[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)
Менахем Бегин и Анвар Садат на переговорах в Асуане. 1980 год
ТЕРРОРИСТ ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА
Анна Исакова
Было это году в 78–79-м уже прошедшего столетия. Мы застряли в песках по дороге в Ямит, и я кисло пошутила: выменяем у бедуинов «опель» на верблюда, а уж тот довезет до чего-нибудь. «За белую женщину с высшим образованием могут дать даже белого верблюда», — съязвил мой спутник. И тут появился бедуин, а при нем — несколько верблюдов, один из них — альбинос.
Сын вцепился в меня и заорал как оглашенный: «Маму не отдам!» Бедуин с интересом вгляделся в застрявшую в песках машину, сотрясавшуюся от детского визга. Мы явно выглядели меджнунами, такими же сумасшедшими, как и жители Ямита, который вдруг стал виден, словно всплыл из песков.
Ослепительное солнце смешало его с окружающим миром, но тень от верблюдов изменила наш угол зрения. Оказалось, что мы стоим прямо за решетчатой проволочной изгородью, отделяющей пустыню от поселения. За забором виднелись небольшие домики, окруженные чахлой зеленью. «Посмотри, как у нас зелено!» — восторженно сообщила Рут, кидаясь мне на шею. Мы с ней знали друг дружку с детства, которое прошло в Литве, в зарослях дачного орешника и цветопадах городской сирени. «Когда-нибудь тут будет очень зелено», — поправил супругу Миха. Его родители были в свое время высланы в Сибирь за сионизм. Сионисты считались в Вильно существами экзальтированными. Но Миха, не так давно вернувшийся из Сибири, хоть и был неумеренным романтиком, слыл исключительно правдивым парнем.
Они с Рут приехали в Израиль года на два раньше нас и поселились в Хайфе. В их пустой новенькой квартире меня поразила настенная открывашка для консервов. Я бы предпочла лишнюю табуретку. И строить город в песках, может, и хотела теоретически, но не настолько, чтобы отказаться от всего, что удалось уже слепить на новом месте. Рут и Миха и не настаивали. Наша общая знакомая — Исра — уже съездила в США и привезла оттуда 10 семей застройщиков. Это успокаивало. Значит, обойдутся без нас.
Между тем Садат успел побывать с визитом в Иерусалиме, и Менахем Бегин собирался ехать в Кэмп-Дэвид на переговоры о мире. Он лично обещал жителям Ямита, что их город-мечта на 250 тыс. жителей, в котором будет морской порт, консерватория, обсерватория, музеи, галереи, цветущая промышленность и вообще все, что имеет свойство развиваться и процветать, никогда не перейдет в чужие руки. Миха ему верил, поскольку люди, однажды побывавшие в зоне, не должны врать. А Бегин побывал не где-нибудь, а в Печорлаге. Но, вернувшись из Кэмп-Дэвида, старый сионист и бывший зэк развел руками. И велел снести Ямит с лица пустыни. Взорвать. А какие там были восходы и закаты за пальмами, росшими прямо на песчаном берегу!
После разрушения Ямита я видеть Бегина не могла. Не больно он мне нравился и прежде. Вел себя, как провинциальный актер, произносил цицероноподобные речи, положенные на ивритский гекзаметр, и казался безнадежно архаичным, а потому и нерелевантным. Именно так пародировали его все без исключения израильские комики. А Бен-Гурион, тот даже имени Бегина не желал произносить. Называл членом кнессета, который сидит рядом с товарищем Бадером. Только много позже, ознакомившись с литературным наследием Бен-Гуриона, я выяснила, что тот Бегина уважал и даже любил особенным манером. За правдивость, благородство, готовность пожертвовать личными интересами — любыми — ради общего дела или высокой цели. Сегодня и я считаю Бегина самой интересной и трагической фигурой сионистской саги, сплавом принца датского и благородного рыцаря печального образа, который ясно видел, что перед ним ветряные мельницы, но все же вступал в бой, поскольку отказаться означало бы попрать высокий смысл жизни.
Военнослужащие ЦАХАЛа выводят жительницу из поселения. Ямит. 1982 год
Менахем Бегин родился в 1913 году в Брест-Литовске в семье торговца лесом, смельчака, романтика, человека немецкой культуры и сионистских взглядов, который главным занятием жизни считал должность секретаря еврейской общины. Рассказывают, что приняла младенца акушерка, позже ставшая бабкой Ариэля Шарона. В нежном возрасте он год посещал хедер, затем перешел в сионистскую школу «Тахкемони», а позже поступил в польскую гимназию, где получил солидное классическое образование. Любовь к классической литературе, в том числе к произведениям на латыни, Бегин сохранил на всю жизнь. Направляло же его не столько красноречие Цицерона, сколько содержание жизни героических латинян. А завершал он свое образование в Варшавском университете, где окончил факультет права. Сообщают, что звали его в этом заведении Мечислав Бьегунь. Но адвокатской практикой Менахем-Мечислав не занялся. К тому времени он уже находился душой и телом во власти сионистских чар Зеэва-Владимира Жаботинского, а в 1939 году стал комиссаром всего польского «Бейтара», сионистской организации, насчитывавшей около 70 тыс. человек.
У меня нет сомнений в том, что, и называясь Мечиславом Бьегунем, Менахем Бегин лелеял одни лишь сионистские мечты. Но делал он это в соответствии с польской культурной составляющей, впитанной из окружающей среды. Например, в полном соответствии с болезненно возбужденным чувством того, что и поляки, и русские называют гонором. Поляки имеют при этом в виду честь, а в переводе на русский «гонор» — это фанаберия, высокомерие, заносчивость, даже наглость. Бегин трепетно относился к гонору в понимании «честь». Как-то в ответ на попытку уравнять его с Арафатом в смысле терроризма с негодованием парировал: «Я — террорист, а он — бандит. И это совершенно разные вещи».
Веяния того времени не только дозволяли терроризм, но и окружали его романтическим флером. Террористом был, например, знаменитый герой Польши Юзеф Пилсудский, который на вопрос, где проходят границы польского гонора, позволяющего грабить банки, ответил, что границы эти соответствуют границам 1772 года — времени первого раздела Польши. Отметим, что большую часть своей истории лишенная государственной самостоятельности Польша жила воспоминаниями о великой Речи Посполитой, некогда простиравшейся «от моря до моря» (от Балтийского до Черного). Степень униженности польского национального достоинства можно прочувствовать из такого исторического анекдота: посадив силой и хитростью на польский престол своего фаворита, Екатерина Великая сумела с его помощью присоединить к своей империи большую часть Польши. И когда фаворит прислал государыне в благодарность старинный трон польских королей, та повелела вырезать в польской национальной реликвии дырку под ночной горшок.
Было такое или нет, сказать трудно. Но то, почему раздел Польши виделся Пилсудскому оправданием для террористических актов, анекдот раскрывает верно. Кстати, во времена своей террористической деятельности Пилсудский скрывался под псевдонимом «Мечислав». Я не пытаюсь утверждать, что воинственный еврейско-израильский национализм Бегина повторяет не менее воинственный польский национализм, но отмечаю, что окружающая среда могла повлиять на эмоциональную окраску этого состояния.
Жители Ямита были облиты пеной, перед тем как их насильно выдворили из поселения, перешедшего обратно к Египту вместе с Синайским полуостровом. 1982 год
Еще при мне, в 50–70-х годах ХХ века, в уже советском Вильнюсе национальная составляющая любого вопроса вызывала страстную реакцию. Так, в начале показа фильма Форда «Крестоносцы» зал бывал полон, но в тот момент, когда на экране появлялись звероподобные косматые литовские воины, зрители шумно вставали, хлопая сиденьями, и демонстративно выходили из зала. Между тем вопрос о приоритете литовцев или поляков в победе над тевтонцами вообще уходит в глубь истории, но при воспаленном национальном сознании время перестает существовать. Все это всплывает в памяти при мысли о Ямите. Вернее, при мысли о том, почему Бегин вдруг решил взорвать город, который поначалу решено было оставить египтянам за приличную плату. Считается, будто это было сделано из опасения, что поселенцы решат вернуться в свои оставленные дома и столкнутся с новыми хозяевами. Возможно. А возможно, так нашла себе выход бессильная ярость Бегина перед ненавистным неотвратимым.
Он хотел быть отважным и старался держать себя не просто в руках, а даже в ежовых рукавицах, чтобы ни в чем не дать слабины. Но он бежал от фашистов из Ковно в Вильно, а потом презирал себя за то, что оставил тонущий корабль. Пепел погибших в немецких концлагерях и гетто, как и кровь уничтоженной в Бресте семьи, навсегда останется в его памяти. С пылающей «Альталены» он уже не уйдет до последнего мига, потому что капитан обязан покидать тонущее судно последним. Еще он будет с пеной у рта кричать в мегафоны на израильских площадях, сопротивляясь соглашению о репарациях с послевоенной Германией. Но даже не попытается поднять бунт, поскольку поймет в глубине души, что без немецких денег государство может задохнуться. И так будет раз за разом: в каждом случае, когда того потребует благополучие Израиля, Бегин наступит на горло собственной песне и сделает то, что обещал себе и другим не делать ни в коем случае. За что и получит прозвище «демагог».
Бегин, глава воинственного «Иргуна», подпольной военной организации, которая, по мнению многих, прогнала англичан из Палестины своей карательной деятельностью, не будет стесняться собственных мягкотелых сожалений по поводу пролитой крови, пусть даже вражьей. Он, желавший быть шиллеровским разбойником, рыцарем чести, Гракхом и Сципионом, террористом в высоком понимании этого слова, Брутом, если необходимо, распустит «Иргун» и сам предложит мировую Бен-Гуриону. Между тем последний инициировал операцию «Сезон», во время которой людей Бегина свои же братья-евреи сдавали англичанам, фактически посылая их на виселицу. Но благородный террорист, последователь Гарибальди, Костюшко, народовольцев и — возможно — Юзефа Пилсудского, не позволит гонору в русском понимании слова стать причиной раскола нации и братоубийственной войны. Он уступит.
А став премьер-министром Израиля, подпишет мир с Египтом и окажется лауреатом Нобелевской премии мира. Думаю, эта история далась ему нелегко. Но благополучие нации диктовало, и он подчинился этому диктату. Однако произошедшее в 1-ю Ливанскую войну оказалось сильнее прагматического диктата. Сабру и Шатилу благородный террорист пережить не смог. После этой истории он целых восемь лет прятался за стенами собственного дома, так и не объяснив причину, по которой оставил высокий пост, не стал заканчивать книгу мемуаров, не давал интервью и вообще постарался исчезнуть из общественного сознания.
Менахем Бегин, только что избранный премьер-министром Израиля после 29 лет оппозиционной борьбы, говорит своей жене Ализе: «Благодарю тебя за то, что следовала за мной все эти годы через пустыню». 21 июня 1977 года
Биографы по-разному объясняют это событие. Обычно приписывают его физической или иной немощи, вызванной смертью любимой жены, но правильнее исходить из фразы, сказанной одним обычным утром 1983 года главой правительства Менахемом Бегином государственному секретарю и верному стороннику Йехиэлю Кадишаю: «Кончено. Все кончено. Не могу больше, устал». Устал от чего? Считается, что от операции 1982 года в Ливане, которая должна была закончиться в 40 километрах от границы, а закончилась перед президентским дворцом в Бейруте. От лжи, которой снабжали его министр обороны Арик Шарон и главнокомандующий Рафаэль Эйтан, посчитавшие возможным врать премьер-министру без стеснения и нарушать его приказы. От количества жертв среди солдат Армии обороны Израиля в этой войне. От рассказов про Сабру и Шатилу, палестинские лагеря, где почти подчистую были ликвидированы все жители, включая стариков, детей и женщин. И пусть делали это не израильтяне, а ливанцы-фалангисты в отместку за резню в Дамуре и смерть Башира Джумайля, но происходило все с разрешения и, как утверждали, по подсказке Арика Шарона. А еще Бегин устал от откровений комиссии Каана, созванной для расследования событий в Ливане. От бесконечной и беспринципной склоки между министрами и политическими деятелями, связанной с выводами комиссии. И от криков демонстрантов под окнами его резиденции. Демонстрантов, которых он не разрешал разогнать, заботясь о свободе слова и демонстраций.
От всего вышеназванного можно, конечно, устать, но отказаться от власти — вряд ли. Слом должен был произойти по кардинальной оси. Боюсь, что такой осью оказалась полная нерелевантность времени и места, в которых Бегину пришлось жить и действовать, понятиям старого мира, на которых он был воспитан. Честь, благородство, бескомпромиссное правдолюбие, эстетика формы и ее приоритет над спасительной бесформенностью, иначе говоря, старое понятие красоты, включавшее и душу, и лицо, и одежду, и мысли, — все оказалось невостребованным и даже неприменимым, и не только на территории ближневосточного региона. Само время отказалось от них. Впрочем, историки утверждают, что понятия эти всегда оставались только понятиями.
Шарон и Рафуль, уроженцы Палестины, действовали согласно тем же принципам, по которым живут и действуют все остальные уроженцы этой страны любой национальности. Хотел ли Бегин, чтобы они действовали иначе? Не уверена. Свидетельства немногих людей, с которыми он встречался и разговаривал во время своего затворничества, говорят о другом. Он был неисправимым романтиком, это правда, но ни в коем случае не безбашенным мечтателем. И он не принимал ни мельницы за разбойников, ни разбойников за мельницы. Но в тот момент, когда прагматика столь грубо обошлась с мечтой, силы, всю жизнь пытавшиеся уравновесить одну с другой, кончились. А с ними ушло желание говорить, писать и действовать. Вездесущий политик превратился в отшельника.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.