[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  МАРТ 2013 АДАР 5773 – 3(251)

Кое-что помимо фрустраций

Мужская сила: Рассказы американских писателей

Сост. Л. Беспалова

М.: Текст; Книжники, 2013. — 352 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

С антологиями и всякого рода коллективными сборниками вечная проблема: никогда не поймешь, по какому принципу отбирались вошедшие в них тексты. Вот, например, «Мужская сила» — какая была цель: представить рассказы лучшие или наиболее типичные? Впрочем, придираться грех: сборник в итоге получился очень удачный, в смысле репрезентативный. И именно потому, что он делится как бы пополам: часть вошедших в него рассказов относится к лучшему, что есть в американской еврейской прозе, а часть — к наиболее типичному (не уверен, что таков был замысел, но вышло в итоге так). То есть читатель получает возможность составить представление разом и о вершинах, и о среднем уровне.

Начнем со второго. Типовой герой еврейской прозы — это мужчина средних лет, жестоко фрустрированный или просто глубоко несчастный. Как правило, он принадлежит к более или менее интеллектуальным кругам, но необязательно: попадаются, к примеру, и владельцы продуктовых магазинчиков («Нытики и хохмачи, хохмачи и нытики» С. Элкина). Основные причины фрустрации — сексуальная либо творческая нереализованность. В идеале, разумеется, герой фрустрирован по двум этим направлениям одновременно, как в рассказе Нормана Мейлера, собравшего, кажется, все штампы, которые только существуют в описании американского среднего класса. Его «Человек, который увлекся йогой» — заведомо обреченная попытка сделать из вуди-алленовского материала драму.

Вот, кстати, и отличие рассказов средних от хороших. Хорошие рассказы (ожидаемые Грейс Пейли, Синтия Озик, Бернард Маламуд) смешны, средние — невероятно серьезны. Исключение, кажется, только одно: «Сорок ватт» М. Дж. Гербер — и оно, как положено, лишь подтверждает правило. Проходной вроде бы рассказ выделяется из ряда себе подобных за счет единственной остроумной детали: экономные распорядители свадебной церемонии подкладывают жениху вместо бокала, который положено растоптать, обернутую в салфетку лампочку.

Еще один важный, как кажется, вывод. В большинстве рассказов еврея можно без ущерба для сюжета и смысла заменить на wasp’а, в крайнем случае — на индийца или мексиканца. Даже те проблемы, которые принято считать специфически еврейскими, давно перестали быть таковыми. Казалось бы: религиозный муж хочет прибить на дверь мезузу, эмансипированная жена против, результат — умеренная семейная ссора, не выходящая, впрочем, за рамки допустимого (Норма Розен, «Что нужно вам сказать?»). Но кроме этих двоих в рассказе присутствует еще и недавняя эмигрантка с Ямайки, эту ситуацию полностью зеркалящая. Она баптистка, ее муж перестал ходить в церковь, от него скрывают, что дочке досталась роль в школьном пасхальном спектакле. В общем, все то же самое, только без мезузы. Столь же «общечеловечны» и прочие конфликты: родители-«мещане» vs университетские детки, преподаватель vs посетители курсов, стареющий одинокий прозаик vs бездарный сексапильный дебютант. Сплошная ассимиляция и глобализация.

Напоследок о главном. Главное в сборнике — прекрасный лирический рассказ Делмора Шварца «Сны ведут к обязательствам». Легендарный автор (мифологическая фигура в среде американо-еврейских интеллектуалов, прототип заглавного героя романа Беллоу «Дар Гумбольдта»), легендарный текст с прихотливо-безупречной структурой (Набоков в эссе «Вдохновение» назвал его шедевром — «рассказ, так волшебно смешивающий старый фильм с личным прошлым» — и поставил в один ряд с сэлинджеровской «Рыбкой-бананкой»). Вот только адекватного русского названия ему пока не нашлось. Лет десять назад рассказ был напечатан в «Иностранке» в классном переводе Ларисы Беспаловой под заглавием «Сны порождают обязательства». Теперь тот же переводчик предлагает новый вариант. У Сергея Ильина, переводившего помянутое набоковское эссе, — «Ответственность рождается во сне». Справедливости ради, фраза, которую Шварц позаимствовал у Йейтса, а тот у кого-то еще, и по-английски звучит странновато («In Dreams Begin Responsibilities»). А русское «ответственность», как его ни верти, и вовсе ни на что кроме канцеляризма не годится, что задачу многократно усложняет. Но не отменяет, а только делает более интересной.

Михаил Эдельштейн

ВЕРСТАТКА ПАМЯТИ

Владимир Порудоминский

Уходящая натура

СПб.: Алетейя, 2010. — 318 с.

«Уходящая натура» Владимира Порудоминского — книга, крепко сбитая из полутора десятков новелл и одной повести («Короткая остановка на пути в Париж»). Это великолепная русская проза — одновременно историческая и лирическая. Это сага о еврейской судьбе и еврейском «счастье», о багровой трагедии жизни и смерти под Холокостом и о сером неуюте до и после него, в отравленной атмосфере «остаточного антисемитизма».

Новеллы Порудоминского двух типов — прожитые лично (как бы вспомненные) и непрожитые (как бы сочиненные). Впрочем, деление это условно: в автобиографических текстах несомненно есть толика вымысла, а в вымышленных — твердого знания. Недаром в книге тексты обоих типов перемешаны и как бы спрессованы единством жанра и стиля.

Если разложить все «вспомненные» новеллы по возрасту автора, то самой первой стали бы «Детские игры». Здесь герой еще младший школьник, бегающий по дачной местности в трусиках и не вполне понимающий те антисемитские коннотации, которыми переполнены шуточки, песенки и анекдоты взрослых дядь и теть и их детей:

Как синеватые огоньки угара из-под слоя золы, вдруг выпорхнула на вид вроде бы и незлобная, упрятанная под хохоток неприязнь… Ах, как смешно, оказывается, произносить с так называемым еврейским акцентом что-нибудь немудреное, вроде «Абрам, ты брынзы хочешь?».

Безобидно — если не помнить, как охотно все эти картавящие шутники через несколько лет выдавали немцам евреев в лагерях для военнопленных и вообще везде.

Момент истины для автора наступил тогда, когда его и самого разоблачили как жида — причем в самой унизительной форме: сбили с ног, навалились, стянули пресловутые трусики… Осязаемый урок дружбы народов в Стране Советов.

Когда я говорил о толике не-вымысла в холокостных новеллах Порудоминского, то имел в виду доскональное знание им ситуации в Виленском гетто. Волею обстоятельств он оказался главным подготовителем уникального документа — рукописи узника гетто и дяди Порудоминского Григория Шура, сочетающей в себе элементы дневника и исследования. Знакомство с дядиными записками подарило Порудоминскому несколько сюжетных линий. Например, в новелле «Яд», рассказывающей о Хаиме Варенбуде, начальнике еврейской полиции в Вольнинском (читай: Виленском) гетто, Генох, еврейский «представитель» гетто, цинично объясняет, что «есть лишь один способ уцелеть — оставаться в живых как можно дольше… смыть дерьмо и жить дальше, главное — жить дальше».

Поражает смелость писателя. Заложиться в узника гетто — уже непростая задача, но насколько же сложнее обернуться еврейским коллаборантом и показать яркими мазками такие пластичные образы и характеры, какими у автора вышли и Генох, и Варенбуд, и доносчик-«зятек» Авидан! И вот парадокс: Варенбуду — этому роботу и покойнику еще при жизни, которого предали все «свои» и ненавидели все остальные, который когда начинал, то всегда выигрывал, а на этот раз проиграл все, — ему читатель невольно сочувствует.

Зато герр Х. из Еврейского отдела Вольнинска не проиграл, как выясняется, ничего. После войны он легко сменил документы и имя и в плен попал не как сотрудник СС, а как вояка из вермахта. Впрочем, его — убежденного национал-социалиста — страшила не смерть, а как раз таки жизнь в новом, как он искренне опасался, мире, где уже не останется места не только носителям его убеждений, но и самим убеждениям.

Но жизнь не позволила его страхам реализоваться. Однажды на Северном Кавказе, где немецкие военнопленные прокладывали дорогу в горах, к ним приехал начальник-еврей и начал на них кричать. Покричал и уехал –

И тут я услышал, как один наш казак — мы называли так наших конвойных — негромко сказал другому: «Видал, как этот еврей развоевался!» И второй казак ответил: «Во время войны они все попрятались, а теперь снова вылезли командовать». Вы даже представить себе не можете, что значил для меня этот подслушанный разговор. Вам никогда не делали переливания крови?

Герр Х. мог бы и вовсе умереть — от счастья, если б оказался свидетелем той сценки, что разыгралась в середине девяностых на посвященной Анне Франк выставке в московском ЦДХ (новелла «Музей Анны Франк»). Довольно уже того, что один из трех пришедших туда доморощенных наци в сапогах был русским издателем «Майн Кампф»!..

По-детски цепкая память автора сохранила множество бесподобных деталей из разряда уходящей натуры. Например, вот эту:

В типографии в ту пору было еще много ручного набора, и, когда я бывал там, дед отводил меня к своему давнему приятелю Михеичу. Михеич давал мне маленькую верстатку: высунув от старательности язык, я выискивал в ящичках наборной кассы нужные литеры самого крупного кегля и выкладывал в верстатке свое имя, наоборот, справа налево, чтобы на оттиске получилось как нужно.

И снова, как в детстве, слова, набранные Порудоминским в верстатке памяти, сложились «как нужно». Его книга не только слепок с прожитой или вымышленной жизни, но и глубокое исследование той внутренней связности и эстафетности, которыми пронизан антисемитизм. А еще — предупреждение об угрозе, исходящей от незримого, если не смотреть, интернационала человеконенавистников, для которых за евреев всегда могут сойти любые очкарики-интеллигенты или даже, как в Камбодже, обыкновенные старики.

Павел Полян

Смерть по лимиту

Михаил Мицель

«Последняя глава»: «Агро-Джойнт» в годы Большого террора

Киев: Дух і Літера, 2012. — 464 с.

Собственно, шанса у них не было. Даже удивительно, что сотрудников «Агро-Джойнта» «вычистили» на пике, а не в самом начале Большого террора. А ведь удачный поначалу брак был — пусть и по расчету. Софья Власьевна хотела превратить местечковых евреев (читай — «нетрудовой элемент») в крестьян, и «Джойнт» ей в этом помог — 218 еврейских колхозов было создано в Украине на американские деньги к середине 1930-х. Шутка о евреях с лопатой стала нерелевантной, тем более что недавние люфт меншен быстро освоили новейшую западную сельхозтехнику.

Завершившаяся к 1938 году ликвидация этой диковинной структуры началась с «дела врачей». Это не оговорка и не редакторский ляп. В 1934–1936 годах по приглашению Джойнта и при поддержке Наркомата здравоохранения в СССР из Германии прибыло около 70 врачей-евреев (в том числе для работы в еврейских колониях). Первый из них, коммунист Эрнст Ашер, преподававший в Саратовском мединституте, был арестован летом 1936-го. Членство в КПГ и национальная принадлежность не помешали органам обвинить доктора в сотрудничестве с гестапо. 22 апреля 1937 года НКВД УССР начал разработку дела «Мимикрия» на предмет выявления немецкой агентуры (апофеоз абсурда: 28 медиков, арестованных НКВД по подозрению в сотрудничестве с гестапо, были внесены в розыскной список самого гестапо как лица, подлежавшие немедленному аресту), а 9 мая начальник третьего отдела (контрразведка) Моисей Чердак распорядился «приступить к разработке представительств “Агро-Джойнта” на территории УССР». Видно вспомнил, что «все евреи ответственны друг за друга», а там и до вербовки иностранной разведкой недалеко. Весь персонал украинского филиала организации был арестован в феврале–марте 1938-го в рамках дополнительного лимита на 30 тыс. «антисоветских элементов», полученного от Политбюро. Под многими протоколами допросов (а книга щедро снабжена документами из архивов СБУ и ФСБ) стоят характерные фамилии офицеров госбезопасности: Якубович, Коган, Найдман, Иоффе, Марголин.

С другой стороны, с началом репрессий человек с не менее характерной фамилией, глава «Агро-Джойнта», агроном и бывший меньшевик доктор Розен, заявляет, что только он несет ответственность за действия организации и готов приостановить свой иммунитет как иностранец:

Я считаю это обязанностью в отношении друзей и коллег, с которыми мы работали вместе многие годы. Я буду чувствовать себя как пес, если позволю им стать жертвами сталинского деспотизма, а сам смогу избежать преследования только потому, что я американский гражданин.

Кроме того, Розен пытался облегчить положение семей, лишившихся кормильцев, — 104 сотрудника «Агро-Джойнта», в том числе вдовы казненных, получили компенсацию, разумеется, неофициально.

Один из самых драматических разделов книги — письма врачей, обвиненных в подготовке бактериологических диверсий по заражению воды, продуктов и т. п. Те, кто смог сохранить немецкое подданство, были высланы из СССР как нежелательные иностранцы. К оставшимся новая родина оказалась немилосердна. Большинство несчастных, нашедших убежище в Советском Союзе, через пару лет получили пулю в затылок. «Когда я начинаю думать, что мог быть, как и прежде, в фашистской тюрьме, или убит там, и сравниваю с моим сегодняшним положением, — то не могу найти других слов, кроме одного, — спасибо», — писал получивший место в Кривом Роге доктор Альфред Штерн заместителю директора Агро-Джойнта Иезекиилю Гроеру 29 июля 1936 года. Штерн почти счастливчик — отсидел свое в Севжелдорлаге и уже в 1956-м вернулся в ГДР. Вытянувшему его из Германии блестящему юристу Гроеру повезло меньше — 15 марта 1938 года он был приговорен к высшей мере, в тот же день расстрелян и захоронен в общей могиле совхоза «Коммунарка».

Впрочем, советская власть карала и социально близких. В списке «врагов народа» — колхозник, конюх, шофер, столяр, чабан, кладовщик, тракторист, животновод. Кто-то в молодости был реальным активистом Бунда, а кому-то пришили мифическую связь с польским шпионом.

Последствия Голодомора (а в 1932–1933 годах в еврейских колониях, как и в украинских селах, свирепствовал голод), грубое администрирование, урбанизация, репрессии и, конечно, Холокост не оставили от еврейских колхозов даже названий. Большая Сейдеменуха (от ивритского сде менуха — «тихое поле») превратилась в пгт Калининское, колония Вайсбрун — в Криничанку, а Сталиндорф уже давно Локшаревка.

В 1927-м Абрам Роом по сценарию Маяковского снял пропагандистский фильм о жизни еврейских колонистов — «Евреи на земле». Пройдет совсем немного времени, и жизнеутверждающее «на» сменится страшным «в».

Михаил Гольд

ЛЮБЛИН БЛИЖНЕГО ТВОЕГО

Марчин Вроньский

Нецензурное убийство

Пер. с польск. Е. Барзовой, Г. Мурадян
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2012. — 288 с.

Марчин Вроньский

Кинотеатр «Венера»

Пер. с польск. Н. Вертячих
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2012. — 336 с.

В довоенной Польше сыск гуляет, где хочет. У писателя Марека Краевского, например, читатель следует за историко-детективной интригой, перемещаясь из Вроцлава во Львов и обратно (см.: Лехаим. 2012. № 10). У писателя Марчина Вроньского собственный географический ареал — Люблин начала 1930-х. Главного героя обеих книг Вроньского зовут Зыгмунт (или просто Зыга) Мачеевский, он младший комиссар полиции. Звучит весьма внушительно, вот только подчиненных у Зыги кот наплакал, зато работы невпроворот. Пока городской обыватель, закусывая свежим бигосом ядреную зубровку, листает погромный «Голос Люблина» («Евреи являются рассадником порчи!») и трепещет («Что будет с нашей Польшей? Евреи и коммунисты подняли головы!»), младший комиссар занят рутинным полицейским делом: вместе со своей немногочисленной командой он выходит на улицы и отлавливает воров, грабителей, хулиганов и мошенников.

«Хороший полицейский выглядит либо вообще никак, либо как бандит», — сказано в начале «Нецензурного убийства». Формуле этой Зыга соответствует на все сто процентов: вообразите себе Хамфри Богарта — только изрядно помятого, сильно небритого и попахивающего перегаром. В темном переулке подобный «здоровяк с несвежей физиономией и сломанным носом» может и впрямь испугать случайного прохожего. Впрочем, нос героя сломан не в обычной драке, а на ринге. Кроме потрепанной боксерской груши дома у комиссара есть зачитанный экземпляр «Процесса» Кафки. Оба комиссарских хобби здесь одинаково важны: если бокс помогает Зыге не расслабляться и держать себя в тонусе, то роман печального пражского еврея-клаустрофоба уберегает от неуместного оптимизма. Десять лет назад юный доброволец Мачеевский сражался с Красной Армией за независимую Польшу, однако теперешний результат не совпадает с тогдашними иллюзиями…

Богарт упомянут не случайно. Чисто польские реалии, любовно воссозданные автором, погружены в атмосферу американского нуара, знакомого нам по фильмам золотого века Голливуда. В таком смешении стилей нет особого греха: плащ и шляпа «борсалино» — почти универсальные атрибуты жанра по обе стороны океана, а мелькнувшая на периферии шапочка-конфедератка общей картины не испортит.

Как и положено детективам, романы Вроньского начинаются с убийств. В первом жертвами становятся сначала редактор «Голоса Люблина», затем государственный цензор. Полицейское начальство не прочь списать оба инцидента на политику, однако младший комиссар избегает соблазна простейших решений. Он знает, что человек далек от совершенства, но не верит россказням о ежедневных происках коварных врагов Польши и маршала Пилсудского. Младший комиссар не любит коммунистов и без особых симпатий относится к евреям, но как человек здравого смысла отмахивается от навязчивых пропагандистских химер.

Даже когда на горизонте возникнет фигура еврейского банкира Липовского (в девичестве — Гольдера) и тот будет вести себя подозрительно, Зыга Мачеевский не поторопится выстроить удобную для многих теорию заговора: банкир может оказаться не столько преступником, сколько жертвой обстоятельств, а снующий повсюду усатый русский киллер Свержавин — не посланцем большевистской Москвы, а обыкновенным (хотя достаточно квалифицированным) наемником, убивающим за деньги. Деньги и окажутся в финале романа мотором его криминального сюжета. Выяснится, что события, о которых идет речь, никак не связаны ни с тайными кознями малого народа, ни с проявлением злой воли революционных бесов или бесенят. Редактора-юдофоба в компании с цензором сводят в могилу не убеждения, но элементарная корысть; люди гибнут за металл, а вовсе не за национальную идею. И по иронии судьбы найденные средневековые сокровища иудейской общины в финале достанутся кому угодно, но только не потомкам их хозяев…

Во второй книге — продолжении первой — все тот же младший комиссар в награду за удачно раскрытое дело получает повышение, которое больше смахивает на ссылку: Мачеевский отправлен руководить комиссариатом в удаленном от центра еврейском районе Люблина. Как и в предыдущем романе, читатель по самое темечко окунется в гущу обывательских предубеждений, скрупулезно воссозданных писателем. Вновь обозреватель «Голоса» в репортаже о матче местной «Унии» с варшавским «Маккаби» будет вдохновенно повествовать о «силе исконно польской команды, наголову разгромившей еврейскую», и при этом напрочь забудет упомянуть «исконно польскую» фамилию нападающего «Унии» — Рохман. Опять, расследуя убийство (в самом начале романа таинственно погибает проститутка), младший комиссар вдоволь наслушается высокопарных рассуждений о «расовой угрозе», о «грязи и безнравственности» и о баснословно богатых евреях, скупивших польский кинематограф.

Сюжет «Кинотеатра “Венера”» выстроен на контрасте житейских стереотипов, характерных для Польши начала 1930-х, и убогой реальности. Самая душераздирающая сцена книги — визит судебных исполнителей в лачугу, где сквозь дыры просвечивает не бедность, а непроглядная нищета. Пока чиновники клеят казенные ярлычки на утлый скарб должника, даже видавший виды Мачеевский не выдерживает и требует оставить семейству хоть какую-нибудь утварь. Именно от тотальной нищеты всеми силами пытается скрыться Салька, юная обитательница еврейского квартала. Окружающая жизнь настолько беспросветна, что Салька согласна — всем предчувствиям вопреки — поверить в сказку о Золушке и Прекрасном принце и вообразить себя в роли принцессы. Однако читателю финал известен заранее: в полночь карета превратится в тыкву, принц обернется сутенером, и не будь Мачеевский расторопен, все могло бы закончиться куда хуже…

«Знаю, откуда взялась легенда о еврейском богатстве: евреи за все расплачиваются». Этот горький афоризм Станислава Ежи Леца мог бы, пожалуй, стать эпиграфом к обоим романам. Детство и юность самого Леца тоже прошли в довоенной Польше. Писатель, правда, жил в Варшаве, однако между Варшавой и Люблином дистанция невелика. Всего 167 километров. Если ехать на поезде, это каких-то два с половиной часа пути.

Роман Арбитман

Рада Полищук. Лапсердак из лоскутов

М.: Текст, 2012. — 288 с.

Аннотация книги обещает «продолжение саги о судьбе российского еврейства, попавшего в гигантскую мясорубку двадцатого века». Однако именно этого у Полищук и нет. Прежде всего нет саги, а есть сборник новелл, подобранных друг к другу по возведенному в заглавие принципу коллажа. Этим приемом автор пользуется виртуозно, так что ни одна история в этом лоскутном изделии не выглядит случайной, все части оказываются скреплены тонкими, но прочными нитями лейтмотивов и исторических аллюзий. Тем не менее бесполезно искать в книге сколько-нибудь последовательную картину «судьбы российского еврейства». Рассказанные Полищук судьбы отнюдь не претендуют на типичность и тем более монументальность. И потерявший на войне пальцы виолончелист Зигфрид, и искалеченная во время погрома девушка Феня, и эмигрировавший в Америку одесский стиляга Додик интересны именно как частные случаи, которые автор изучает с таким пристрастием и такой любовью к деталям, что трудно свести их функцию к обобщенной иллюстрации еврейской истории. Кстати, и история, насколько она присутствует у Полищук, отнюдь не ограничивается «еврейской линией». Судьбы евреев и русских в книге постоянно пересекаются или даже переплетаются, как продольные и поперечные нити. Их объединяют не только дружеские или супружеские узы, но прежде всего поиски смысла жизни, особенно обостряющиеся перед лицом смерти. А смерть — это испытание, которому Полищук подвергает почти всех своих героев с утешительным итогом: на этом ничего не заканчивается, ибо бесследное исчезновение — и людей, и вещей — в сотканном ею мире невозможно. Отслужившая уже было жизнь всегда имеет шанс влиться в новую, пусть и в совсем другом, едва узнаваемом обличье.

Алиса Бяльская. Легкая корона

М.: Эксмо, 2011. — 384 с.

«Здесь сейчас забавно, все движется, все меняется, интересно посмотреть, чем это кончится», — храбро заявляет восемнадцатилетняя умненькая девочка из еврейской семьи. Конец 1980-х, юность и «Юность», зарождение русского рока, мечты о журналистской карьере. Эх, Алиса, Алиса, сама же помнишь «Jefferson Airplane»: «If you go chasing rabbits / And you know you’re going to fall»… Дебютный роман Алисы Бяльской — исповедь героини нелегкого времени и трудного возраста: истории, общая и личная, бурлят в унисон. Книга по-хорошему подростковая: честная, непосредственная, ненавязчиво документальная в цепко подмеченных деталях. Из ряда sex-drugs-rock’n’roll’ных и «запойных» текстов упрямо выбивается. Во-первых, куда интеллигентной барышне тягаться с брутальными титанами вроде Хантера Томпсона, Ника Кейва, да и тех же Довлатова или Ерофеева. Во-вторых, тусовки, пьянки, рискованные приключения в «Легкой короне» не сформировавшийся стиль жизни, а лишь болезнь взросления. Пестрый фон для истории первой серьезной, выматывающей любви. В финале — ломка-избавление. Новая страна чудес на горизонте.

Над аннотациями работали
Екатерина Васильева и Алла Солопенко

«Яд ва-Шем»: Исследования. Вып. 1

Сост. Д. Романовский и Д. Зильберкланг
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2009. — 240 с.

Двухтомник «“Яд ва-Шем”: Исследования» включает работы, ранее опубликованные в англо- и ивритоязычных изданиях мемориала-музея. Многие темы либо вообще не поднимались в русскоязычной историографии Холокоста, либо решаются здесь совершенно по-новому. Так, Ю. Ферстер разбивает миф о неучастии вермахта в Катастрофе и доказывает, что немецкие генералы вполне восприняли идею Гитлера о войне на уничтожение. Впрочем, офицеры в вермахте были всякие. В сборнике помещен уникальный документ — свидетельство старшего лейтенанта Э. Бингеля об уничтожении евреев Винницы и Умани. Статья И. Арада посвящена разграблению еврейского имущества на оккупированной территории СССР, чем занимались и армия, и СС, и гражданская администрация (последние две структуры ожесточенно сражались между собой за награбленные валюту и золото — спор пришлось решать лично Гитлеру). М. Альтшуллер исследует увековечивание памяти жертв Холокоста в сталинскую эпоху и показывает, что установкой памятников погибшим в основном занимались религиозные общины как единственные еврейские институты, признанные властями. А. Канторович, описывая отношение к «делу Эйхмана» в СССР, приходит к выводу, что советское руководство было недовольно нежеланием Израиля превращать суд над Эйхманом в процесс против ФРГ, а также боялось, что Израиль может отобрать у СССР имидж самого пострадавшего от нацистов государства.

«Яд ва-Шем»: Исследования. Вып. 2

Сост. Д. Романовский и Д. Зильберкланг
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2010. — 352 с.

Во втором томе выделяется блок «теоретических» статей. Ш. Фридлендер отмечает, что основной вопрос, разделяющий историков Холокоста, — это вопрос о рациональном или иррациональном характере Катастрофы. Точка зрения самого Фридлендера близка к так называемым интенционалистам: он считает, что нацизму как псевдорелигии была необходима искупительная жертва для «спасения мира от зла». О глобальности нацистских планов говорится и в статье Г. Вайнберга, подчеркивающего, что нацисты планировали демографическую революцию, жертвами которой оказались бы не только евреи, но и славяне. К. Браунинг связывает начавшиеся в конце 1941 года массовые убийства европейских евреев с эйфорией лидеров рейха от военных побед. И. Гутман показывает, как офицеры польской армии Андерса, сформированной в СССР в 1941–1942 годах, при поддержке сверху массово вычищали из армии евреев, в которых видели «нелояльный элемент». Статьи Б. Гутерман и А. Вайс-Вендта открывают для русскоязычного читателя еще одну новую тему — принудительное использование нацистами евреев как рабочей силы на ремонте железных дорог на советской территории и на добыче горючих сланцев в Эстонии соответственно. Впрочем, есть в двухтомнике и ряд откровенно анахронистичных материалов. Таковы, например, статьи Арада, Альтшуллера и Ш. Спектора, посвященные участию евреев в Великой Отечественной войне.

Над аннотациями работал Семен Чарный

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.