако подспудно существовавший и периодически вспыхивавший антисемитизм местных жителей вызывал тревогу за судьбу родных». Лишь 14 августа 1944 года Миркин получает ответ из Череи: «Ваши родственники убиты немцами 6–III–42 г. при избиении ими еврейского населения. С прив. Нач. почты Щупляков»…

Война для Миркина, как и для многих еврейских юношей его поколения, — не только время возмужания, взросления, но и этап в развитии национальной самоидентификации. Во время получасовой остановки эшелона в Борисове в декабре 1944-го лейтенант Миркин вместе с русским товарищем стучится из дома в дом, пытаясь выяснить лишь одно: «Есть ли, живы ли в городе евреи?»

Вновь тяжелое ранение — во время боев в Восточной Пруссии, госпиталь. Служба в послевоенной армии. Многочисленные ордена и медали. Учеба в Ленинграде, создание семьи, свадьба в феврале 1949-го в полуразрушенном Борисове — с хупой и ктубой! Работа в Ангарске, затем в Белоруссии, а после эмиграции в 1989 году — в американской лаборатории. Историк, который назовет книгу Миркина «источником личного происхождения» не только по теме военного прошлого или сохранения памяти о Холокосте, но и по истории, скажем, послевоенного освоения Сибири или белорусской теплоэнергетики, будет, несомненно, прав.

А хранитель памяти Михаил Лазаревич Миркин, ветеран и ученый, отметивший недавно свое 90-летие, живет сегодня в Чикаго и занимается переводом с идиша на русский переписки воинов-евреев в годы второй мировой.

Григорий Рейхман

Русский интеллигент с еврейским вопросом

Лидия Гинзбург

Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека

Сост., подг. текста, прим., статьи Э. Ван Баскирк и А. Л. Зорина
М.: Новое издательство, 2011. — 600 с.

В первом научном издании прозы Лидии Гинзбург много опубликованного впервые — в том числе и эссе «Еврейский вопрос». Так составители обозначили фрагмент в «Записной книжке 1943–1946 годов», где Гинзбург рассказывает об отношении человека, обозначенного как N, к собственному еврейству. Он отказывается признать принадлежность к еврейству как актуальный для него вопрос и относится к нему как к навязанному извне:

Да, фашисты могут меня растерзать как еврея, это я учитываю (часто людям приходится нести фактическую ответственность за случайное), но никто не может навязать мне эту проблематику как мою, кровную. Духовно меня это не касается. Моя проблематика — это проблематика русской интеллигенции на очередном ее этапе.

Гинзбург выводит формулу этого самосознания:

Я принимаю все, к чему меня обязывают гордость и приличия; я понимаю, что при случае мне придется нести все неприятности, вытекающие из этой «неприятной случайности», и что перед лицом этой необходимости не следует поступать по системе страусов… но здесь моя ответственность кончается. Мне, носителю исторической проблематики русской интеллигенции (тяжелая нагрузка), духовно с этим нечего делать. Довольно одной идеологической нагрузки. Здесь я жалуюсь без стыда и стеснения. Это высокие жалобы… Так человек несет ответственность за ошибку, за то, например, что его с кем-нибудь спутали. Если эту путаницу никак, ничем нельзя исправить, то остается с приличием нести последствия.

С одной стороны, это размышления о типичном поведении интеллигента по отношению к эпохе, которая навязывает собственную оптику — и запрещает думать о порожденных ею искажениях. С другой — реакция на «еврейский вопрос» в России. Борьба за права евреев завершилась отменой черты оседлости после февраля 1917-го. Но связанные с ранним этапом революции надежды сменились разочарованием уже в тридцатых не говоря о последующих десятилетиях. Риторика интернационализма оказалась лицемерием, создание Израиля привело к росту антисемитизма в СССР — антишпионская паранойя нашла для себя новую/старую почву.

Публикаторы не комментируют этот фрагмент «Записных книжек», лишь Андрей Зорин в статье «…Доделать и обеспечить сохранность», датируя эссе предположительно концом 1944 года, определяет позицию Гинзбург: «Она с одинаковой решимостью опровергла два противоположных, но наиболее распространенных варианта поведения в такой ситуации: своеобразную гордость отверженностью, с одной стороны, и стремление к мимикрии и отказу от своей этнической идентичности — с другой… Она готова была с достоинством нести тяготы, связанные с собственным еврейством, но наотрез отказывалась искать в нем источник собственного утешения». Подобное «принятие своего маргинального статуса с отказом от какой бы то ни было его романтизации» распространялось как на ее «положение лесбиянки в гомофобном обществе», так и на роль человека, не имеющего постоянного места работы в «крепостническом государстве», а главное — на безнадежную ситуацию автора, пишущего в стол.

Друг и публикатор творчества Гинзбург Николай Кононов рассказал нам о предыстории публикации эссе: «В начале 90-х “Еврейский вопрос” — я его перепечатал из рукописи еще при жизни Лидии Яковлевны — отказались взять во “Всемирном слове”, куда я этот текст после ее смерти предлагал. Обоснованием отказа было: “читатель не готов”». По словам Кононова, «обостренно еврейский вопрос для Гинзбург возник после несостоявшегося из-за смерти Сталина “дела вредителей-филологов” 1952—1953 годов под эгидой Бориса Михайловича Эйхенбаума», когда ее трижды подвергали допросам.

В 1956 году Гинзбург, размышляя о подхалимствующей фронде и отце жанра — Илье Эренбурге, приводит в качестве примера эпизод из эренбурговского романа «Девятый вал»: еврей-фронтовик вдруг обнаруживает у себя во дворе дворника-антисемита, но друзья говорят, что это лишь отдельно взятый дворник. Гинзбург настаивает, что «о делах страшных и кровавых врать с такой ужимочкой мог только неписатель» (эта запись опубликована в сборнике 2002 года «Записные книжки. Воспоминания. Эссе»).

В другом примечательном фрагменте, от 16 мая 1927 года, рассказывается, как в беседе с Чуковским Гинзбург отказалась от псевдонима при публикации первой рецензии («в еврейских псевдонимах — всегда дурной привкус»). Она рассуждает о ложном выборе, который заставляет ее принять свое решение: «Для себя я избираю нелогичный образ действий. Из благоразумия, из атавизма или из мнительности я — человек русского языка, русских вкусов и русской культуры и, смею думать, абсолютной преданности русской культуре — именую себя в анкетах еврейкой, — все это не заботясь о тонкостях различия между расой, национальностью, гражданством и вероисповеданием». Финал записи — «если передо мной человек, “скрывающий свое еврейское происхождение”, меня передергивает от очевидной безнравственности поступка» — может стать эпиграфом ко всей теме «Гинзбург и еврейское».

Алексей Мокроусов

Сайрус Г. Гордон. До Библии. Общая предыстория греческой и еврейской культуры

Пер. с англ. А. Цыпленкова. М.: Центрполиграф, 2011. — 317 с.

Биография Сайруса Герцеля Гордона чем-то напоминает историю Индианы Джонса: в 1930-х ему посчастливилось работать под началом таких великих археологов, копавших в тот момент на Ближнем Востоке, как Флидерс Петри, Леонард Вулли и Уильям Олбрайт; в 1960-х на основании анализа критских памятников, написанных линейным письмом «А», он выдвинул теорию семитского происхождения минойского языка, которая, впрочем, была подвергнута лингвистами серьезной критике. Его книга «До Библии» вышла около полувека назад и тогда была весьма актуальна. Она представляет собой попытку поиска общих культурных универсалий двух традиций — греческой и еврейской — при помощи текстологического анализа и с привлечением новых на тот момент угаритских источников. В силу смелости научной фантазии Гордона, книга, увидевшая наконец свет и на русском языке, несколько тенденциозна. Так, повторяющийся эпизод именования Сарры сестрой, а не женой, который в книге Бытия вполне четко объясняется страхом Авраама за свою жизнь, трактуется Гордоном как сюжет о «нареченной невесте» и становится, наравне с историей о Елене Прекрасной, первым в мировой литературе примером «романтической любви», основанной на «преданности какой-то определенной героине». Мостом, связующим Библию и Гомера, является угаритский эпос о Крете, в котором также присутствует мотив возвращения царем украденной у него красавицы-невесты Хурраи. В целом, однако, неоспорим обширный охват источников и широкий кругозор автора, так что книга представляет интерес для всех, кто интересуется библейской культурой в сравнительном контексте. Увы, чтение русского издания осложняется обилием редакторских примечаний, практически сливающихся с авторским текстом и не всегда необходимых.

Биньямин Файн. Нищета неверия. О мире, открытом Б-гу и человеку, и о мнимом мире, который развивается сам по себе

Пер. с иврита К. Александера. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2011. — 216 с.

Биньямин Файн, уроженец Киева, профессор физики Тель-Авивского университета, автор ряда работ о взаимоотношениях Торы и науки, в своей книге ищет ответы на главные вопросы бытия: «Возник ли наш мир сам по себе, из ничего, или у него есть Творец?»; «Как зародилась жизнь на нашей планете?»; «Что такое “свобода выбора” для человека?»; «Почему стал возможен Холокост?»; «Каковы отношения между наукой и религией?» и т. д. Взгляд, согласно которому мир изначально развивается сам по себе, является языческим «в чистом виде», утверждает автор. Он обращает наше внимание на «дыры» в секулярном мышлении, неспособность даже виднейших его носителей находить убедительные ответы на кардинальные вопросы; отсюда — парадокс — постоянное использование ими слова «чудо». Резюмируя свой труд, Файн констатирует: «Секулярность — это идолопоклонство нашего времени, и в этом корень грехов современного человека».

Над аннотациями работали Наталья Киреева
и Владимир Бурсановский

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.