[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2013 ТАМУЗ 5773 – 7(255)
attachment № 1 03 DUBULTI 002.jpg
сусанна черноброва
ПИСЬМА ВИРТУАЛУ
ИЗ КНИГИ «ЭЛЕКТРОННАЯ ПОЧТА — 2»
mailto: author@nowhere.com
from: provider@nowhere.сom
15th December, 2006. 1:25 am.
Hi, author! Happy Christmas and Hanukkah!
To: squirrel@nowhere.com
15th December, 2006. 7:12 am.
Родители произносили на довоенный лад: в Либаву, Виндаву. Оттуда из командировки мама привозила елочные игрушки, говорили почему-то шепотом, что они старинные немецкие и их купили в комиссионке. Однажды в гостях я увидела самоварчик–лилипутик и стала мечтать о таком же. Мама привезла его из Виндавы, позже я такой увидела в нащокинском домике.
У нас жила сирота, моя двадцатилетняя тетя Сарочка. Все ее родные погибли в гетто в войну. Мои родители постоянно брали к себе кого-то жить. В послевоенное время многие выжившие ютились по углам, жилья не хватало. Сарочка прожила у нас до самой своей свадьбы. Сарочка тогда казалась мне взрослой дамой. Она училась в кулинарном училище и иногда приносила докторскую колбасу. Бутерброды с докторской колбасой и чай — лакомство. Я, четырехлетняя, бежала со всех ног по коридору к дверям с криком: «Сарочка! Ты принесла еду?» Была еще одна мечта: о колокольчике на елку. Сарочка его раздобыла. Но потом возвращалась из училища на трамвае, и в давке колокольчик раздавили. Сарочка пришла домой, горько плача. Сарочка сейчас живет в Чикаго. Говорит, что каждый раз, когда вспоминает мой вопрос, у нее сжимается сердце.
To: squirrel@nowhere.com
18th September, 2008. 5:19 am.
SUBJECT: ESHE PRO REGU
Я уже писала про Регу, мою няню. Рега появилась у нас, когда надо было водить меня в школу, и прожила в «девичьей» комнате за кухней до самой моей свадьбы. Р. ее еще застал. Когда Рега снимала телефонную трубку и слышала женский голос, она возмущалась: «Что вы тут названиваете, он же женатый человек!»
В голове у Реги была невероятная каша. Каша состояла из веры в Б-га, любви к Сталину и главам демократических государств и национального патриотизма. Во время шахматных турниров, ничего в шахматах не понимая, она болела за Гипслиса, потому что он латыш. Смерть Сталина Рега оплакивала, и я, первоклассница, рыдала вместе с ней. Родители почему-то не плакали, а молча переглядывались, слушая бюллетени. Я недоумевала, видя, что они в неплохом настроении. Время было такое, что на многое приходилось закрывать глаза. Один наш друг, С. Ш., рассказал, как его, шестилетнего мальчика, повели старшие братья в сорок шестом году на публичную казнь нацистских генералов и офицеров. Казнь проводилась в Задвинье, на площади Победы, куда впоследствии наш класс водили на демонстрации. Мальчик запомнил, как один из приговоренных перед навешиванием петли громко сказал: «Iсh habe Recht» («Я был прав!»)
To: squirrel@nowhere.com
21st September, 2008. 3:11 a.m.
SUBJECT: DIRA
Директриса жила в ведомственной квартире при школе, украдкой мы приоткрывали дверь на верхнем этаже и попадали в темноватую прихожую. Пахло паркетом, мастикой и еще чем-то неопределенным, может, духами «Красная Москва». А мне снился один и тот же сон, что наша квартира имеет продолжение, каменной стенки нет, и она переходит в соседнюю, фрайтеровскую. Наша квартира и Фрайтеров были расположены по кольцу, внутри которого был двор-колодец. Плавное перетекание школы в диру и диры в школу походило на сон и вызывало страх своей неестественностью. Школа вся была пропитана запахами дириной квартиры. Это подчеркивало, что все вокруг — владения всемогущей Антонины Афанасьевны. Она рассказывала нам про «дело врачей», про героическую Лидию Тимашук, и наша отличница Галя Утова, аккуратная девочка с косичками, взволнованно повторяла: «Они же могли до Сталина добратьcя!» И почему-то казалось, что мы все немного виноваты, не только коварные врачи.
To: secunda@nowhere.com
24th September, 2010. 8:11am.
SUBJECT: SHKOLA
Не помню, кто рассказал мне, как питерский поэт Владимир Британишский пришел на вечер встречи выпускников. Вышел и стал читать:
— Мне запах школы ненавистен!
Не выветрится, хоть умри.
Обоями газетных истин
Оклеен череп изнутри...
Ненависти к школе у меня нет, я ее вспоминаю со смешанными чувствами. Рега должна была водить меня в школу, репетировать со мной книксены, чтоб я достойно предстала перед дирой. Но в конце второго класса я запретила Реге меня провожать. Одноклассницы презирали тех, кого водили, как маленьких. Вначале она шла со мной до угла, за угол не заворачивала, чтоб одноклассники, не дай Б-г, Регу не увидели. Я велела Реге прятаться, что было ей нелегко, учитывая Регин рост — 179 и массу свыше ста килограммов. Потом я вовсе отказалась от Региного сопровождения. Школа представляла собой странную смесь заведения для благородных девиц, «Петершуле» и сталинского учебного заведения. Школа оставалась женской до 1954 года, потом ситуация стремительно стала меняться и пронесся слух, что с сентября будут мальчики. Их приведут из соседней 67-й, у которой была репутация мужской хулиганской. В школу меня записали с шести лет, я была очень мала и худа. На меня невозможно было купить школьную форму, ее сшили у портнихи Пиладзе, соседки из седьмой квартиры. Школьная врачиха на медосмотре запричитала, глядя на меня, и стала просить родителей с годик подождать. Но родители умолили, и меня взяли. К началу учебного 1954 года мы с нетерпением ждали мальчиков. Мальчиков я очень боялась, мой сосед, друг детства Мишка Шепс, обещал: «Вот подожди, они придут, плохо вам будет, они всем вам покажут. Будут за косы дергать, из рогаток стрелять, с парты спихивать». Наступило очередное 1 сентября. Я вошла в класс. Среди порхающих белыми бабочками передничков я увидела темно-синее пятно. На последней парте жались друг к другу три тщедушных испуганных существа. Один из них был Ефим Гаммер, другой — Леня Гроссман, его двоюродный брат. Продолжу в следующем письме.
attachment № 2
ГЕРТРУДИНСКАЯ ЦЕРКОВЬ
М. А.
1
Ты бесследно пропал на последней войне
И не помнишь, на чьей воевал стороне.
Был ли город, рожденный взрывною волной,
Полной щепок и маков и соли цветной,
Но Гертрудинской церкви завидев иглу,
У случайных прохожих спросить на углу,
Как пройти в бесконечность бульварным кольцом,
В субтропический снег зарываясь лицом.
attachment № 3 03 VIDIZMAMILI. JPG
To: squirrel@nowhere.com
25th September, 2010. 8:13 am.
SUBJECT: SEROST I EE NEDRUGI
Я писала тебе красные письма, белое (про снег), желтое (про хамсин). Теперь настал черед и серого письма, и это тоже нужно пережить.
Маленькое предисловие, без которого не обойтись. Цветовой авитаминоз для меня невыносим, потому пишу о его родителе — серости. Но не хотелось бы чернухи, вернее, «серухи». Были и радости для цветогурманов, веселые вещи, недруги серости. Были живописец-солнце, радуга, елочные игрушки, витражи, дерево на светящейся салатовой подкладке. Листопад производил краски оптом, переделывая скучноватый зеленый на оранжевый, лимонный, красно-охристый. Продолжение стихотворения «Старые снимки»: И отныне на всех поминках я тебя всегда вспоминаю, в тех краях, что на старых снимках, я бываю, а ты — не знаю. Там есть дача, вся в паутинках, у деревьев корни как ласты, почему-то на старых снимках улыбаешься ты так часто. Пусть сквозит в синеве усталость, пусть кого-то хоронят дети, мы с тобой порою встречались, то на том, то на этом свете.
To: squirrel@nowhere.com
26th September, 2010. 9:13 ам.
Пространство 1950–1960-х было заражено страхом, вирус передавался воздушно-капельным путем, и я его подцепила. Серая лессировка была на домах, на деревьях, на всем. Страх налетал волнами и улетал, и продолжалось обычное детство. Но однажды он не ушел и остался навсегда. Он поселился в виде комочка где-то посередине груди, между ребрами. И что бы я ни делала, сидела в кино, веселилась на дне рождения, во мне всегда перекатывался твердый нерастворимый шарик. Комочек жил отдельной жизнью, грыз меня как лисенок за пазухой спартанского мальчика. Я считала, что это норма жизни — бояться. Страх начинался с безобидного комочка под ложечкой, потом щедро подпитывался эзоповым языком намеков, к которому прибегали взрослые, их перешептываниями, переглядываниями, шелестением в воздухе звука «тсс». Страшным был черный кружок на телефонной трубке, потому что за ним магнитофон, товарищи по играм страшны, потому что расскажут родителям, те — директору. Грязные серые стены страшны, про них шептали, что у них есть уши. Может ли быть что-нибудь кошмарнее для ребенка, чем стенка с ушами? Черная тарелка на столбе называлась четко, по-военному, — радиоточкой. Она была голосом и ухом мутного, посыпанного серой пылью пространства. Вокруг нее порой толпились люди в серой и коричневой одежде. И дикторский голос сообщал что-то непременно опасное. В аттачменте рисунок — Пурим.
attachment № 4 06 PURIM. JPG
To: squirrel@gmail.com
26th September, 2010. 10:12 p.m.
SUBJECT: SEROST I KRISI
Страшна парадная, построенная под преступления: лестница ведет вниз, в дворницкую и в темный двор-колодец, а пространство так закручивается, создавая углы, за которыми тебя поджидают, чтобы стукнуть сзади бутылкой по голове. И поджидали. Я часто видела кровь на лестнице. А в 1980-х мэр города приказал уничтожить всех бродячих кошек в подвалах. В результате развелись огромные крысы, и приходилось через них в подъезде переступать. Крыса — сама сгустившаяся серость — вызывала особый ужас. Я писала ноктюрн на берегу городского канала и вдруг увидела, что трава шевелится. Я вгляделась: трава вся была покрыта крысами, как серым солдатским одеялом. Я моментально собрала краски, этюдник и бежала. Перед глазами возник серый туман, я больше не видела ни голубого, ни сиреневого, ни охристого. Их как сожрали. В детстве мы любили играть у железнодорожной насыпи. Закат начинался за откосом, на его фоне ползли черные прямоугольники с крошечными желтыми прорезями — вагоны. Родители по очереди дежурили во время наших игр. «Посмотрите на игру красок на небе», — говорили они. Идея красок, умеющих играть, понравилась. Один из родителей придумал игру в радугу: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Он был из цирка. И мы играли в оранжевого охотника, фиолетового фазана, желтое «хотение», зеленое «знание». На горизонте появлялось серое пятно, разумеется крыса, серость расползалась опухолью, пожирая на своем пути оранжевое, фиолетовое, желтое, зеленое. Опускался серый холщовый занавес, театр закрывался. Цирк был близко, и дети артистов, приезжавших на гастроли, учились в нашей 17-й школе, играли с нами на переменах. Какое-то время в параллельном классе сидел Игорь Кио, сын фокусника, сам ставший фокусником.
attachment № 5 03 MARIINSKAJA _002.jpg
To: squirrel@nowhere.com + secunda @nowhere.com
12th October, 2011. 3:15 pm.
SUBJECT: RADYGA I SEROST
Я пишу не о том серебристо-жемчужно-сером, не о «гри перль», цвете рокайля, французского рококо. Я пишу о том хлипком студне, со скоростью саранчи пожиравшем краски на небе и залеплявшем глаза. Без красок глаз терял ориентацию, наступала слепота. Глаз в окружении серого чувствовал себя в тюрьме, бежать некуда, только в самого себя. Бегство в себя — болезнь.
Если бы существовал словарь, переводящий с языка красок на язык чувств, то серость переводилась бы как страх. Страшно поздно возвращаться, страшно подниматься по темной винтовой лестнице. Лампочки вечно разбиты, папа как старший по дому их ввинчивал, но время выживания лампочки — от силы день. Хрупкий папа бросался на хулиганов в подъезде, они в ответ замахивались на него бутылками, порою кричали «убирайся, жид». Я замирала в ужасе. Будущее тоже страшило, с первого класса пугали, что ты при твоем поведении будешь никем, дворничихой или поломойкой. Мы могли быть тише воды и ниже травы, все равно у нас было какое-то «поведение», чаще всего нехорошее. «Кто же этот “Никто”? И почему так плохо им быть?» — недоумевали семилетние дети. Почему так ужасно быть как дядя Коля в уютном тулупе, который каждое утро расчищал сугробы перед ступеньками школы? Разве он Никто? «Ну, кто у нас здесь еще цветет и пахнет?» — грозно спрашивала завуч, прозванная за рьяную политизированность в сочетании со стародевичьей внешностью «Красной Синькой». Школа вместе с Красными Синьками, Саранчами и Капельдуткиными (прозвище нашего военрука) была бесперебойной фабрикой неврозов, ежегодно, как с конвейера, выпускалось с десяток законченных невротиков. Но для большинства с твердой психикой, веселых, розовощеких, все было как с гуся вода — выварившись в школьном котле, они выходили из него целыми и невредимыми. Тревожный невроз зарождался в момент репетиции к н и к с е н а, набирал силу, пока одинаковые дни катились, как паровозики, по параллельным рельсам, потом линии сходились в одной точке, и где-то уже в конце пути, почему-то в Кфар-Сабе, вежливо улыбающийся врач выносил приговор. И протягивал рецепт паксила: «У вас запущенная тревожная депрессия». Антидепрессанты тоже были пугалом, выросшие в советской действительности боятся их как огня — сочтут сумасшедшим, поставят на учет в психдиспансер, и ты — изгой с волчьим билетом. Принять первую таблетку означало поднять руки вверх и вывесить белый флаг.
To: squirrel@nowhere.com
16th DECEMBER, 2011. 4:15 pm.
SUBJECT: SEROST
Серость, как я уже писала, начиналась с безобидного пятнышка на окраине горизонта, распространялась со скоростью злокачественной опухоли, пожирая синее, фиолетовое, оранжевое. Были вещи, прорывавшие солдатскую дерюгу на небе. Радужные мыльные пузыри, витражи, калейдоскопы веселым вихрем врывались в поле зрения. Они даже умели заставить серость работать на себя, служить фоном. Елка изумрудной вершиной прокалывала тусклое пространство, и через отверстие вливался цвет, как воздух в тюрьму. Снег отбеливал декабрьскую тусклость. Лучший праздник — Новый год — приходился на самые мрачные дни. Листопад хорошо смотрелся на фоне октябрьской пасмурности, ветреный комок листьев кружился рыжей лисицей внутри кроны дерева. Клены и липы искрили, и серый фон не мешал, как хороший аккомпаниатор. Один дуб в Стрелковом парке в первые дни листопада, перед тем как пожелтеть, странно белел, и я ходила каждый день смотреть на белый дуб у канала. Нас водили на салюты, они долго хранились на сетчатке, чтобы потом вместе с конфетти и серпантином отбрасывать рефлексы и блики на небо, и серость расцветала букетами. Распространению серости в воздухе способствовала бесцветность балтийского неба. Но в памяти оставались те дни, когда серая ткань, побелев, рвалась в клочья голубым. Посылаю тебе стихотворение «Палитра». Мне всегда нравился список красок: колониальный розовый, тиоиндиго синий, краплак фиолетовый, кобальт голубой, виноградная черная, сиена жженая. Так не хотелось пускать в это перечисление «тускло-свинцовый».
attachment № 6
ПАЛИТРА
Прощай, мелодия неверная,
Дела хорошие и скверные.
Пройти прозрачными воротами
Мне за твоей фальшивой нотою.
За перепевами, мотивами
И за голубизною лживою.
Прощай, зеленое и синее,
Увитое бесцветной линией.
И мастерская, печь с поленьями,
И дым в огнях стихотворения.
Свет самый светлый, самый искренний,
Разбейся и рассыпься искрами.
Прощай, сиреневое, красное,
И желтизна огнеопасная.
Омыта вечность беспределами,
Морями красными и белыми.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.