[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2013 НИСАН 5773 – 4(252)
Философ среди антисемитов
Еврейская тема в мемуарах А. Штейнберга «Литературный архипелаг»
Нелли Портнова
Второе издание воспоминаний Аарона Захаровича Штейнберга (1891–1975) вышло в серии «Россия в мемуарах»[1], и это правильно[2]. По некоторым признакам мемуары Штейнберга близки к психологическому роману[3], по другим — к публицистическому очерку. Особенно это касается еврейской темы, которая то и дело возникает в рассказе о культурной жизни русской интеллигенции. У Штейнберга документальность всегда сочетается с субъективностью[4]: из дома В. В. Розанова, к которому молодой философ отправился разбираться после юдофобских статей Василия Васильевича, Штейнберг вышел почти умиротворенным, с Л. П. Карсавиным, который считался юдофобом, дружил, а со Львом Шестовым поругался всего-навсего за «литературное сокрытие» фамилии.
Сам А. Штейнберг держался среди русской литературной элиты свободно и с достоинством. Отправляя Брюсову письмо, Штейнберг сделал все, чтобы у писателя не осталось сомнений по поводу происхождения философа. «Я подписался не только своей фамилией, но и своим библейским именем, которое в России давали только евреям и донским казакам, — “Аарон”». А в 1922 году, подавая заявление в ВЧК с просьбой разрешить ему поездку за границу для философских занятий (которые невозможно вести в России), Штейнберг добавил: «Кроме того, я придерживаюсь еврейской религиозной традиции, от которой никогда не откажусь»[5].
Во время войны молодой философ, получивший образование в университете Гейдельберга, был интернирован в немецкой деревне. После заключения Брестского договора он уехал в Петербург. Там он сразу же окунулся в культурную жизнь, сблизившись с литераторами из группы «Скифы». Штейнберг принимал активное участие в работе Вольной философской ассоциации (1919–1924 годы). Он чрезвычайно высоко ценил содружество талантливых одиночек, объединенных мечтой о подготовке духовной революции, в которую обязательно должна перейти революция политическая. Вспоминая Вольфилу и ее участников, Штейнберг рассказывает, как в «страшные годы» они выживали за счет идеализма, работы мысли и сотворчества. Он не отрицал террора, арестов и голода, но все это происходило как бы за сценой.
В своих воспоминаниях Штейнберг крупным планом показывает отрицательное отношение российского общества к евреям. После немецкого Гейдельберга многое ему казалось просто диким. «Для меня это был совсем другой мир, мир нереальный, и мне стало жутко». В студенческом обществе Гейдельберга, в том числе, в Русской (Пироговской) библиотеке, где собирались студенты из России, национальный вопрос не обсуждался вовсе. И стыдиться своего еврейства было неприлично. Уклончивость О. Мандельштама, который на вопрос кого-то из студентов, не родственник ли он известному офтальмологу и сионисту Леону Мандельштаму, ответил: «Я не интересуюсь родственниками», была воспринята с осуждением, — вспоминал беседовавший с ним Штейнберг[6].
Русское общество было заражено юдофобством, как болезнью. «Кровавый навет так завладел умами широких слоев населения всей страны», что «мать маленького кадета, которого собирались поместить в пансионе знакомой мне вдовы военного врача Перельман, услышав, что хозяйка пансиона Мария Григорьевна — еврейка, сказала: “Нет, простите, во времена таких ритуальных убийств я боюсь оставить мальчика в еврейском пансионе, как-то боязно!”» Вирус антисемитизма жил и в сознании русской интеллигенции, даже людей известных. Одни высказывались открыто, как Петров-Водкин и Блок, другие скрывали, как Иванов-Разумник, «который предпочел молчать, как это часто с ним случалось».
Иногда для обвинений евреев использовали любые подвернувшиеся поводы: к примеру, еврейский адвокат Грузенберг брал большие гонорары. Часто причиной служила забота о русской литературе и прессе, которую «заполонили евреи». «Так ведь вся наша печать, за немногими исключениями, в руках евреев, они руководят всей прессой и в конце концов захватят власть в России», — печалился В. Розанов. А. Белый гневался на еврейских музыкальных критиков, без одобрения и признания которых никаких музыкантов и слушать не станут.
Иногда за таким «патриотизмом» скрывались комплексы, как у Петрова-Водкина, которого «мучила совесть, что его жена Мари, хотя он и окрестил ее Марией Федоровной, была француженкой, и потому он брал реванш тем, что публично поносил Ветхий Завет». Антисемитизмом оборачивалось любое противостояние государству, власти, времени, любая неудовлетворенность. Коллективное юдофобство становилось реваншизмом. Говорили, что антисемитизм появился в самой ВЧК, где братья Мессинг, будучи евреями, принимали строжайшие меры, «чтобы вычистить нечисть из Чека», и «свои же» их ненавидели как евреев.
В качестве «защиты» менялись имена, люди крестились, заявляли об «уходе из общины». Но в «демократическом обществе» существовала противоположная тенденция: на С. К. Эфрона, крещеного еврея, сотрудничавшего в «Новом времени», писавшего антиеврейские пьесы и говорившего по-русски с легким еврейским акцентом, смотрели с презрением.
В целом Штейнберг однозначно осуждает антисемитизм. Но размышления о еврейском вопросе вписываются также в философскую концепцию мира автора.
Братья Штейнберг в детстве убедились в том, что мир широк и разнообразен, что образование необходимо для развития, как и еврейские знания. Родной Двинск воспринимался ими «не просто как город, но большой мир с мирочками, разделенными наречиями»[7]. Модель сознания, которая сложилась у А. Штейнберга: единство и целостность мира, состоящего из неповторимых элементов, и диалог как единственный способ познания человека. Такая позиция позволяла Штейнбергу поддерживать отношения с людьми, чьи взгляды существенно отличались от его собственных.
Александр Блок, загадочная и скрытная натура, открылся автору только однажды, когда они провели ночь в одной камере в подвале ВЧК. Оба почувствовали «общность судьбы нашей». Совершенно естественно появилась еврейская тема; иудаизм был в глазах Блока религией косной. «Неужели вы придерживаетесь иудейства как религии?» — «А почему бы и нет?» — ответил я. «Впервые встречаю такого человека. Знаете, Аарон Захарович, я должен вам признаться, что я был сам некоторое время близок к юдофобству, особенно во время процесса Бейлиса». Потом говорили о Р. Штейнере, которого Блок не любил: «А кстати, доктор Штейнер не еврей?» Когда я ответил, что есть действительно евреи с такой фамилией, но что доктор Штейнер, по-видимому, смесь южнославянской и немецкой крови, Блок воскликнул: «А вы уверены, что он не еврей?»
Философу-гуманисту в таком Блоке открылось «нечто удивительное. Даже такие люди, как Блок, бродили как бы в темноте. Я не говорю об их отношении к евреям, не в этом дело... Это целый мир предрассудков». Очень трудно совместить образ гениального поэта и банального антисемита. Оставалось пожалеть его. «Еще не знаю, как мне быть с антиеврейскими наклонностями Блока, которые еще более усиливают мою склонность жалеть его», — писал Штейнберг Ф. Каплан.
В главе «На петербургском перекрестке. Встреча с В. В. Розановым» еврейский вопрос центральный. Поражавший ранее тонким пониманием национального еврейского характера, во время процесса Бейлиса Розанов писал, что евреям «нужна кровь христианских младенцев, чтобы справлять праздник Пасхи». Штейнберг отправился к нему не ругаться, а объясниться и понять, «что заставило Розанова изменить свои взгляды на евреев». Не хочется отдавать мракобесию талантливого человека: «может быть, Василий Васильевич издевается надо мной?»; может быть, он «отстал», его философское образование недостаточно? Первую причину он нашел быстро: «Наша беседа с ним, однако, не обнаружила в нем больших познаний в развитии новейших идей», но дальше этого продвижений не было, и под влиянием семейной обстановки, при виде больной жены и грустных, подавленных дочерей, Штейнберг ушел без озлобленности[8]. Он не убедил Розанова и не согласился с ним. «А я, доложу тебе, дал нечто вроде обета, не говорить дурно о людях, — вспоминал Штейнберг о том визите»[9]. Мемуары перерастают в этой главе в художественный жанр (романа или повести), а публицистическая составляющая уходит на второй план.
Отношения Штейнберга со Львом Карсавиным также были непростыми. Карсавин ввел в еврейский вопрос нечто революционное: провозгласил необходимость крещения русских евреев и их последующего вхождения во вселенскую православную церковь. Как и простой народ, он называл власть в России еврейской, точнее, «жидовской», а свое отрицательное отношение к евреям считал за смелость по отношению к этой власти. Но древнегреческие глаза Карсавина излучали «добротолюбие», он вечно тянулся к чему-то новому, он завидовал тому, что Штейнберг читает Ветхий Завет в оригинале, он любил и умел спорить! «По его мнению, я был больше русским, чем кем-либо другим». Штейнберг отвечал тонко и убийственно: «Это поэтам или критикам поэтов можно говорить, а не мудрецам и философам, как вы, Лев Платонович. Какой же я русский? Суть русского человека — православие. Как же я могу быть больше, чем я есть?» Диалог как способ взаимопонимания они принимали оба. «…Мы сходились на том, что люди должны интересоваться друг другом, что все мы создания Г-сподни, все мы под Провидением, все мы под Б-гом». Национальный вопрос продолжал разделять их, но личные отношения остались уважительными и плодотворными. Когда в эмиграции разгорелась полемика по еврейскому вопросу (1927–1928 годы), то самым ярким выступлением стал «Ответ Карсавину» А. Штейнберга[10]. Речь в нем шла о статье православного философа «Россия и евреи». Карсавин предложил остановить «разложение» «периферийного» (потерявшего связи со своим народом) еврейства, «инкорпорировав» его в православие. Штейнберг, активно развивавший и поддерживающий еврейскую культуру, еще более уверился в том, что он должен отстаивать свою национально-религиозную идентичность. Он ответил сначала лаконично: «Я не только не верю в обращение Израиля, но считаю, что и верующий в это обращение христианин обнаруживает тем самым лишь некоторую неполноту собственной веры в Бога. Вы покушаетесь отобрать у “врага” заодно и Бога, и Библию. <…> Если христианство может примириться с еврейством только на основе таких экспроприаций, — давайте лучше по старинке». Но, желая продолжить диалог, Штейнберг предложил журналу написанную ранее статью «Достоевский и евреи»[11], и оба текста, публицистический и литературоведческий, стали наиболее важными в этой полемике.
В 1930-х годах их добрые отношения продолжались. Став профессором университета в Каунасе, старом еврейском городе, Карсавин признался, что был не прав в понимании евреев, и хотел, чтобы его старшая дочь вышла замуж за еврея. В 1936 году он помог изданию книги А. Штейнберга о Достоевском на немецком языке, написав (наряду с Л. Шестовым и К. Ясперсом) рекомендацию для люцернского издательства.
Книга Штейнберга заканчивается панегириком «одному из самых поразительных и оригинальных личностей», «неподдельных, неподражаемых, каким должен быть каждый человек, который, как я верю, есть подобие Б-жие».
Первая встреча со Львом Шестовым состоялась в 1910 году, когда юный Штейнберг решил самостоятельно поддержать инициативу группы «Логос»: объединить философию Запада и Востока, Европы и России, для чего стоило познакомить немецких ученых со ставшим знаменитым в России философом. Для этого нужно было перевести его статью о Чехове «Творчество из ничего» на немецкий язык. «Давайте поговорим о деле», — сказал Шестов, приехав на встречу, и они начали говорить, «русские мальчики» в Гейдельберге. Осуществить этот план не удалось, но так началось знакомство — встречи и беседы в разных европейских городах на протяжении нескольких десятилетий, когда они говорили и обсуждали самые разные темы: судьбу философии, соотношение «чистой» философии и писательства, тщеславие, национальное начало в жизни философа. «Да, есть творчество из ничего», — написал Штейнберг в своем раннем дневнике о влиянии на него Шестова. Но, наблюдая за философом в разные периоды его жизни, Штейнберг чувствовал какое-то противоречие, «из рода человеческих слабостей». Штейнбергу казалось, что писательство Шестова «было средством утвердить себя». Одна из их встреч закончилась ссорой из-за псевдонима. Задумав сменить фамилию еще в гимназии, Шестов старался оторваться от национальных корней. «Вы добивались славы, сначала всероссийской, а затем и всемирной, под псевдонимом <…> Но псевдоним — есть, простите, синоним, синоним предательства собственного имени».
Лишь после смерти Шестова Штейнберг, встречаясь с поклонниками русского философа, признал, что вопрос имени, псевдонима — второстепенный, ибо «как Шестов, может писать только Шестов».
Таков был опыт восприятия и анализа еврейского вопроса философом, заинтересованным в диалоге, познании, верящим в общечеловеческие ценности и общее будущее. Штейнберг умел противостоять антисемитизму; он был верен своим корням, но для него была важна и свобода высказывания, ценно мнение оппонента. Вместе с тем он полагал, что «между талантом и юдофобством может быть дистанция, между личностью и юдофобством — нет!» Что позволяло ему находиться в состоянии диалога с людьми, которые придерживались очень разных, иногда совсем не близких ему взглядов.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Штейнберг А. З. Литературный архипелаг / Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Н. Портновой и В. Хазана. М.: НЛО, 2009. 1-е издание: Друзья моих ранних лет (1911–-1928) / Подготовка текста, послесловие и примеч. Ж. Нива. Париж: Синтаксис, 1991.
[2]. См.: Портнова Н. Читателям мемуаров А. Штейнберга «Литературный архипелаг» // Toronto Slavic Quarterly. Winter 2011. № 35.
[3]. Проскурина В. Ю. Молодые годы Аарона Штейнберга // НЛО. 1992. № 1. С. 236.
[4]. Архангельский А. А. Чистая книга // Страна и мир. 1992. № 2.
[5]. О поведении его брата, ортодоксального еврея Ицхака Штейнберга, см.: Портнова Н. Вторая жизнь ленинского министра, или Австралийский доктор Герцль // Лехаим. 2011. № 6.
[6]. Портнова Н. Осип Мандельштам и Аарон Штейнберг в Гейдельберге // «Сохрани мою речь…». Записки Мандельштамовского общества. Том 19. Выпуск 5/1. М., 2011. С. 252–258.
[7]. Ицхак Нахман Штейнбергс киндер ун юнгст ёрн (1888–1914). В кн.: Ицхак Нахман Штейнберг. Дер менч. Зайн ворт. Зайн ойфту. 1888–1957. Нью-Йорк, 1961. С. 25–26.
[8]. Портнова Н., Хазан В. Встреча с Розановым // Лехаим. 2007. № 1.
[9]. Из письма Ф. Каплан от 16 июля 1974 года. Архив Восточно-европейского еврейства. P156. Box. XIV-XIVa. Иерусалим.
[10]. Версты. 1928. № 3.
[11]. Впервые была напечатана в журнале «Скифы», № 3 за 1928 год.