[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2013 ИЯР 5773 – 5(253)
П. И. Сингаевский, рецидивист, расстрелян в Киеве в 1923–1924 годах
Неизвестный документ о деле Бейлиса
Семен Чарный
Дело Бейлиса остается одним из наиболее изученных эпизодов истории российского еврейства и вместе с тем — одним из самых загадочных. «Лехаим» продолжает публикацию серии материалов и документов к 100-летию дела Бейлиса. Публикуемый ныне документ закрывает некоторые из имевшихся «белых пятен». История его появления связана с писателем Абрамом Каганом (1900–1965), точнее — с его романом «Преступление и совесть», посвященным событиям, происходившим вокруг процесса Бейлиса. Неизвестно, когда писатель задумал создать это произведение, но, по всей вероятности, возможность заняться сбором материала представилась ему после освобождении из лагеря, т. е. в середине 1950-х. Писатель пытался найти свидетелей дела Бейлиса, но большинство обвинителей Бейлиса погибли во время Гражданской войны или умерли в эмиграции. В самом же Киеве после нацистской оккупации свидетелей не осталось. Но Кагану повезло — он нашел «своего» свидетеля. Им оказался криминалист М. Е. Евгеньев-Тиш, работавший в первой половине 1920-х старшим следователем Киевского губсуда. Лично с писателем он не встречался, предпочел доверить воспоминания бумаге. В приводимом ниже письме Евгеньев-Тиш описывает свои встречи с последними участниками дела Бейлиса — бандитом Сингаевским, следователем Фененко и околоточным надзирателем Кириченко. В дальнейшем сведения, полученные от Евгеньева, были использованы Каганом в романе. Письмо же, с некоторыми другими бумагами писателя, попало в архив Ваада России[1], где и находится по сей день (Ф. 1. О. 4. Д. 8).
Многоуважаемый Абрам Яковлевич![2]
Охотно выполняю свое обещание. Если мой рассказ <...> может оказаться для Вас полезным, буду рад.
Встречи и беседы были сорок с лишним лет тому назад. Забывание — естественное свойство людской памяти, <...> многое забылось, я расскажу Вам только о том, что, как мне кажется, хорошо запомнилось. Вы, конечно, вольны использовать рассказанное мною, но прошу Вас не называть моего имени — какой я «исторический источник»!
1. В 1923–1924 гг. я работал в Киеве в должности старшего следователя Киевского губернского суда. Однажды, перед вечером, я <...> пришел после работы домой, меня по телефону вызвал к себе киевский губернский прокурор Михаил Васильевич Михайлик. <...> Направляясь в прокуратуру, я никак не мог придумать, зачем так <...> срочно понадобился.
<...> Михаил Васильевич сообщил, <...> что через несколько часов будет приведен в исполнение приговор к расстрелу в отношении группы бандитов, среди которых находится знаменитый <...> Сингаевский[3]. <...> Мне поручается допросить Сингаевского перед расстрелом, узнать, кто и при каких обстоятельствах убил Ющинского.
Меня потрясло <...> поручение. <...> Кто такой Сингаевский, я знал, когда происходил процесс Бейлиса, я был студентом и следил за ходом процесса по «Киевской Мысли» <...>
Я хорошо понимал, что допрос Сингаевского <...> может сыграть важную роль, возможно, встанет вопрос о какой-то форме пересмотра дела, — ведь царский суд, оправдав Бейлиса, признал, что евреи употребляют христианскую кровь для мацы <...>
— Михал Васильич, допросить Сингаевского в комендатуре губсуда, когда его выведут из арестного помещения и он подумает, что его ведут в подвал для расстрела, не следует. Допрос при этих обстоятельствах и в обстановке комендатуры <...> не даст желаемых результатов.
Я предложил отправить Сингаевского в тюрьму, приехать к нему через два-три дня и допросить его. <...>
Михайлик и слышать об этом не хотел. Он потешался над моими психологическими «переживаниями», потребовал, чтобы я сегодня же допросил Сингаевского. <...>
В комендатуре <...> я застал члена губсуда по фамилии <...> Дмитриев. Допрос Сингаевского происходил при нем, он также подписал протокол допроса.
Комендант привел Сингаевского. Он был внешне совсем спокоен: оказалось, спал в арестном помещении и комендант его разбудил.
Сингаевский, оглянув меня и Дмитриева, сказал:
— А я думал, что меня не сюда ведут.
— А вы куда думали? — спросил я его. Он не ответил. Я сообщил ему, что прокурор Михайлик поручил мне побеседовать с ним, и попросил присесть.
Сингаевский сел против меня, внимательно разглядывая, сказал:
— Вы — Евгеньев, а я думал, вы совсем другой. Дайте, пожалуйста, папиросу.
Дмитриев передал мне папиросу, я дал ее Сингаевскому. Он закурил, несколько раз глубоко затянулся. Молчал Сингаевский, молчал и я. Но молчание надо было нарушить:
— Вы спали в арестантской камере?
— Да, выспался; знаете, я привык спать в любой обстановке. О чем же вы хотите со мной говорить?
<...> Я не знал, как начать допрос весьма <...> опытного бандита. Передо мною сидел каторжанин, возможно, убийца и Ющинского.
— Скажите, Сингаевский, кто нанес это множество ран телу Ющинского? — начал я и замолчал, так как Сингаевский весь преобразился.
От прежнего безразличия во всей фигуре его не осталось следа, он вздрогнул, насторожился, сказал:
— О чем вы спросили?
— Меня интересуют некоторые подробности убийства Ющинского, о них я хотел вас расспросить.
— Дайте еще папиросу —, давно не курил, — ответил Сингаевский. <...> Он выкурил ее до мундштука, потушил о подошву ботинка и сказал: — К такому допросу я не подготовился.
— Подумайте, — сказал я, — у меня есть приказание губернского прокурора приостановить сегодня ваш расстрел, если наша беседа окажется интересной.
— Дайте подумать. — И после небольшой паузы: — Вы хотите, чтобы я рассказал, кто убил Ющинского, — сказал не то вопросительно, не то утвердительно.
— Да, кто убил Ющинского?
— Не знаю, — последовал твердый ответ.
Я повторил, что у меня имеется приказание губернского прокурора приостановить расстрел. Сингаевский меня перебил:
— По делу Ющинского я ничего не знаю, и не о чем меня допрашивать.
Он встал со стула, зашагал по комнате.
— Садитесь, спокойно побеседуем, вы вспомните, вероятно, все, что вы знаете об этом деле.
— Ничего не знаю. — И после некоторого молчания: — Пишите протокол.
Я хорошо понимал, что Сингаевский сейчас, в комендатуре, больше ничего не скажет, — ведь это Сингаевский. <...> Я прекратил допрос, еще надеялся, что сумею убедить губпрокурора возвратить его в тюрьму, чтобы продолжить беседу с ним.
Я вызвал коменданта, велел отвести Сингаевского, затем зайти ко мне. Позвонил Михайлику, <...> рассказал о беседе с Сингаевским, о его поведении при допросе и просил Михайлика приостановить приговор. Михайлик не согласился. Сингаевский был в ту же ночь расстрелян.
Не знаю, какова судьба протокола допроса, я передал его на следующее утро Михайлику. <...>
2. Через несколько дней <...> один из моих коллег по следственной работе, бывший судебный следователь царской прокуратуры, зашел ко мне с незнакомым человеком и отрекомендовал его: «С вами хочет познакомиться Фененко». Фамилия мне ничего не сказала, я не знал, кто вел предварительное следствие по делу Бейлиса. Я попросил сесть, но мой коллега ушел, оставив у меня в камере Фененко.
Фененко произвел выгодное впечатление. Не ожидая от меня вопросов по поводу его прихода, он сказал, что слыхал о моем допросе Сингаевского, и просил рассказать о нем. Я спросил Фененко, почему его интересует допрос Сингаевского. Фененко, улыбнувшись, ответил, что начинал предварительное следствие по делу Бейлиса: «Я был тогда следователем по особо важным делам при прокуроре Киевской судебной палаты».
Я <...> внимательно посмотрел на Фененко, очевидно, недостаточно «вежливо», т. к. он, улыбаясь, сказал: «Да, да я тот самый Фененко». <...>
Я кратко рассказал о беседе с Сингаевским, а затем попросил собеседника рассказать, что он запомнил о деле Бейлиса. Фененко рассказал следующее.
Убийство Ющинского наделало много шума в Киеве — и было редким. Вокруг дела с первых же дней расследования кто-то создавал особую атмосферу, общественное мнение. Последнее он почувствовал очень скоро по принятии дела к своему производству.
Приступая к расследованию, рассматривал его как убийство «загадочное» <...> по непонятным мотивам: кому, в самом деле, могло быть выгодно убийство мальчика? Намечая разные варианты мотивов, наметил и месть, поэтому, поручая полиции собирать агентурным путем сведения об убитом, его семье, указал: «искать мотив убийства — месть».
Точно я сейчас не помню, говорил ли мне тогда Фененко, что поручение о собирании сведений он дал полицейскому работнику Кириченко.
Как рассказывал Фененко, он был немало удивлен, когда в первые же дни после начала расследования при очередном докладе прокурору судебной палаты <...> его спросили, не считает ли он, что убийство Ющинского — ритуальное, ведь скоро еврейская Пасха. Как рассказывал мне Фененко, на его вопрос, какая же связь между убийством ребенка и еврейской Пасхой, прокурор сказал: «Говорят, евреям нужна кровь для мацы, кровь христианина, и особенно угодна их Б-гу кровь христианского ребенка».
Фененко, как он мне говорил, отнесся с недоверием к такому мотиву, но прокурор ему сказал, что нельзя отбросить и такой вариант мотива, ведь расследование надо вести всесторонне. Заканчивая беседу с Фененко, очень внушительно ему сказал: «Подумайте хорошо об этом мотиве».
Примерно через два-три дня после его доклада к Фененко пришел председатель «Союза русского народа» в Киеве (хорошо помню, председатель этого союза, а не «Двуглавого орла»), стал расспрашивать, как идет расследование по делу; Фененко уклонился не только от ответа, но и от беседы, ссылаясь на то, что материалы следствия не принято разглашать. Председатель засмеялся и сказал, что убийство Ющинского такое дело, что все правила следовательские должны уйти в сторону, дело важное, политическое, следовательно, на нем можно сделать блестящую карьеру. «Вы знаете, — сказал он, — этим делом заинтересовались в Петербурге, вы понимаете, что это для вас значит?» — так говорил мне Фененко. Через несколько дней после его разговора с председателем, к нему, Фененко, явился монах с «благословением и посланием» от настоятеля Почаевской лавры, а затем недели через две и сам настоятель пожаловал. Словом, говорил Фененко, со всех сторон пытались повлиять на него, убедить, что должна быть только одна-единственная версия: убит евреями с ритуальной целью.
В ходе расследования Фененко осматривал платье, в котором находился труп Ющинского, на платье были пятна глины в огромном изобилии, а затем вскоре после принятия им дела к своему производству прокурор передал ему акт экспертного исследования, произведенного кабинетом экспертизы при прокуроре палаты, в этом акте признавалось, что глина в пятнах на платье Ющинского идентична глине с завода Зайцева.
Передавая акт, прокурор сказал Фененко примерно так: «Видите, и глина с завода Зайцева», а на его, Фененко, вопрос, кто изымал пробу глины с территории завода, ответил <...>: «Не беспокойтесь, вам не придется вторично ее изымать для экспертизы, глину представили надежные люди», а на замечание Фененко, что закон не разрешает считать доказательствами материалы, представленные частными лицами, без проверки этих материалов, прокурор ответил, что эти частные лица не совсем частные и перепроверять акт экспертизы нет надобности.
Одновременно с этим Кириченко доносил Фененко об уликах, какие он устанавливает против Веры Чеберяк, содержательницы притона, и ее собутыльников, у них у всех были достаточные мотивы, чтобы избавиться от Ющинского. Подробно ознакомившись с данными, какие приносил Кириченко, Фененко в своей работе стал все больше уделять внимания воровской компании Чеберяк. Все это привело к тому, что прокурор отстранил его от расследования. Я просил Фененко подробнее осветить его отстранение, но Фененко уклонился от подробного рассказа. По его словам выходило так:
Когда со всех сторон стали производить давление на Фененко, когда черносотенная пресса, и киевская, и столичная, в один голос говорила о ритуальном убийстве и называла имя убийцы — Бейлис, хотя у него, Фененко, никаких данных ни о ритуальном убийстве, ни об участии в нем какого-то Бейлиса не было, когда прокурор строго приказал ему «оставить в покое русскую семью Чеберяк» и заняться действительным расследованием убийства, совершенного пусть не Бейлисом, но евреями, он, Фененко, заявил, что считает себя обязанным вести расследование всесторонне, а к дому Чеберяк ведут серьезные следы убийства. Чаплинский ему сказал, что он отстраняется от дальнейшего расследования, а через день получил письменное об этом распоряжение прокурора.
Второй состав суда. Товарищ прокурора Петербургской судебной палаты Оскар Виппер (стоит вверху слева); эксперты (сидят внизу слева): академик Павел Коковцов; гебраист, профессор Петербургской духовной академии Иван Троицкий; католический ксёндз из Ташкента Иустин Пранайтис; профессор П. В. Тихомиров; общественный деятель еврейства России, главный раввин Москвы Яков Исаевич Мазе (стоит спиной); председатель Ф. А. Болдырев (сидит в президиуме, в центре); гражданские обвинители: А. С. Шмаков (сидит внизу, третий справа), Г. Г. Замысловский (сидит внизу, второй справа); защитник О. О. Грузенберг (сидит внизу, крайний справа); защитник В. А. Маклаков (сидит внизу, четвертый справа); обвиняемый М. Бейлис (сидит справа). Рисунок из книги А. С. Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса» (М., 1934)
3. Недели через две после моей беседы с Фененко ко мне в мою камеру пришел и отрекомендовался: «Кириченко, я пришел к вам по совету Фененко». Это был бывший работник полиции, ведший частное расследование об убийстве Ющинского. <...> Он всегда «помогал» Фененко в его работе по сложным делам, имел широкую сеть осведомителей среди преступного мира, которые «честно» работали для него. Поэтому Фененко ему поручил «осветить со всех сторон» убийство Ющинского. Он скоро установил, что убийство — это дело рук воровской шайки Чеберяк, и по поручению Фененко собирал «твердые» доказательства. Но вскоре Фененко отстранили от расследования, новый следователь ему, Кириченко, никаких поручений не давал. Когда Кириченко пришел к следователю и сказал, что собирал негласные материалы для Фененко, какие будут сейчас поручения, следователь ему сказал, что он не нуждается в помощи Кириченко и он должен прекратить работу по собиранию данных по делу об убийстве Ющинского. Кириченко, однако, продолжал вести свое частное расследование, все больше и больше изобличал шайку Чеберяк, но однажды он был вызван к жандармскому полковнику, и какой-то жандармский ротмистр приказал ему прекратить «вмешиваться» в дело Бейлиса, не мешать расследованию, если он не хочет «попасть туда, куда Макар телят не гонит». Добытые Кириченко материалы меня не интересовали, к тому же Кириченко не произвел на меня благоприятного впечатления. Я только спросил его, не знает ли он, как была взята проба глины с завода Зайцева для экспертизы, и Кириченко мне ответил, что он не знает как, ибо глину доставали жандармы. <...>
4. О проф. Фаворском. С этим господином я о деле Бейлиса ни разу не разговаривал. Был он начальником кабинета экспертизы при прокуроре судебной палаты; как научная величина ничего собою не представлял, очевидно, профессорское звание ему досталось не без помощи прокуратуры судебной палаты.
Если экспертиза глины на платье Ющинского была произведена — и производилась — при «идейном» руководстве Фаворского, то нельзя сомневаться в том, что экспертиза была дана такой, какую хотел получить Чаплинский.
Вот все, что я могу Вам сообщить, Абрам Яковлевич.
Жму Вашу руку.
4 ноября 1965 г.
(М. Евгеньев)
Томск
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Федерация еврейских организаций и общин.
[2]. Документ публикуется с сокращениями.
[3]. П. И. Сингаевский, брат Веры Чеберяк, известный киевский бандит. Авторы «неофициального расследования» дела Бейлиса считали Сингаевского одним из участников убийства А. Ющинского, а возможно, и его организатором. До недавнего времени считалось, что Сингаевский был расстрелян в 1918–1919 годах.