[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)

шолом-алейхем

Переписка Менахема-Мендла и Шейны-Шейндл, опубликованная в варшавской газете «Гайнт» в 1913 году

Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахему-Мендлу в Варшаву. Письмо шестое

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахему-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Б-гу, пребываем в добром здравии. Дай Б-г, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, о том, что Б-г теперь принялся за нашу Касриловку на другой манер. Мы еще не успели прийти в себя после несчастья, случившегося со сватами Шаи-Довида, с Шарогродскими, как Б-г послал нам нечто новое. Ты, наверное, еще помнишь Мойше-Нахмена Гортового? Теперь он совсем обнищал. Жилье свое давно продал. Его Хая-Перл померла. Он снова женился, привез себе холеру из чужих мест, какую-то вдову шойхета. Как говорит мама: «Коли дома не достать по дешевке, так надобно ехать в Броды…» Единственной поддержкой Мойше-Нахмену был его брат, Берл-Айзик, который жил в деревне. Поскольку он, Берл-Айзик то есть, имел заработок, то всегда помогал брату: когда мешочком муки, когда мешком картошки, а бывало, что и наличным рублем. Но это все в прошлом, когда у Берл-Айзика была лавочка, он тогда зарабатывал и брату тоже отщипывал. Но видать, такая судьба, что у него, у Берл-Айзика то есть, теперь тоже одни болячки! Как мужики его выставили из его же лавочки, так и заработков не стало. Ну и вообще, до каких пор можно помогать брату? Как говорит мама: «Дырявый мешок не заштопаешь». Хватит, кажется? Что делает Б-г — выходит указ, и его, Берл-Айзика то есть, вышвыривают из деревни в двадцать четыре часа. Прямо какая-то напасть на них! И когда же его вышвыривают? Аккурат посреди ночи, в темноту, во мрак, в дождь, в распутицу, в туман, — как говорит мама: «В Писании сказано: когда евреи выходили из Египта, было темно хоть глаз выколи...»

В общем, куда едет такой человек как Берл-Айзик, когда его выгоняют из деревни? Очевидно, в город, в Касриловку — куда же еще? — и, очевидно, к брату, к Мойше-Нахмену. А с другой стороны, разве Мойше-Нахмен сам не помирает с голоду? Но тот, другой, Берл-Айзик то есть, чем виноват? Разве он, Берл-Айзик, не помогал ему всегда, когда мог? Во-первых, его выгнали. Во-вторых, откуда же ему, Берлу-Айзику то есть, знать, что его брат такой бедняк, буквально в чем только душа держится, и, наконец, они, Гортовые то есть, — гордое семейство. Они тебе будут три раза в день дохнуть от голода, но не скажут — дай мне. Что ж ты хочешь? Один брат не скажет другому: одолжи или, там, дай взаймы. Дашь сам — хорошо, а не дашь — тоже хорошо. Такое подлое семейство! Недаром мама говорит: «Гордец хуже лентяя…» Ты, верно, думаешь, что Берл-Айзик поехал к своему брату, к Мойше-Нахмену то есть? Ничего подобного. Поехал он как раз на постоялый двор, к помещику в заезд [1], и снял две комнаты с шестью кроватями и с матрасами — а иначе помещику не выгодно! Счастье еще, что не велел поставить самовар и сварить обед. Он, Берл-Айзик то есть, верно, так и сделал бы, если бы о его приезде не прознал брат. Он, Мойше-Нахмен то есть, прибегает ни жив ни мертв: «Берл-Айзик! Ради Б-га! Что ж ты не поехал прямо ко мне…» Показывает ему Берл-Айзик разом на шесть кроватей и говорит: «Где ж у тебя столько места на, не сглазить бы, такую ораву, когда и здесь они спят по двое на одной кровати?» Но он, этот Мойше-Нахмен, из хорошей семьи, так он усмехается и отвечает очень приветливо: «Все это глупости! На матрасах спят, эка невидаль! Собирай весь свой кагал и пошли ко мне!» Может, ты знаешь, где ему напастись на такую ораву чаю и сахару, да еще и обед наварить на всех?.. Но он же Гортовой. Закладывает капоту и велит варить обед. А тот, другой, Берл-Айзик то есть, очень ясно видит, что за, с позволения сказать, богач его брат и сколько крови ему стоит тот обед, поскольку невестка, эта холера, дуется и ворчит потихоньку: «Пригнал стадо…» Назавтра он велит варить обед в гостинице, снова та же история, приходит Мойше-Нахмен, кричит, машет руками: «Что же ты делаешь, перед людьми стыдно, приехал брат и ест за чужим столом. Хватит и того, что ты остановился на постоялом дворе…» День-другой, и он, Берл-Айзик то есть, уже бегает по городу, хочет найти какой-нибудь заработок. Где заработать? Что заработать? У нас тут охотников заработать и без него хватает! К брату кушать он уже не ходит. Во-первых, хватит, сколько же можно быть гостем и обедать у брата? Во-вторых, у того и кушать-то нечего, сам помирает без куска хлеба! А за обед на постоялом дворе велят платить. Помещик-то совсем не дурак. Сразу пронюхал, что у его постояльцев в карманах ветер гуляет, и переменился к ним — ну это не так уж и несправедливо. Помещик тоже не такой уж большой богач. Как говорит мама: «Чтоб у нас было столько, сколько Ротшильду не хватает…» С него довольно и того, что он их держит у себя в гостинице. Представь себе, это он их держит? Это они его держат! Что ему с ними делать? Что он должен им сказать: «Поезжайте себе подобру-поздорову»? Так он им так и сказал, и не один раз, а несколько. Но куда они, с позволения сказать, должны ехать — в могилу, что ли? Они бы хотели уехать в Америку, так не на что тронуться в путь. Если у этих твоих братств, этих «иков» со «шмиками», есть, как ты говоришь, миллионы, так на что они их берегут?.. Что ж они сюда не приходят? До каких пор они будут беречь эти миллионы? До прихода Мессии? Они, верно, не знают, что говорит моя мама: «Когда Мессия придет, так он уже не понадобится...»

В общем, здорово плохо! Что тут поделаешь? Послушай-ка, что устроил этот Гортовой. Он, Берл-Айзик то есть, посоветовался с женой, поговорил с ней о том, как им быть. Коли жить не с чего и тронуться в Америку не на что, а помирать так или иначе придется, так чем помереть с голоду, лучше уж отравиться заживо… Раз поговорил с ней, другой, третий. Жена, верно, плачет, показывает на детей и говорит: «Что будет с детьми?..» А он, Берл-Айзик то есть, говорит ей: «Прежде отравим детей, а потом сами выпьем…» Как он тебе нравится? На такое способен только Гортовой!

Ну, ясное дело, баба и согласилась. Как говорит мама: «В Писании сказано, жена подвластна своему мужу…» Он, Берл-Айзик то есть, недолго думая, закладывает женин бурнус, идет на рынок, покупает свежих булок, чаю и сахару, велит поставить самовар, заваривает чай, созывает детей, всю свою ораву, наливает каждому чай и оделяет булкой. «Поешьте, — говорит, — дети, в последний раз!..» Вот ведь что затеял! Берет он, Берл-Айзик то есть, и сыплет им в чай какой-то порошок. Дети малые жалуются, дескать, чай что-то горький… Он кладет сахару и велит пить — они пьют. Кривятся, а пьют. Видят старшие дети, что папа с мамой шепчутся, плачут и что-то сыплют в чай, и не хотят пить. А папа с мамой со слезами просят их пить: пейте, смотрите, папа с мамой тоже пьют — долго ли, коротко ли, все выпили, только один, самый старший мальчик, ему уже бар мицву справили, заупрямился, ни в какую не хочет пить! А как они выпили и стало им плохо, так этот паренек выбежал и поднял крик, что его папа и мама отравили всех детей и сами отравились каким-то порошком в чае! Весь город сбежался, привели докторов, спасали, шумели — пропало дело!

Что мне тебе сказать, Мендл? Кто не видел этих похорон, тот проживет на двадцать лет дольше. Такие похороны! Настоящий, скажу тебе, Тишебов, разрушение Храма! И сейчас стоит он, Берл-Айзек то есть, мне на долгие годы [2], у меня перед глазами, лицо озабочено, глаза блуждают, точно потерял что-то… Сдается мне, что у него на лбу уже давно было написано, что этот человек не умрет своей смертью… Но хуже всего то, что он всем нам снится, каждую ночь, каждую ночь! Мама говорит: «В Писании сказано, тот, кто сам отнял у себя жизнь, не может быстро добраться до того света…» Поэтому мы, ни я, ни мама, всю ночь и не можем заснуть так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

Забыла тебе написать, Мендл, на этой неделе едва дождалась денег от твоих, на этот раз, слава Богу, с приложенным письмом. Во-первых, вот так письмо! Чтоб мои враги получали не больше — всего-то одна строчечка: «Шлем, — пишут, — согласно счету, сотню…» И кто-то подписался, что-то вроде «с уважением» и завитушка. И во-вторых, что значит «согласно счету»? Где счет? Хотелось бы видеть, как они с тобой рассчитываются, по весу или по длине? И еще, зачем они мне пишут, что выслали сотню? Что я, сама не вижу, что ли, что это сотня, а не тысяча? Как говорит мама: «Выглядит так, как будто кто-то кому-то врезал по физиономии и говорит: “На, Шлойме-Йосл, получи свою оплеуху”…»

(№ 124, 13.06.1913)

Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо девятое

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Г-споди, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Г-сподь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что ты можешь быть спокойна — «мы» турка, слава Б-гу, обеспечили [3]. Никто теперь не будет к нему цепляться, ни у кого не будет к нему претензий за то, что его «полумесяц» задевает, не дай Б-г, чью-то честь… И уже не будут говорить, что он, дикий азиат, обращается, не дай Б-г, не так, как следует, с «братьями»-славянами… И никто не будет уже предъявлять ему обиды угнетенных — кончено дело! Его там, в Лондоне, обвели красной чертой, начертили новые границы его старой страны, так что географическая карта выглядит теперь совсем по-другому. И кого, как ты думаешь, он должен благодарить за это? Балканских компаньонов, которые над ним восторжествовали? Конечно, нет! Как раз «великих», как раз «важных персон», которые только и ждали, пока турка как следует не оберут, тут они стали миротворцами, начали заседать и устраивать мир между ним и балканскими царями, как ты можешь прочитать об этом в мирном договоре. Можешь мне поверить, что не сами балканские «братья» устроили эту кровавую войну, но они, «важные персоны» то есть, там командовали, они были главными дельцами, потому-то они теперь и решили заняться выделением долей. Одно удовольствие, скажу я тебе, смотреть на то, как эти почтенные, достойные люди усаживаются и, засучив рукава, берутся за работу; подобно тому, как оделяют лекехом, доставая его из мешка, у нас в синагоге в канун Йом Кипура [4], не рядом будь помянуто, так они оделят теперь всю компанию, а потом сами разойдутся. Тут-то и поднимается крик, ведь каждый будет недоволен своей долей, и потихоньку начнется драка между своими, между «братьями», и снова прольется кровь, их кровь, а он, турок то есть, будет сидеть себе и смотреть, покуривать свою трубочку да радоваться. Одним словом: для чего ж пришлось положить сто тысяч турок? Извести столько пороху и потратить столько денег? Можно же было все решить по-хорошему — словами, но пропало дело! Суть в том, что у него, у нашего дяди Измаила то есть, теперь развязаны руки, он может передохнуть, оглядеться, понять свое место в мире и на свежую голову провести ту великую комбинацию, которую я для него придумал… А я благодаря этому стал теперь немного свободней и могу посвятить себя нашей собственной еврейской политике, нашим еврейским делам. Благодаря Г-споду, благословен Он, у нас тоже хватает, чем заняться…

По правде говоря, у нас не такие беды, как у турка, — у нас свои беды. Если хочешь, нам еще хуже, чем турку. В тысячу раз хуже! У турка, как говорится, есть хотя бы собственный дом, свой угол, — как говорит твоя мама: «Бедный домовладелец — все-таки домовладелец…» А мы что? Мы — субботняя, но драная капота, вот что мы такое… Что у нас есть? Лихоманки да болячки, страданий без счету, головная боль и душевные терзанья — вот и все, что у нас есть! Куда уж больше, глупенькая? И владеем-то мы всего ничего, Страной Израиля, с позволения сказать, так тоже, приглядись-ка, сплошь беды, со всеми этими братствами, партиями, ссорами, раздорами, интригами и препирательствами! С тех пор как Герцль [5], благословенной памяти, умер, не можем договориться… Сейчас подготовка к одиннадцатому конгрессу [6] в Вене идет с большими скандалами! Нордау [7], говорят, на конгрессе не будет, а конгресс без Нордау все равно что Дни трепета [8] — без хазана. Они, сионисты то есть, должны меня послушаться, у меня как раз теперь есть, с Б-жьей помощью, для них комбинация — она им глаза откроет! Но не хочу говорить раньше времени, боюсь, как бы не началась склока… Я, с Б-жьей помощью, рассчитываю сам оказаться на конгрессе в Вене, там им все и выложу. Для сионистов мне толмач не нужен, можно обойтись без турецкого и французского, ведь у сионистов в обычае говорить по-немецки [9].

Других языков они не знают, только немецкий. Рассказывают, что коль скоро сионист приехал на конгресс, будь он хоть из Шклова, хоть из Староконстантинова, хоть из Коцка или из Деражни [10], то там он уже не разговаривает ни на каком другом языке, кроме немецкого, а их немецкий — это все-таки наш язык![11] Усвоила? Погоди. Кроме сионистов, есть еще теритаристы. Я тебе уже писал о том, кто они такие. Они называются «ЕТО». Вождь у них Зангвил. Он разъезжает в поисках территории для евреев по всему белу свету и не может найти. Нет территории, ни кусочка земли нету, хоть ложись да помирай! То есть на свете достаточно земли — более чем достаточно, да только не для нас… Ты думаешь, я сидел сложа руки? Мы оба, я и Хаскл Котик, уже достаточно нагляделись в географическую карту, высматривая где-нибудь уголок, — нету! Тот, который мне нравится, — не нравится ему. Тот, который ему нравится, — не нравится мне… Но недавно Зангвил с трудом нашел где-то кусочек территории, то есть не кусочек, а большой кусок, очень большой кусок! Но не говорят, как называется. Это пока что, так сказать, тайна… Я, представь себе, знаю-таки название этой территории, но назвать тебе его мне пока нельзя. Могу сказать только одно: это не близко, совсем не близко! Эта земля находится аж в Африке, но говорят, что это благословенная земля, полная всякого добра, земля, текущая молоком и медом![12] То есть, когда мы туда приедем и поселимся там, мы ее сделаем страной, текущей молоком и медом… Так или иначе, для наших касриловских евреев это счастье! Почему? Потому что лучше им поселиться там, чем погибнуть, как «поколение пустыни»![13] В частности, если их выгоняют, как ты об этом пишешь, из деревень, они, не дай Б-г, совсем задохнутся… Дал бы только Г-сподь им, я имею в виду касриловских евреев, ума, чтобы они по своей привычке не стали искать недостатки в новой стране. Искать недостатки — на это твои касриловские специалисты! Страна Израиля им тоже не нравится… Тебе следует знать, что во главе этого предприятия, то есть заселения территории, которая находится в Африке, стоят не мальчики — реб Енкл Шифф из Америки, реб Леопольд Ротшильд из Лондона и реб Лейбуш Бродский из Егупца — миллионеры! И реб Шриро из Баку [14] тоже ведь не хромой портняжка, и другие прочие там тоже не какие-нибудь ничтожества! Эти люди, понимаешь ли, огляделись и поняли, что настало время что-нибудь сделать для евреев. Доколе нам быть нищими, которые таскаются по свету и надеются на людскую справедливость?..

«Африканское очарование». Слева направо: музыканты: М. Мандельштам, А. Ротшильд, М. Нордау, М. Боденхеймер; танцуют: И. Зангвилл, Д. Вольфсон. Карикатура периода обсуждения на VI и VII Сионистских конгрессах Угандийской программы, предложенной Британией. 1903–1905 годы

И вообще, ты должна знать, дорогая моя супруга, что нынче такое время, когда все ищут свободное место. Мир становится тесней. Люди ищут землю, народы — страну. Возьми, например, славян, которые на Балканах. Им было тесно. Ребята хотели земли. Что же они сделали? Объединились вчетвером против турка, вооружились до зубов, поставили на карту свои жизни и заплатили за все кровью, настоящей, красной кровью… Спрашивается: если люди рискуют жизнью, ставят свою кровь против куска земли, почему же нам не рискнуть капиталами? Почему бы нам не поставить на карту деньги?.. Деньги-то не кровь, совсем не кровь. Деньги — это деньги, а кровь — это кровь… Не более того, но я боюсь только одного, ох, боюсь, — склок.

У наших евреев ничего не начинается без склоки… А о молодежи и говорить нечего, взяли себе моду, о чем бы ни зашла речь, добираются до «языка», и начинается раздор. Заговорят ли об академии в Стране Израиля [15], первое дело — язык, на каком языке то есть нужно учить? Заговорят о колониях в Аргентине [16] — опять язык, на каком языке нужно там разговаривать? Заговорят о хедерах в «черте»[17] — опять-таки перейдут на язык. Это главное. Кто говорит — святой язык, кто говорит — русский, кто говорит — польский, кто говорит — испанский, кто говорит — турецкий [18]. Только ни о каком идише никто и слышать не хочет. Идиш — Б-же упаси! Только услышат слово «идиш» — из них дух вон! И может быть, они не так уж не правы, потому что как же это будет выглядеть, если евреи вдруг будут говорить на идише?.. Послушай-ка, красиво получится, если начнутся раздоры из-за языка, на каком языке то есть нужно говорить в той новой стране, которая в Африке? И еще красивей будет, когда выгнанные из деревень евреи, которые сейчас находятся у вас в Касриловке, приедут, Б-г даст, в новую еврейскую страну, а им велят говорить или на африканском, или на святом языке, или даже на русском, лишь бы не на идише! Это будет называться не «сотворит отмщение народам»[19], а «сотворит отмщение иудеям»… Перевернутый мир, перевернутые люди с перевернутыми головами! Я рассчитываю, если на то будет воля Б-жья, быстренько взяться за этих людей, проветрить им мозги… Но сейчас для этого неподходящее время. Ужас, что творится. Гоняют, сажают, душат, глушат, давят, лают, травят, жгут, выставляют, тычут в нас пальцами и смеются над нашими горестями… Вот ты пишешь мне, например, о несчастьях, которые случились у вас с Шарогродскими и Гортовыми, которые так ужасно нелепо погибли, бедняги. Что ты вообще знаешь, глупенькая? Это же малая малость по сравнению с тем, что сейчас творится в мире!

Возьми, например, историю, настоящий содом, которая случилась здесь у нас неподалеку, около Варшавы, в деревеньке Понтев, ты об этом, верно, уже прочитала в газете? Польские мужики, злодеи, взяли и подожгли еврейский дом, полив прежде стены керосином, никому не дали спастись, да еще и стояли, смеялись и смотрели, как евреи поджариваются, — и так в дыму и пламени погибло восемь душ! Нынче настало такое время, глупенькая, время издевательств и насмешек, время крови, и воды, и яда, и вероотступничества, и железных розог… Но для нас это не ново, мы переживали времена и похуже, бо́льшие беды, и эти, даст Б-г, переживем, с Б-жьей помощью, увидишь!..

Короче говоря, дорогая моя супруга, сама видишь, что мне здесь, слава Б-гу, хватает забот и я не вовсе погрузился, как ты говоришь, в дела с турком. Но поскольку у меня нет времени, буду краток. Если на то будет воля Б-жья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Б-г здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями

от меня, твоего супруга

Менахема-Мендла

(№ 125, 15.06.1913)

Карикатура из идишского еженедельного издания: Португалия предлагает овдовевшему Израилю Анголу в качестве второй жены. Нью-Йорк. Июнь 1912 года

Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо десятое

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что в думу я не лезу, с депутатами дела не имею и пустозвонов терпеть не могу. Я держусь того мнения, что те милые люди, которые хотят нам добра и заявляют, что мы не таковы, какими нас ославили, трудятся понапрасну, — я полагаю, что для нас их речи, напротив, величайшее зло. Если бы я, к примеру, был депутатом среди прочих депутатов Государственной думы, я бы предложил Пуришкевичу с Марковым и Замысловским [20], чтобы они выступили как можно пространней, и, когда бы они наговорились, я бы только тогда встал и холодно сказал бы им так:

— Все? Вы все сказали, что хотели? Можно и мне слово вставить? Коли так, должен вам сказать, учители и господа мои [21], что вы правы совершенно во всем. Теперь давайте все аккуратно перечислим, пункт за пунктом, и вы увидите, что я во всем с вами согласен: 1) Вы утверждаете, что нас следует выгнать из деревень, так как мы — непьющий народ. Истинно, и достоверно все это, и несомненно! [22] Мы — непьющий народ. Даже слишком непьющий! Возьмите деревню с тремя тысячами Иванов, и пусть там живет один-единственный Йенкл, так он непьющий. Постоянно трезвый! Никто не видел, чтобы он хоть раз в сто лет шатался или обругал кого-нибудь. О том, чтобы взять топор и проломить кому-нибудь голову, — и речи нет. Разумеется, такой человек опасен. Как же его можно оставить проживать в деревне? 2) Вы утверждаете, что у нас следует отнять все источники доходов, потому что мы слишком умный народ и можем сделать из снега творожники, а из рубля — два, так что вам трудно с нами конкурировать. Истинно, и достоверно все это, и несомненно! Разумеется, в этом-то и несчастье, но кто виноват в этом несчастье, учители и господа мои, как не вы сами, не допускающие нас ни к чему, кроме торговли? 3) Вы утверждаете, что вы потому не допускаете нас ни к какой государственной службе, что мы для вас слишком бойкие, мы можем, дескать, за короткое время, не дай Б-г, дать вам лучших офицеров, величайших генералов, отличных чиновников, директоров гимназий, следователей с прокурорами, губернаторов с министрами, как это происходит в других странах. Истинно, и достоверно все это, и несомненно! Дал бы Б-г, чтобы все это было так же верно, как это будет не скоро… 4) Вы утверждаете, что, хотя вы нас ни к чему не подпускаете, хотя вы гоните нас, и изгоняете нас, и преследуете нас, и всякий день выдумываете новые наветы и новые притеснения, но все это не может нас разорить, и, напротив, мы, по вашим словам, играем все бо́льшую роль: богатейшие заводчики, по вашим словам, из наших, лучшие банкиры — из наших, крупнейшие экспортеры — из наших, о шпегелянтах на бирже и говорить нечего. Кроме нас, там нет ни одной собаки — истинно, и достоверно все это, и несомненно! Я говорю вашими же словами: так было и так будет. Пропало дело, учители и господа мои, и вы сами в этом виноваты, как я вам об этом уже говорил. 5) Вы утверждаете, что даже в писательском деле, в книгах и газетах, а также в делах пения и музыки мы занимаем у вас лучшие места, можно сказать, самые почетные. Но в этом вы уже не виноваты. Это от Б-га, и никакой человек тут не поможет. Можно со скандалом выставить бедного еврея из деревни, вышвырнуть больную еврейку со всей ее худо́бой, можно придумать, как вырвать последний кусок из ее рта. Можно устроить человеку такую горькую жизнь, что тот побежит куда глаза глядят. Но вырвать мозг из головы, перо — из руки, голос — из горла — это вещь невозможная!.. 6) Вы утверждаете, что наши дети жадны до вашей науки и перегоняют в ней ваших детей, так что с нашими детьми и сравниться нельзя. Истинно, и достоверно все это, и несомненно! Наши дети, помимо того что у них хорошие головы, очень хотят учиться, и это вы добились того, чтобы они этого хотели. Вы сами! Коль скоро вы ищете объяснения, извольте: процент и процент на процент [23], и если так долго давить, так в конце концов что-нибудь выдавится… Конечно, это хорошее объяснение, но кто же вам заявит, что вы, не дай Б-г, не правы? То же самое, что происходит с младшими в гимназиях и университетах, происходит и со старшими на военной службе. Следует нас, говорите вы, полностью вышвырнуть с военной службы, и тут вы, бедняжки, правы, потому что на что вам слушать, как мы заявляем: «Что это такое, подати мы платим, солдат в армию даем, почему же вы считаете нас пасынками?..» Где же справедливость? Где человечность? Где Б-г? — но кто в наше время говорит о таких вещах?.. Внимание, у меня осталась еще одна претензия!
7) Это кровавый навет [24], то, что мы, по вашим словам, убиваем ваших маленьких детей и используем их кровь на Пейсах, но эту претензию мы оставим до другого раза. Потому что зачем же нам дурачить самих себя? Как говаривал мой ребе, да покоится он в мире, когда наступал четверг и мы должны были пересказать ему все, что прочитали за неделю, а мы, бывало, не знали, но начинали раскачиваться и распевать [25], чтоб он думал, что мы знаем: «Вы знаете, проходимцы, что я знаю, что вы и не начинали учить Гемору, так какого же черта вы раскачиваетесь?..» Этим я хочу вам сказать, учители и господа мои: вы же знаете, что я знаю, что вы знаете, что все это блеф, так что ж вы рассказываете сказки?.. Вам ведь они нужны только для того, чтобы отчасти оправдать самих себя в своих собственных глазах, а отчасти чтобы оправдаться перед целым светом в том, что вы преследуете нас якобы за то, что мы дикий народ с дикими древними обычаями. «Только представьте себе — они используют кровь на Пейсах!..» С другой стороны, разве свет не знает нас дольше, и лучше, и ближе? Но какое все это имеет значение? Шумиха-то поднята. Я тебя обвиняю в том, что у тебя сестра крестилась. Как, у тебя нет сестры? Поди докажи!.. Короче, учители и господа мои, как вы видите, я согласился почти со всеми пунктами вашего обвинения. Осталось выяснить только одно: на что мы вам? Не правильней ли было бы вам избавиться от такого несчастья? Вы только представьте себе, учители и господа мои, какая жизнь для вас настанет, когда вы в один прекрасный день проснетесь, а у вас не осталось ни одного еврея, даже на развод!.. Каким образом? Попросите меня, и я вам по-доброму предложу простую и почтенную комбинацию. К чему вам эти душевные страдания, хлопоты, расходы? К чему вам все это? Объявите во всеуслышание во всех бесмедрешах, синагогах и молельнях, что каждый еврей, который захочет уехать, пусть едет себе, ради Б-га, на здоровье, получив железнодорожный билет третьего класса до границы и сотню на карманные расходы… Посчитайте-ка, учители и господа мои, во сколько это вам обойдется. Можно сказать, сущие пустяки! Ну, поезд мы не считаем — это же ваши поезда, — остается только мелочь на расходы. Не о чем говорить! Пусть будет шесть миллионов евреев [26], по сотне на каждого, получаем круглым счетом шестьсот миллионов. Не хватает всего четырехсот миллионов до миллиарда. Неужто у вас не найдется какого-то миллиарда рублей, чтобы избавиться от такой кучи евреев, не сглазить бы?.. Решайте сами, учители и господа мои, даю вам год времени подумать…

Вот так, дорогая моя супруга, я бы выступил перед ними, если бы был депутатом. С другой стороны, ты меня спросишь, что же будет, если им таки понравится моя комбинация и они начнут осуществлять мой проект? Куда мы все денемся?.. Тот же самый вопрос задал мне и Хаскл Котик. Он по своей натуре любит задавать вопросы и спорить. Что ты ему ни скажи, он все вывернет наизнанку! Я пришел к нему и начал рассказывать о моем плане, подробно, как следует, так он, не дав мне договорить, стал задавать вопросы: «Во-первых, что будет, если, — говорит он, — они не захотят нас выпускать? Во-вторых, если, — говорит он, — наши евреи не захотят уезжать? В-третьих, даже если обе стороны придут к согласию, где, — говорит он, — взять столько денег, вагонов, и еды, и всего прочего, что может понадобиться, чтобы перевезти, не сглазить бы, шесть миллионов человек?» И еще, и еще вопросы, вопрос за вопросом! Я дал ему выговориться: человек хочет немножко поговорить, почему бы не дать ему такой возможности? А он все говорил, говорил и говорил. А когда перестал говорить, тут уж стал говорить я, начал отвечать ему по порядку и разбил все его возражения, как я это умею! Видит он, что дело плохо, начинает выдумывать: «А что будет, реб Менахем-Мендл, — говорит он, — если случится погром, не сейчас, — говорит он, — а гораздо поздней, через сто лет, где же, — говорит он, — для него возьмут евреев?» Говорю я ему: «Если это только выдумка, пусть так оно и будет, — говорю я, — хотя вы могли бы выдумать и получше. Но если, — говорю я, — вы это серьезно, то на этот случай тоже можно дать совет: поскольку в последнее время, — говорю я, — у нас взялись за наших выкрестов [27] и их хотят немножко приравнять к евреям, можно предположить, что они, — говорю я, — тоже, как и мы, почувствуют вкус процентов и процентов на процент… И так как, — говорю я, — они останутся, то в трудную минуту можно будет очень просто рассчитаться с выкрестами. Вы, — говорю я, — удовлетворены или еще нет?» Он от меня на минуту отстал, а потом и говорит: «Это, реб Менахем-Мендл, не так важно. Давайте-ка, — говорит он, — лучше вернемся к самому началу». И снова начинает задавать мне свои вопросы. Тут уж я вышел из себя и говорю ему: «Я сколько раз вас просил, реб Хаскл, чтобы вы об этих вещах со мной не говорили!» А он мне говорит: «Кто к кому пришел — я к вам или вы ко мне?» Да еще и улыбается при этом — что за несносный человек! Представь себе, он не смог задурить мне голову. Уж я ему как следует ответил! Я бы должен был тебе передать все, что я ему наговорил, ты бы, поверь, получила удовольствие. Но поскольку у меня нет времени, буду краток. Если на то будет воля Б-жья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Б-г здоровья и счастья. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями

от меня, твоего супруга

Менахема-Мендла

(№ 130, 20.06.1913)

Портрет Менахема-Мендла Бейлиса, сделанный в тюремной камере. 1913 год

Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахему-Мендлу в Варшаву. Письмо седьмое

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахему-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, что к нам в дом, ко мне и к маме, чтобы она была здорова, так и ломятся, причем не только свои, родня, не только соседи, друзья и знакомые, но и совершенно посторонние, которых я раньше в глаза не видела, про которых даже не знаю, как звали бабку их бабки, в основном выгнанные из деревень. Им невтерпеж: хотят, чтобы я назвала скорей новую страну, про которую ты пишешь, что ее подыскали для евреев: где она и ехать туда дальше или ближе, чем в Америку? Сколько дней, к примеру, ехать, покуда доедешь до места? И как туда едут — по морю или посуху? И кого туда возьмут — только женатых или неженатых тоже? И что будет с призывом? Так отпустят или придется-таки платить триста рублей штрафа? Хотя твоя газета пишет о том, что штраф отменили, непонятно, откуда она это взяла. Вот только на той неделе у Доди-растяпы, он муж сестры нашего Шаи-Довида, описали все имущество: скамьи, подушки, самовар и даже старые молитвенники — все из-за его сводного брата, потому что их отец взял да и женился на старости лет во второй раз, переехал к жене в Рахмистровку [28], а там приключилось с ним то же, что с твоим папой. У твоего папы из «Соси» получился «Йося», а у Доди из Баси вырос Мойше. Как такое может быть, сейчас услышишь.

Переехал он в Рахмистровку, там у него, в добрый час, родилась девочка Бася, пошел он, Додин отец то есть, к тамошнему казенному раввину, чтобы записать дочку, и говорит раввину совершенно отчетливо: «Запишите мне, я извиняюсь, — говорит он, — девочку Басей». Берет этот казенный раввин, а он то ли с придурью, то ли просто глухой как пень, и записывает ее аккурат среди мальчиков, пишет вместо «Баси» — «Мася», из «Маси» получился «Мося», а уж из «Моси» — «Мойше», а сам он, отец Доди-растяпы то есть, взял да и вовсе помер, а его вдова уехала с детьми в Америку к своему брату, а здесь, ясное дело, ищут Мойше, чтобы призвать, а никакого Мойше-то никогда на свете и не было, вот он и не явился к призыву, так они взяли и оштрафовали его, Додю то есть, на триста рублей. С кого же им деньги стребовать? Понятно, что с Доди, он ведь брат, хоть и от другой матери, но все ж таки брат! А он, этот Додя то есть, все твердит, что никакого брата у него отродясь не было, сто тысяч свидетелей могут подтвердить, что он в семье единственный сын! Слушают они его, как хазана при выносе свитка Торы [29], и велят заплатить. Если бы он, этот Додя, поступил по-людски, то выхлопотал бы себе из Рахмистровки бумаги о том, что Мойше — никакой не Мойше, а Бася. Но есть на свете Шая-Довид, любитель давать советы, и вот прибегает он аккурат тогда, когда пристав пришел описывать Додины пожитки, отзывает Додю в сторонку и начинает с ним секретничать. Говорит ему пристав: что там у вас за секреты? А Шая-Довид ему нахально так отвечает, мол, это «не по закону», и прямо в лицо ему тычет газету, между прочим, ту, в которой ты пишешь, и показывает ему пальцем, что там написано «черный на белый», что триста рублей штрафа уже давно отменили манифестом [30], и снова повторяет приставу эти слова «не по закону». Это его, пристава то есть, рассердило, он и говорит: «Погодите, вот я вам покажу, что значит “не по закону”», берет газету, запечатывает ее семью печатями, а их, Додю с Шаей-Довидом то есть, сажает и держит двое суток, еще и денег стоило, чтоб их выпустили, а что там будет с этой газетой — никто пока не знает. Говорить-то говорят даже, что ничего не будет. Но зачем тогда, я тебя спрашиваю, ему, приставу то есть, это понадобилось? Вот тебе твое «спасение и утешение», — как говорит мама: «В Писании сказано, не мала баба клопоту, купила соби порося…»

Короче говоря, дома у нас теперь совершеннейшая ярмарка. Туда-сюда. Один за дверь, другой на порог. Спасу нет от народу! Все готовы хоть сейчас перебраться в ту страну вместе с женами и детьми, с перинами и подушками и даже с пасхальной посудой и изводят меня: хотят, чтобы я им сказала, как называется та страна! Я им говорю: «Отвяжитесь, прошу вас, я еще сама не знаю!» Они мне не верят: «Как это, — говорят они, — вы ведь ему как-никак жена, до ста двадцати лет, как же так, ваш муж знает, а вы нет?..» А мне от этого — стыд-позор, моим бы врагам такое! Но что я могу сделать? Я молчу, — как говорит мама: «Проглоти да улыбнись, и язви того, кто узнает, что это косточка…»

А то, что ты, дорогой мой супруг, мне пишешь о своих миллионерах, о Ротшильдах и Бродских и прочих подобных, которые только что заметили бедняков, так это очень мило с их стороны, но хотела бы я знать: где ж они раньше были, что ж они молчали? Видно, вспомнили, хоть и поздно, но все-таки вспомнили, что есть тот свет, с адом, и раем, и с Ангелом Преисподней [31], — как говорит мама: «В Писании сказано, хорошо тому, кто не забывает, что и ему помирать придется…» Верно, прижало их, вот они и стали вдруг такие мягкие, хоть к болячке прикладывай… Я только боюсь, Мендл, дай Б-г, чтобы я ошибалась, как бы с ними не вышло так же, как с женой нашего богача Михла Штейнбарга, Двойрой-Этл: когда ее муж лежал, не здесь будь помянуто, на смертном одре, привезли к нему профессора из Егупца, чтобы сделать ему, не про меня будь помянуто, реперацию [32], вырезать всю утробу вместе с желудком, вместе с кишками и вместе со всем чем хочешь! Она, Двойра-Этл то есть, посылает сказать раввину, что обещает половину состояния бедным, если ее Михл выдержит эту реперацию, выживет и выздоровеет. Раввин, поразмыслив, отправляет всех детей из талмуд торы [33] в синагогу, они там читают псалмы, учат Мишну, весь город на ногах, все молят Б-га за богача, суматоха страшная — шутка ли, человек пообещал половину состояния! И Б-г помог, сделали ему хорошую реперацию, Михлу то есть, порезали его, говорят, на мелкие кусочки, но, главное, он выжил и выздоровел — всем бы моим близким такого, — ест, пьет и ходит, как все люди! В городе радость и веселье: во-первых, человек выздоровел, такую реперацию перенес! И во-вторых, пожертвование, которое перепадет городу. Шутка ли — половина состояния! Сразу собрали у раввина общинный сход, стали думать, что делать с деньгами. Даже малость повздорили, чуть до оплеух не дошло, но порешили на том, что сначала надо получить обещанное, а уж потом ссориться. Пришли к ней, к Двойре-Этл то есть, раввин и даен вместе с почтенными обывателями, чтобы поздравить ее с вернувшимся, ведь ее Михл с того света вернулся, выкарабкался, слава Б-гу, вырвался из рук Ангела Смерти [34], благословен Воскрешающий мертвых! Идет она, Двойра-Этл то есть, ставит им лекех, и водку, и немножко варенья [35] и просит их присесть и закусить, отведать ее варенья. Они ее сердечно благодарят за варенье, заводят с ней разговор о реперациях, профессорах, разрезаниях и, наконец, о пожертвовании, о половине состояния, которую она пообещала и ради которой они, собственно говоря, и пришли… Она, Двойра-Этл то есть, не мешкая, развязывает узелок, вынимает и приносит им аж целую четвертную! Все огорошены, просто-таки в глазах потемнело: «Как же так, Двойра-Этл, Г-сподь с вами! Что это значит? Все состояние вашего мужа — полсотни? Мыслимое ли дело?!» Она, Двойра-Этл, ничуть не смущается и отвечает им весьма холодно: «При чем тут, — говорит она, — мой муж и его состояние? Я пообещала, — говорит она, — половину моего состояния, а не мужниного и то, что обещала, — говорит она, — выполняю…» Вот ведь лицемерка! Не нравится? А ей все нипочем. Она бы и Б-га, если бы Он позволил, одурачила… Как говорит мама: «Богач хоть на голове ходи, и то скажут: так и надо…» Кабы всех богачей на свете черт побрал, может, тогда бы к беднякам так пришло избавление, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена

Шейна-Шейндл

Почему ты ничего не пишешь о Мендле Бейлисе — в чем их корысть, доколе его собираются держать и что он высидит? Или — или, как говорит мама: «Или накорми, или выгони…» Она совершенно права: пусть или судят, или выпускают![36] Ведь все знают, что он, как Б-г свят, невиновен… А ты хоть знаешь, Менахем-Мендл, что он, этот самый Бейлис, тебе отчасти свояк? Ты, верно, хочешь знать, каким образом? Я тебе сейчас высчитаю: у тетки моего отца, Шейндл, в честь которой меня назвали, была дочка Лифше, ее должны были засватать, то есть ее и засватали за двоюродного брата некоего Мендла Бейлиса, его именно так и звали: и Мендл, и Бейлис, но сватовство расстроилось. А какая тому причина — не знаю… Нельзя сказать, чтоб это было такое уж близкое родство, но все-таки не чужие. Как говорит мама: «Тети-Крейниному горшку для молочной лапши родной крышкой приходится…»

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1]. Тип постоялого двора с помещениями для постояльцев, местом для телег, кладовыми и т. д., характерный для рыночных городов и местечек Западного края. Заезд часто принадлежал помещику, владевшему местечком.

[2]. Шейна-Шейндл боится, что упоминание безвременно умершего может ее сглазить.

[3]. Российская дипломатия остановила наступление болгарской армии на Стамбул и способствовала окончанию Первой Балканской войны.

[4]. Перед наступлением Йом Кипура прихожане в преддверии синагоги ритуально «наказываются», дабы избежать наказаний в жизни: им символически наносят удары плетью и оделяют кусками лекеха. Последнее должно имитировать нищенство, которому их мог бы обречь Всевышний. Лекех — род медовой коврижки. Традиционно используется для общественных угощений в синагоге.

[5]. Герцль Теодор (1860–1904) — писатель, журналист, основатель политического сионизма. Шолом-Алейхем написал брошюру на смерть Герц-ля «Доктор Теодор Герцль» (Одесса, 1904).

[6]. 11-й Сионистский конгресс состоялся 2–9 сентября 1913 года в Вене.

[7]. Нордау Макс (1849–1923) — врач, философ, писатель, публицист, общественный деятель, один из лидеров сионистского движения. Макс Норда отказался принять участие в 11-м Сионистском конгрессе, обвинив движение в измене идеалам Герцля.

[8]. Период между Рош а-Шана и Йом Кипуром, когда помимо обычных служб в синагоге читают специальные покаянные элегии — слихот, в исполнении которых искусство хазана особенно заметно.

[9]. Иврит в начале ХХ века еще не стал разговорным языком. Несмотря на то что большинство делегатов сионистских конгрессов были говорящими на идише уроженцами Восточной Европы, в использовании немецкого как рабочего языка сказалось как негативное отношение сионистов к идишу, так и то, что Герцль и многие другие основатели и первые руководители сионистского движения были немецкоязычными евреями. Отношение Шолом-Алейхема к сионизму было неоднозначным. С одной стороны, он был автором нескольких брошюр и статей в поддержку сионизма, приезжал в качестве гостя на ряд сионистских конгрессов, а в 1907 году как делегат участвовал в работе восьмого конгресса. С другой стороны, во многих своих художественных произведениях он иронизировал по поводу сионистов, впрочем, как и по поводу других еврейских политических движений. В особенности писатель был недоволен отрицательным отношением сионистов к идишу.

[10]. Шклов — местечко Могилевского уезда, Могилевской губ., в настоящее время в Могилевской обл., Белоруссия. По переписи, в 1897 году в Шклове проживало 5122 еврея (78% населения). Староконстантинов — уездный город Волынской губ., в настоящее время в Хмельницкой обл., Украина. По переписи 1897 года, в городе было 16 527 жителей, из них 56% — евреи. Коцк — местечко в Седлецкой губ. Царства Польского, в настоящее время в Польше. Из 4,5 тыс. жителей Коцка большую часть составляли евреи. Деражня — местечко Летичевского уезда Подольской губ. По переписи в 1897 года, в Деражне проживало 3333 еврея (68% населения).

[11]. Шолом-Алейхем намекает на то, что немецкий язык многих депутатов мало чем отличался от идиша.

[12]. Библейское определение Страны Израиля.

[13]. Согласно Писанию, все евреи старше 20 лет, вышедшие из Египта, которым в наказание за то, что они хулили Страну Израиля, не дано было войти в нее. Именно поэтому им уподоблены евреи, заранее отыскивающие недостатки в местах будущей колонизации.

[14]. Имеется в виду Лайонел Уолтер лорд Ротшильд (1868–1937), глава английского банкирского дома Ротшильдов. Активно участвовал в сионистском движении. Лев (Арье-Лейбуш) Бродский (1852–1923) — представитель семьи богатейших киевских сахарозаводчиков Бродских. Жертвовал большие деньги на благотворительность. Шмуэл Шриро — бакинский нефтепромышленник, почитатель творчества Шолом-Алейхема и один из его корреспондентов. В действительности из числа перечисленных лиц только Джейкоб Шифф активно поддерживал деятельность Еврейского колонизационного общества (ЕКО).

[15]. Имеется в виду Еврейский университет в Иерусалиме, вопрос о создании которого широко обсуждался в 1913 году. В том же году 11-й Сионистский конгресс в Вене принял решение создать этот университет. Язык преподавания — немецкий или иврит — был предметом дискуссий.

[16]. В конце XIX — начале ХХ века. При поддержке ЕКО в Аргентине было создано несколько еврейских сельскохозяйственных колоний, населенных в основном выходцами из Российской империи.

[17]. Речь идет о языке преподавания в так называемых «реформированных хедерах».

[18]. Испанский язык упомянут в связи с еврейскими колониями в Аргентине; турецкий язык упомянут в связи с тем, что Палестина находилась под властью Турции.

[19]. Теилим, 149:7.

[20]. Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920) — публицист, черносотенец, депутат Государственной думы. Его имя стало символом политического антисемитизма в России. Марков Николай Евгеньевич (Марков Второй; 1866–1945) — публицист, черносотенец, депутат Государственной думы. Идеолог российского антисемитизма. Замысловский Георгий Георгиевич (1872–1920) — юрист, черносотенец, депутат Государственной думы. Ведущий оратор правых фракций. Участвуя в 1913 году в суде над Бейлисом, добивался обвинительного приговора.

[21]. Традиционное обращение.

[22]. Цитата из маарива (вечерней молитвы), ставшая обиходным выражением.

[23]. Имеется в виду процентная норма при поступлении в гимназии и университеты, введенная в 1887 году. Фактически отмененная во время революции 1905 года процентная норма при поступлении в университеты была вновь введена в 1908 году, таким образом, далеко не все еврейские юноши, окончившие гимназию, могли поступить в университет («процент на процент»).

[24]. Проблема кровавого навета особенно обострилась в 1913 году, так как в это время в Киеве начались слушания по делу Бейлиса.

[25]. Талмуд принято читать нараспев, раскачиваясь в определенном ритме.

[26]. Численность евреев в Российской империи в 1913 году составляла примерно 5,6 млн человек.

[27]. До начала ХХ века дискриминационные нормы касались лишь лиц иудейского вероисповедания. Закон, принятый в 1912 году, установил запрет на производство в офицерское звание крещеных евреев, их детей и внуков. Крещеных евреев и их детей перестали принимать в Военно-медицинскую академию. Детей еврейского происхождения запрещалось зачислять в кадетские корпуса, даже если крестились их отец или дед.

[28]. Еврейское название местечка Ротмистровка, Киевская губ. (в настоящее время поселок в Черкасской обл., Украина). По переписи 1897 года, из 4800 жителей 1800 составляли евреи.

[29]. При выносе свитка Торы все присутствующие в синагоге громко молятся вслух, заглушая голос кантора.

[30]. Выраженная в Манифесте 17 октября 1905 года идея личной неприкосновенности была воспринята в том числе как отмена коллективной ответственности членов семьи за неявку призывника. Однако в действительности этот штраф не был отменен.

[31]. Злой ангел, который, согласно традиционным представлениям, мучает покойного за его грехи.

[32]. Искаж.: «операция».

[33]. Содержащийся за счет общины хедер для мальчиков из неимущих семей и сирот.

[34]. Согласно традиционным представлениям, человек умирает, убитый Ангелом Смерти.

[35]. Традиционно водку закусывали сладостями.

[36]. Бейлис был арестован 22 июля 1911 года. Суд над ним начался только 25 сентября 1913 года.