[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)
Хроника отложенной смерти
Стив Сем-Сандберг
Отдайте мне ваших детей!
Пер. с швед. Е. Тепляшиной
М.: Corpus, 2011. — 640 с.
«А он между ними похаживает, / Золоченое брюхо поглаживает: / “Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, / Я сегодня их за ужином скушаю!”» Хотя Корней Чуковский писал «Тараканище» задолго до Большого Террора и второй мировой, произведение это выглядит ныне пророческим. Мы невольно соотносим строки о членистоногом чудище то с генеральным усачом из пантеона советских вождей, то с главным усатиком из сонма бонз Третьего рейха. Аналогии понятны и уместны: хотел того поэт или нет, он создал выпуклый, абсолютно законченный, почти символический образ — тотального безжалостного зла, чье земное существование в принципе не пересекается с понятиями «сострадание» и «гуманность», как не пересекаются параллельные прямые в геометрии Евклида. Да и откуда взяться гуманности у таракана?
Едва ли шведскому писателю и исследователю Холокоста Стиву Сем-Сандбергу известно творчество Чуковского, а вот переводчица Елена Тепляшина конечно процитированные строки знает. Именно поэтому для русского названия этой книги были выбраны слова, очень далекие от оригинальной и вполне нейтральной по тону версии («De fattiga i Łódź» — в буквальном переводе нечто наподобие «Бедняг из Лодзи»), но точно соответствующие ее содержанию. Переломным в жизни лодзинского гетто стал тот день в сентябре 1942 года, когда амтсляйтер Ганс Бибов передал председателю юденрата Мордехаю-Хаиму Румковскому приказ немецких властей депортировать из гетто стариков и детей младше девяти лет — то есть отправить их на смерть. И Румковский, искренне считавший себя вовсе не прислужником нацистов, а защитником лодзинских евреев, полученный приказ, чуть поколебавшись, исполнил.
Книга Сем-Сандберга называется романом, однако здесь практически нет выдуманных персонажей, беллетристики минимум (ну, разве что воссоздан ход мыслей некоторых героев, включая Румковского), зато максимум документалистики, основанной на архивных данных и выпусках «Хроники гетто». Хотя в романе речь идет и о тех, кто сопротивлялся нацистам — тайком слушал радио, проносил листовки, пытался достать оружие и занимался саботажем, — автор сосредоточивает внимание на других: тех, кто погибал в муках, и тех, кто, служа оккупантам, отсрочивал свою гибель.
Не впадая в бесстрастие хроникера, Сем-Сандберг пишет о парадоксальной природе юденратов: практичные немцы переложили всю подготовительную работу по превращению живых евреев в мертвых на самих будущих жертв. Раз уж даже отлаженная немецкая машина уничтожения не имела технических возможностей убить несколько миллионов за считанные дни, то недели, месяцы или даже годы до «окончательного решения еврейского вопроса» надо было потратить с пользой для рейха. Завтрашние покойники сегодня должны были окупить каждую марку, каждый пфеннинг, потраченные на крупповскую сталь для колючей проволоки и печей крематориев. Поэтому жители гетто, еще пригодные к труду, на фабриках, расположенных здесь же, в гетто, шили форму для вермахта, тачали сапоги, набивали колбасу эрзац-мясом — и за это будущим мертвецам пока позволяли ходить по земле и дышать…
Как и большинство сотрудников лодзинского юденрата, Румковский сгорел в Освенциме в августе 1944-го, двумя годами после того, как отправил на смерть стариков и детей. Он не ослушался приказа, потому что был исполнительным чиновником. Малышей отнимали у матерей не эсэсовцы (их «работа» начнется позже), но вспомогательная полиция внутри гетто, то есть прямые подчиненные Румковского. И главный герой, чтобы хоть ненадолго продлить свою полупризрачную власть над некрополисом, бросал в пасть ненасытному ванзейскому Молоху сперва больных, потом слабых, потом старых, потом юных, потом непослушных, всякий раз утешая свою податливую совесть отговоркой: мол, он, председатель, поддерживает порядок в царстве хаоса и потому в «его» городе живых больше, чем трупов. Если бы история выбрала иное русло, замечает автор, и Лодзь была освобождена от оккупантов хоть на полгода раньше, часть евреев гетто, возможно, смогла бы уцелеть. Но в реальности председатель юденрата, заложив душу Тараканищу, не спас никого. Увы, сослагательное наклонение у истории бывает только в фантастических романах, а книга Сем-Сандберга написана в том жанре, где не существует никаких «если».
Лев Гурский
Вера в процесс
Анджей Барт
Фабрика мухобоек
Пер.
с польск. К. Старосельской
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2010. — 272 с.
Книга писателя и сценариста Анджея Барта задумана как освобождение от мучительного переживания единственной темы — существования юденратов. Умудренные старейшины общины согласились сотрудничать с немцами. Председатель юденрата Лодзи Хаим Румковский стал соучастником медленного убийства сотен тысяч человек и согласился на депортацию детей. Роман Барта — лекарство, горькое и для автора, и для читателей. Как и в случае со многими книгами, осмысляющими опыт военных лет, читающий не раз повторит: «Не дай мне Б-г сойти с ума».
В основе сюжета «Фабрики мухобоек» — суд над Румковским, на который посмертно приглашены все свидетели зарождения и краха лодзинского гетто. Мы видим процесс глазами трех лиц — жены Румковского Регины, его приемного сына Марека и авто-биографического героя-писателя. Избранный ракурс важен: автор не дает читателю погрузиться во внутренний мир Румковского, как бы отрицая саму возможность существования такового, и обращается к страшному «списку кораблей» — результатам нескольких лет его деятельности. Перед нами проходит галерея жертв милосердия начальника юденрата: детей, подростков, их родителей. Каждый из них рассказывает о последних событиях своей жизни — днях, проведенных в гетто Лодзи (для этих монологов Барт щедро использует документальные свидетельства). Вместе с переполненным залом свидетелей слушают прокурор и адвокат Румковского, оба погибшие в том же гетто. Тянется бесконечный фантасмагорический процесс.
Мотив процесса, как и общий замысел «Фабрики мухобоек», с очевидностью отсылает к роману Кафки. Как и у Кафки, в книге Барта «ничто нелепости» завершается «ничто смерти». Порой кажется, что нелепость жестокости у Барта даже превосходит кафкианскую. Едва ли не самое мастерское ее воплощение — в заглавном образе романа. Сквозь подступающую тошноту читатель погружается в единое с залом суда чувство отторжения всего, что было связано с утверждавшим эту гипертрофированную жестокость режимом: «Доктор Шнитке, который поставлял мухобойки на Восточный фронт, считал, что ни одна муха не должна мучиться дольше сорока трех минут. Иначе это будет негуманно…» Образ мухи становится сквозным (в зале царит «такая тишина, что муха не пролетит»), оказываясь индикатором внутреннего напряжения, эскалации конфликта свидетелей и их палача. Единственным сторонником Румковского остается его жена Регина, в которой Барт подчеркивает тягу к искусственности, игре: любительница театра, она не выходит из заученной роли преданной подруги жизни даже в самые безумные моменты фантасмагорического разоблачения. От этого ее образ стирается — она воспринимается скорее как безликий статист.
В отличие от экзистенциально беспросветного процесса Кафки, у разбирательства в «Фабрике мухобоек» есть итоговый метафизический смысл — осуждение своеволия обладающих властью. Румковский у Барта — Пер Гюнт, в декорациях трагической истории ХХ столетия воплотивший девиз троллей из драмы Ибсена: «Тролль, упивайся самим собой». Румковский не преодолел искушения властью и обрек на муки и смерть множество людей. «Миссия» процесса, озвучиваемая адвокатом-обвинителем (еще одна парадоксальная метаморфоза), — развенчание личного внутреннего мифа человека, забывшего о том, что не смогла переварить его совесть.
Другая важная художественная задача Барта — показать, что даже посмертный суд (очевидная метафора грядущего Страшного суда) уступает в фантасмагоричности событиям реальной истории, когда жизнь завершалась длинным поездом в Треблинку. Виной случившемуся — нарушение законов личной человеческой ответственности и, шире, гармонии мироустройства: «Одного сбоя в естественном порядке вещей оказалось достаточно, чтобы повлечь за собой следующие, еще более серьезные».
Александра Кисель
Триптих Давида Зильбермана
Фрида Михельсон
Я пережила Румбулу
Пер.
с идиша и лит. запись Д. Зильбермана, вступ. ст. А. Эзергайлиса, предисл. Л.
Терушкина и К. Фефермана, сост. и комм. Г. Смирина
М.—Рига: Полимед, 2011. — 176 с.
Элла Медалье
Право на жизнь
Лит.
запись, предисл. и послесл. Д. Зильбермана, 2-е предисл. Л. Терушкина, сост. и комм.
Г. Смирина и Л. Терушкина
М.—Рига: Полимед, 2012. — 272 с.
Давид Зильберман
И Ты это видел
Комм.
Г. Смирина и Л. Терушкина
М.—Нью-Йорк—Рига: Полимед, 2012. — 320 с.
Все эти книги вышли в рамках серии «Российская библиотека Холокоста». В сущности, все они не «новинки», их основные тексты выходили только на русском языке по два раза. Но нынешние издания серьезно «модернизированы» и впервые содержат столь основательный научный аппарат.
Портниха Фрида Зеликовна Михельсон (урожденная Фрид, 1906—1986) и машинистка — по совместительству санитарка — Элла Израилевна Медалье (урожденная Гутман; 1913—1999) даже не были друг с другом знакомы. Так, виделись несколько раз в Рижском гетто при печальных обстоятельствах (впрочем, иных там и не бывало). Но их накрепко объединило одно — чудо спасения от неминуемой гибели, назначенной им немцами на 8 декабря 1941 года. В тот день обе они, как и тысячи других евреев и евреек из Рижского гетто, находились в лесу около Румбулы — небольшой железнодорожной станции километрах в 12 от гетто, на линии, ведущей в Даугавпилс. Под присмотром немцев латыши-айзсарги расстреливали в этом месте тысячи рижских евреев. Задокументировано, что сам расстрел пережили шестеро, но четверо из них вскоре все равно погибли. Фрида и Элла спаслись, очень по-разному, но спаслись, и обе оставили свои свидетельства.
Их спасение отнюдь не было плодом чистого везения или случайности. Каждая — почти инстинктивно — разработала для себя стратегию выживания, которой строго придерживалась. Обе внешне не слишком напоминали евреек, обе в совершенстве владели латышским и обе страстно желали спасения, всякий дополнительно прожитый день находя высшей и достойной наградой. И обе дошли практически до самой расстрельной ямы…
Далее линии поведения решительно расходятся. Фрида бросилась на землю и прикинулась мертвой; очень быстро она была завалена кучей обуви и одежды, разборку которой убийцы отложили на завтра. Найдя три теплые кофты, немного сахара и белую сорочку (для маскировки на снегу), она выбралась из-под укрытия. Начались скитания по окрестным хуторам — кто-то ее не пускал, кто-то пускал, но только на одну ночь, пока наконец она не наткнулась на богобоязненных Адвентистов седьмого дня, для которых спасение евреев было делом даже не абстрактной святости и чести, а чем-то само собой разумеющимся. Эта «сеть» — Берзиньши, Песле и Вилюмсоны — и сберегла ее жизнь — вплоть до прихода Красной Армии, когда уже ей, Фриде, привелось заступиться за своих спасителей.
Андриевс Эзергайлис, американо-латышский историк и совестливый человек, написал в предисловии к воспоминаниям Михельсон: «Конечно, эта книга задает жгуче-безжалостные вопросы — заставляет переосмыслить нашу латышскость, наше секулярное, безбожное хождение в церковь». Но на латышский язык, вопреки его призывам, книга до сих пор не переведена. И уж тем более не поставлен памятник ни Фриде Фрид, ни ее латышским спасителям…
Совершенно иным было спасение Эллы Гутман. Уже наполовину раздевшись, она заявила, что не еврейка, а латышка и только замужем была за евреем. На немцев, в отличие от латышей, это произвело впечатление, и ей дали одеться и вывели из строя. Таких «ариек» набралось четыре, из них одна настоящая: приемная дочь еврейской пары. Всех четырех увезли в Ригу, где их допрашивал сам обергруппенфюрер Фридрих Еккельн — высший чин СС в Остланде. Эту селекцию прошли только двое — истинная латышка и Элла.
Ее поручителями и спасителями стали еврей Перевоски (чьи документы были выправлены на поляка) и Трине Гартмане из Тукумса, где она родилась. Через месяц Элле выдали протокол об арийском происхождении и новый, с иголочки, паспорт. Оставшиеся два с половиной года немецкой оккупации она прожила в семье Параш и еще некоторое время в семье Нейманис в Талси (обе семьи этнически аналогичные: муж — латыш, жена — еврейка). Немцы при отступлении бросили ее как неблагонадежную вместе с Нейманисами в Вентспилскую тюрьму, а оттуда как арийку эвакуировали в Германию: Данциг, Дрезден, Лейпциг, окрестности Нюрнберга, снова Лейпциг. В Тюрингии всех троих освободили американцы, а в сентябре 1945-го Элла вернулась в Ригу.
По-разному сложились и послевоенные судьбы Фриды и Эллы. Фрида в 1944 году вышла замуж за уцелевшего узника гетто — Мордехая Михельсона, родила двух сыновей. В ноябре 1944-го ее показания сняла Чрезвычайная государственная комиссия, они фигурировали на рижском процессе 1946 года. По мотивам этих показаний в 1962-м была сделана радиопередача «Звезда Давида», прозвучавшая по латышскому радио (она включена в приложения к книге). Сама же Фрида смогла вернуться к своим воспоминаниям только в 1965 году, когда записала их на идише в несколько тетрадей.
Из этих записей Давид Зильберман и составил книгу, которая долгое время ходила в рижском самиздате. В конце 1971 года Фрида с сыновьями переехала в Израиль, и в 1973-м книга впервые увидела свет — в Израиле, по-русски, попечением и с предисловием Зильбермана. В 1979 году она вышла в Нью-Йорке по-английски (издавалась она и на идише). А в 2005-м — в Риге и снова по-русски.
В том же 1965-м Зильберман разыскал Эллу Медалье и записал ее воспоминания. Впервые они были опубликованы в сборнике собранных им материалов «И Ты это видел», изданном в 1989 году в Нью-Йорке. Переиздавая эту книгу в 2006 году в Риге, Зильберман уже не включил в нее текст Медалье, выпустив его в том же году отдельным изданием.
В начале 1990-х кинодокументалист Герц Франк, работая над фильмом о Рижском гетто («Еврейская улица», 1992), с чисто еврейской (и еще журналистской!) тактичностью задал Медалье вопрос, не находит ли она свое поведение и спасение в Румбуле предательством еврейского народа? Вопрос этот настолько ее ранил, что она долго не могла прийти в себя и отказала Франку в каком бы то ни было сотрудничестве.
Сам Давид Зильберман родился в Прейли в Латвии в 1934 году. Перед 22 июня его семья жила в Риге, но чудом успела эвакуироваться. С начала 1960-х он собирал, спонсировал и издавал материалы о Холокосте, в первую очередь о Рижском гетто. Своим наставником и вдохновителем в этом непростом и рискованном по тем временам деле он считал Беньямина Каплана, бывшего еврейского члена рижской Чрезвычайной республиканской комиссии. Участник знаменитой сидячей еврейской забастовки в Москве в марте 1971-го, Зильберман в том же году выехал в Израиль, а со временем перебрался в США. Там он начал публиковать свою «коллекцию».
В сущности, перед нами не три автономные книги, а некий триптих — единый комплекс уникальных материалов о Рижском гетто, собранных одним человеком. Может быть, их стоило бы издать под одной обложкой. В такой книге были бы совершенно уместны те уникальные приложения, которыми сейчас снабжена почему-то только книга Медалье. Тут и материалы процессов над палачами рижского еврейства, и отклики на книги современных латвийских националистов, и воспоминания Ш. Коблякова о Г. Цукурсе, и статья А. Эзергайлиса «Команда Арайса», и весьма солидный материал М. Ю. Крысина «Холокост в Латвии: жертвы, герои, палачи», включающий данные о структуре полиции правопорядка в Риге. Увы, будучи «приставленными» к воспоминаниям Медалье, эти материалы задавливают основной текст. Мемуары Медалье вместе с ее показаниями фонду «Пережившие Шоа» и письмами Зильберману занимают 77 страниц, книга же в ее нынешнем виде почти в четыре раза толще.
И еще: уже давно (после скандалов с гамбургской выставкой о вермахте) доказано, что фотография, приведенная на с. 6 книги Зильбермана (она украшала собой и старую экспозицию «Яд ва-Шем»), — неподлинная.
Издание «триптиха» Давида Зильбермана совпало по времени с выходом еще одной книги о Рижском гетто — воспоминаний Меира Левенштейна. Памятуя и о других публикациях на ту же тему, в частности о записках скульптора Ривоша, не могу не поделиться ощущением, что на очереди — создание обобщающей хроники событий, связанных с еврейским этноцидом в Риге.
Павел Полян
Аннотации
Петр Люкимсон. Царь Соломон
М.: Молодая гвардия, 2012. — 315 с. (Серия «Жизнь замечательных людей»).
Представляю, какое изумление вызвало бы появление этой книги в серии ЖЗЛ у М. Горького, успешно пересадившего дореволюционный бренд на советскую почву. Не столько потому, что «замечательным» предлагается считать царя, да еще еврейского, сколько в силу крайней скудности и тенденциозности сохранившихся исторических свидетельств. Но «Молодая гвардия» и лично Петр Люкимсон давно научились обходить подобные сложности с помощью конструкций «как было принято в то время…» и «на N. не могло не оказать воздействия…». Так что, одарив нас биографиями Моисея и царя Давида (см.: Лехаим. 2012. № 4), Люкимсон перешел к сыну последнего. Автор честно старается создать последовательное жизнеописание выдающегося правителя, благодаря которому жители небольшого полувассального по отношению к Египту княжества, занимавшиеся пастушеством и землепашеством и молившиеся одному из бесчисленных азиатских богов, стали тем, кем стали, — народом торговцев и, главное, народом Храма. Но недостаток фактов вынуждает, во-первых, прибегать к вышеназванным шатким конструкциям («на юного Соломона не мог не произвести впечатления мятеж, поднятый его старшим братом Авессаломом»), а во-вторых — использовать в качестве основного источника Танах. В итоге мы получаем замечательную «анимацию» библейского персонажа — автора Песни Песней и книги Экклезиаста, мужа царицы Савской и зиждителя той легендарной мудрости, что вдохновляла эзотериков всех веков. Впрочем, ничего другого подавляющему большинству читателей и не требуется.
Джек Каган, Дов Коэн. Холокост и сопротивление на родине Адама Мицкевича
Пер. с англ. Т. Вершицкой. М.: Возвращение, 2011. — 344 с.
Двоюродные братья, в перипетиях ХХ века переставшие быть даже однофамильцами, рассказывают историю знаменитого партизанского отряда братьев Бельских. Помимо объединенных под одной обложкой двух книг воспоминаний, есть большой раздел документальных приложений. Суконный язык изложения (оба автора все-таки не писатели) компенсируется ощущением пережитости, подлинности происходящего. Гетто, расстрелы, потеря близких, чувство обреченности и беспомощности, известие о еврейском партизанском отряде, ставшее искрой надежды. Голод, голод, голод — и холод, и постоянно витающая рядом смерть. Попытки побега — удачные, неудачные, поразительная история создания подземного хода из гетто на свободу. Отряд — настоящий маленький город среди белорусско-литовских лесов и болот, непростые, подчас жестокие и трагичные отношения с местным населением, с другими партизанскими отрядами, с объединенным командованием. Даже дочитав до конца и узнав, что один из братьев стал преуспевающим английским бизнесменом, другой — офицером израильской разведки, мы чувствуем горечь скорби едва ли не больше, чем радость победы. Живи Адам Мицкевич, мать которого происходила из семьи крещеных франкистов, в XX веке — имел бы все шансы оказаться в гетто и бежать оттуда в отряд Бельских.
Над аннотациями работали Михаил Визель и Михаил Липкин
Валери Плейм Уилсон. Игра без правил. Как я была секретным агентом и как меня предал Белый дом
СПб.: Азбука-Аттикус, 2012. — 416 с.
Те, кто забыл, что такое цензура, будут удивлены, увидев книгу с пробелами в большинстве абзацев, — а иногда и самих абзацев нет, сплошные вымарывания. Так отредактировали автобиографию Валери Плейм Уилсон ее бывшие коллеги по ЦРУ. В таком виде она и решила ее напечатать. Плейм работала в отделе ЦРУ по контролю за распространением оружия массового уничтожения до тех пор, пока ее супруг, бывший посол США в Ираке, не высказался против вторжения в эту страну. В ответ сторонники силовых действий решили продемонстрировать его связи с ЦРУ и «рассекретили» его жену. Работать в ЦРУ Плейм отныне не могла. И она объявила Республиканской партии вендетту, частью которой стала ее книга. Кроме всего прочего, из нее выясняется, что прадед Валери, Самюэл Пламевоцкий, «эмигрировал в Чикаго в 1892 году, покинув еврейскую деревушку на Украине. Семейное предание гласит, что он был раввином и уехал вместе со своим старшим сыном, чтобы спасти того от призыва в царскую армию, а также спастись от частых и жестоких погромов». История эта почти забылась, но осенью 2003 года, на пике скандала вокруг Валери Плейм, ее брата «неожиданно застал довольно странный звонок»: «“Ваш отец Самюэл Плейм?” — спросил его господин, который представился Леоном Коулменом. “Ну да”, — с некоторой опаской ответил мой брат. “Значит, полагаю, мы с вами троюродные братья!” — воскликнул Леон. У него был богатый запас семейных историй, и он мог помочь нам воссоздать наше семейное древо. Благодаря счастливому вмешательству Леона в нашу жизнь следующей весной мы праздновали еврейскую Пасху, собравшись на седер со своими заново обретенными родственниками. Пока мы читали Пасхальную агаду и пока я по кусочку пробовала традиционные мацу и марор, я размышляла о том, что все происходящее — очень положительное, хотя и трудно представимое следствие того, что фамилия Плейм стала всеобщим достоянием».
Ульф Экман. Евреи — народ будущего
М.: Золотые страницы, 2009. — 158 с.
Мы часто жалуемся, что нас никто не любит. На самом деле есть по крайней мере одна группа, любящая евреев гораздо больше, чем сами евреи. Речь, разумеется, о т. н. «консервативных христианах» — приверженцах различных протестантских течений, объединенных симпатией к еврейскому народу и его государству. Книга шведского пастора Ульфа Экмана — яркая тому иллюстрация. Британия утратила свое влияние в мире, потому что препятствовала созданию еврейского государства, Советский Союз мешал евреям уезжать в Израиль и распался, «спасение США зависит от того, станет ли эта страна благословением Израилю» — таков краткий курс мировой истории XX века от доктора Экмана. Каждый христианин обязан не только «молиться за Иерусалим и желать ему мира», но и «поддерживать Израиль и возвращение еврейского народа домой экономически». Между прочим, эта приятная во всех отношениях книжка выдерживает по-русски уже третье издание.
Над аннотациями работали Василий Когаловский и Михаил Майков
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.